Poems by W. H. Auden

Poems by W. H. Auden:

Уистан Хью Оден (1907 – 1973)

            Скиталец

Судьба и глубже, и темней любой морской пучины:

Тот, на кого обрушится она

Весной, когда цветы встают навстречу свету,

Когда с лица скалы сметая снег, скользит лавина, –

Тот вынужден свой дом покинуть.

Его не удержать объятьям женщин мягким,

Как облака, и человек идет

Лесов, угодий мимо, –

Чужой всем чужакам на берегу невысохшего моря,

У рыбьих обиталищ, в отравленной воде,

У скважины ручья,

Как вошь, неистов, одинок везде, –

Гнездящаяся в скалах птица не ведает покоя.

Умаявшийся к вечеру, он голову склоняет

И видит дом:

Там руки машут из окна, радушный ждет прием

И поцелуй жены в супружеской постели...

Он пробудился, перед ним –

Неведомые птичьи стаи, а голоса за дверью

Принадлежат другим, целующим других.

Спаси его от вражеского плена

И от коварного тигриного прыжка, –

Дом защити его,

Дом, где в тревоге все считают дни,

От гроз оборони,

От ржи, от неминуемого плена.

Надежды превращая в непреложность,

Даруй веселье, возвращенья день

И осчастливь зарею, над грядущим днем склоненной.

                                    Уистан Хью Оден          

           

            Наблюдатели

Я из окна слежу за ночью в этот час:

Часов церковных желтый лик, зеленый глаз

            Речного фонаря, а тишь поет,

            Что новый безрассудный год грядет.

Давным-давно в домах соседей свет погас.

Все притаилось под покровом темноты:

Как заговорщики, прикинулись кусты

            Сирени мертвыми, как знаменье,

            Большой Медведь застыл на знамени,

В ночи на Хеленсбург взирая с высоты.

О Боги, властелины темноты и света,

Вы учреждаете пределы и запреты,

            Безмолвием всесильным велики,

            Взгляните благосклонно, двойники,

На нас и на планету нашу ночью этой.

Вас не видал никто – сказать нам не дано:

«Вот здесь, вчера», – хотя мы ждем вас так давно,

            Но в эту ночь мое воображенье

            Рисует вас, как в давнем сновиденье:

Блюстители владений диких предо мной.

Вы с ружьями наперевес, как на постах,

В лесах и у жилищ, в полях и на местах,

            Бессменно под дождем, на солнцепеке

            Любовной предаете нас опеке,

Покой даруя нам и вечный сея страх.

Все ж слишком пристально не изучайте нас,

И, немощных, не осуждайте в этот час:

            Нам изворотливость крота дана,

            Отчаянная храбрость крыс нужна, –

Лишь хитростью мы в силах улизнуть от вас.

Без устали все ближе к лету год идет.

Что, если ряженых увидел у ворот

            Провидец истощенный, и в печали

            Глядел он, как тела ваши пинали;

Нас не однажды ваша мощь от бед спасет:

Столы их опрокиньте, все сметите прочь,

Не уязвить вас никому, не превозмочь,

            Страшатся вас в домах, но еще боле

            Вы устрашаете в открытом поле, –

Сметая сор и нечисть, мчитесь дальше в ночь.

Орфей

К чему песня стремится? Летят ли руки на лире

В даль от птиц, от робости, от восторга?

            К неведенью, к счастью

            Или к познанию жизни?

Прекрасным острых звуков воздуха довольно;

Тепла довольно. Но если зима

            Противится, когда снежинка слаба,

            Что могут желанье и танец?

апр. 1937

                                    Уистан Хью Оден

            Два восхожденья

От обезумевших служак спасаясь бегством,

От грустных и никчемных лиц в округе,

На гору страха своего взбираюсь, руки

Тяну к губительной вершине, встав над бездной.

Ни пищи, ни питья; и сам себя простив,

Со склона низкого ползу с одышкой вниз,

Лицо в ошибках остужаю, ведь они

Украли жизнь мою, украсили, как миф.

Подъем с тобой был прост и легок, как зарок:

Вершин достигли мы и даже не устали.

В глаза друг другу мы смотрели, но вокруг

Мы ничего кроме себя не замечали.

Вернулись мы, богатства душ своих не более

Познав: любовь, придав нам сил, лишила воли.

Уистан Хью Оден

            Рембо

Тоннели, ночь, больное небо, грязь, –

Друзьям ужасным незнаком сей голод,

В ребенке ложь витий разорвалась,

Как бомба, и поэта создал холод.

Расшатывало все пять чувств вино –

Поил лирический и слабый друг, –

Обыденная глупость шла на дно,

Но слабость с лирой он отринул вдруг.

Болезнью слуха странной стих казался;

Невинность адом детства он почёл.

Чтоб снова жить начать, обрел он смелость:

Достойным сыном снова стать хотелось

Ему, когда сквозь Африку он мчался,

И правду для лжецов он изобрел.

1938

Памяти У. Б. Йейтса

            (ум. в январе 1939 г.)

                        I

Исчез он в омертвелой зимней стуже.

Пруды замерзли, аэропорты опустели,

И памятники снег обезобразил;

В рот умирающего дня упала ртуть.

Согласны все приборы и приметы:

День его смерти был холодным мрачным днем.

Вдали от его хвори

Бежали волки сквозь вечнозеленые леса,

Не соблазняли модные причалы сельских рек,

А плакальщиков причитанья

Поэта смерть отмежевали от стихов.

Но в тот последний день он был собой,

Сиделок суеты и сплетен день;

Восстали все уделы его плоти

И опустели площади ума,

Безмолвие предместья захватило,

Поток всех чувств застыл: он почитателями стал.

Сейчас разбросан он по сотням городов,

Всецело отдан он неведомой любви,

Чтоб счастье обрести в других лесах—

Чужим сознаньем будет он судим.

Так мертвеца слова

Претворены в нутре живых.

Но шум и важность завтрашнего дня,

Когда на Бирже маклеры рычат, как звери,

И свыклись со страданьем бедняки,

И всяк в камере своей почти уверовал в свободу,

Подумают всего лишь пару тысяч,

Что этот день был необычным днем.

Согласны все приборы и приметы:

День его смерти был холодным мрачным днем.

                        II

Ты глупым был, как мы; все пережил твой дар:

Опеку дам богатых, немощь тела,

Себя. В поэзию ты брошен оголтелой

Ирландией — погодка та же, тот же в ней угар:

Поэзия  не изменяет жизнь — живет

В долине, где чиновникам заказан ход,

Течет на юг от ранчо одиночеств и скорбей,

От рыхлых городов, где с верой умираем, ей

Жить дано, когда откроет рот.

III

Воздавай, земля, почет:

Вильям Йейтс к тебе идет.

Стих ирландский, как сосуд,

Осушив, пусть погребут.

Здесь сквозь европейский мрак

Лай разносится собак,

Ожиданием живет

В ненависти всяк народ;

Интеллектуальный срам

Со всех лиц глазеет там,

И заковано во льдах

Море жалости в глазах.

Ты, поэт, за ними следуй,

Эту ночь до дна исследуй,

Вольным голосом любви

Все же к радости зови.

Стих взрасти, как виноград:

Гроздья гнева пусть горят,

О несчастиях людских

Пусть поведает твой стих.

Средь пустынь сердец ищи

Исцеления ключи,

И в темнице этих дней

Научи хвале людей.

февраль 1939

            Пророки

Мне кажется, я с детства знал язык

Посланцев первых: дивно неживые

Вошли безмолвно в жизнь мою из книг, –

Тот мальчик их боготворил, впервые

Нелегкие освоив имена,

Но слова громкого «любовь» они

Не изрекли ни разу искони, –

Лишь образу вторая жизнь дана.

Разыскивал я долго Край Счастливый, –

Заброшенные рудники нашел:

Молчал подъемник ржавый терпеливо,

Глядел, не утешая, штольни ствол –

Они за опозданье не корили,

Неустрашимость их была хвалою

Тому, чего не видя пред собою,

Не ведал я – шепча мне: «Жди», учили

Они в безмолвии без принужденья,

Вокруг все о смиренье говорило,

С каким они терпели запустенье, –

То знак был, что вы живы.

                                    Так и было.

Узнал ответ я, поглядев на лик,

Который книги вновь не поглотят,

Пред ним ответ держать мне каждый миг

В краю, где тщетным не бывает взгляд

И руки все вокруг обнять хотят.

Из Двенадцати песен

I.

Здесь, скажем, десять миллионов душ живут,

Одни в особняках, другие в норах тут,

Но в этом городе нет места нам, нет места, дорогая.

Была у нас страна прекрасная когда-то,

Ее покажет нам с тобой любая мира карта,

Туда вернуться мы сейчас не сможем, дорогая.

Ударил консул по столу и заявил нам: «Вы

Без паспортов, без паспортов фактически мертвы»,

Но мы пока еще живем с тобою, дорогая.

В комиссию тогда пошел, пошел я в комитет,

Сказали вежливо дадут мне через год ответ;

Куда сегодня нам пойти с тобою, дорогая?

Пошел я на собранье, там твердил оратор битый час:

«Коль впустим их сюда сейчас, хлеб отберут у нас»;

Он говорил о нас с тобой, о нас, моя родная.

Гремит над всей Европой гром,

Орет там Гитлер: «На корню мы всех их изведем»

Он говорит о нас с тобой, о нас, моя родная.

Я видел пуделя в пальто на кнопочках при том,

И кто-то настежь дверь открыл, впуская кошку в дом,

Но не евреи ведь они, немецкие евреи.

Пошел я к морю, постоял у бухты,

Там рыбы плавали, свободные как будто,

Всего лишь в десяти, родная, футах.

Бродил в лесу, поют там на деревьях птицы,

Им без политиков вольготно веселиться,

Ведь не людской они породы, дорогая.

Во сне я видел дом в сто этажей,

Там тысячи окон и тысячи дверей,

Но ни одна из тысячи квартир не наша, дорогая.

Стоял я на равнине огромной в снегопад,

По всей равнине маршем шли там тысячи солдат,

Они за нами шли, за нами, дорогая. 

Март 1939

II (Калипсо)

Жмите, водитель, быстрей гоните

По ветке Спрингфилдской, пока солнце в зените.

В лет, как аэроплан, без остановки,

Пока не будем на Центральном вокзале в Нью-Йорке.

Там в зале ожиданья, окруженный толпой,

Будет стоять в центре возлюбленный мой.

Но если вдруг не будет его на беду,

Я на мостовой, слезами вся изойду.

Ибо мне отрада смотреть на него:

Добра и совершенства он вершина всего.

Берёт меня за руку, признается в любви,

И странно замирают все чувства мои.

С обеих сторон дороги леса зелены;

Иначе, чем я, но леса любви полны.

Но в роллс-ройсе толстяк-банкир старый

Никого не любит, кроме своей сигары.

Когда б я государства главой иль церкви стала,

Напудрила бы нос и ждать приказала.

Ибо могущественней любовь и важней

Попов и политиков всех мастей.

май 1939

III

Еще и мили не остыли,

И берега желанья белы,

Простерлись вдаль, великий день

Наполнен светом узнаванья,

Мирок влюбленных рук сияет.

Захвачен тишью дышит лес,

Где чресла сонно клад хранят,

Ученой тенью лица спящих

В улыбку расплескала тайна.

Возрождены! Возвращены!

Пропавшие в морях крушений,

Вновь дома. На костре хвалы —

Немое прошлое, разлук

Не будет в день длиною в жизнь.

Октябрь 1939

IV

Неси ее через воды

И под деревом положи,

Где белые сизари с вечера до зари,

Ветры и вся природа

Поют сладостно, сладостно о любви.

На палец кольцо золотое

Надень ей и к сердцу прижми,

А в озере рыбы снять фото могли бы,

И лягушка-сангвиник веселой порою

Поёт сладостно, сладостно о любви.

Сбежится весь город на свадьбу эту,

Повернули шеи дома, глазея,

Молитвы читают столы и стулья,

И кони, везущие вашу карету,

Поют сладостно, сладостно о любви.

?1939

V

Пес: Живет частично тварь любая:

Умом человек и носом борзая.

Ему нужны те чувства, что я дать могу,

Его я нюхом чую в лесу и на лугу.

Кошка:

Как любит всякий корень свой цветок,

Деля досуг, даем мы облегченье,

А в нем любой из нас почуять мог

Страсть к одиночеству, уединенью.

Кошка:

Мы сами по себе под его взглядом

По дому ходим гордо каждый день.

Пес:

Я следую на всех прогулках рядом,

Слуга его и любящая тень.

декабрь 1939

VI

В колодец вперились глаза,

Стекает по щеке слеза;

С небес упала, треснув, башня

Средь зимней тишины всегдашней.

Любовь под камнем погребли

Грабители в ночную глушь;

Ты, сердце нищее, моли,

Как листьев, шелест падших душ.

Лежит, ничком упав в ручей,

Над ней, немой, сгустилась ночь;

Здесь надругавшись зло над ней,

Солдаты выбросили прочь.

?Апрель 1940

VII Песня Светопреставленья

Втиснуты в одной коробке

Темной тупости своей,

Цезарь, пару орхидей,

Лебедь — время сгубит всех,

Ржой разъев замки, в издевке

Выбросило ключ на смех.

Смоют смехом их потоки,

Всех пророков прошлых дней —

Ради прибыли своей

Мир лишавших всех утех,

Их ослиный рев неловкий

Смоет лишь поэт, как грех.

Сон сковал часы глубокий,

К небу до скончанья дней

Вздеты пальцы матерей,

Солнца проблеск из прорех,

А в долине лис винтовки

Дуло светит без помех.

Упустили бегства сроки,

След простыл всех кораблей,

Об ошибках сожалей,

Нам их не исправить всех—

Рыщут, яры и жестоки,

Банды, сея страх и грех.

январь 1941

VIII

Пусть Природа всякий раз

Человеческим глазам

Предлагает здесь одну

Лишь в слезах замену сну,

Кто пожалуется все же?

Нашей юности ошибки

Множатся и в зрелый час

Всей же правды образ зыбкий

Выдаст Обвинитель нам

Лишь двусмысленною ложью.

Милости огонь нежданный

Озарит сосуд скудельный,

Потрясая жизнь, и вид

Лебедей нас поразит

            Или пешехода лик,

Но хвалу решим воздать —

В сердце зависти изъяны:

Радость или благодать

Нас опасности смертельной

Подвергают в тот же миг.

Проследить не можем, как

Чары, нас пленяя тут,

Поцелуем зло творят,

Афродиты дивный сад —

Заколдованный район;

Каждый взгляд и вздох влюбленных

Как любви взаимной знак,

На свиданье в клятвах, стонах,

Одного лишь призовут,

Имя коим Легион.

За грехи с тобой на пару

Мы страдаем в клятвах, милый,

И в израненных глазах

Мы читаем и в руках,

            Что мы служим Сатане,

Заповедь нарушив Божью.

Жду, когда постигнет кара.

В ночь огня и стужи тоже,

О любовь моя, дай силы,

            Дай от зла спасенье мне.

июль 1941

IX

Осудил задним умом,

Не зная, как я посмел,

Глянуть в глаза твои, чтобы —

Какое право имел —

В час ночи признаться в том,

Что люблю я тебя до гроба?

На земле преступлений так много,

Чтобы ей обращать вниманье

На пустяк — попрошу я прощенья,

И минует меня наказанье

Столько раз, сколько нужно, ей-богу,

Что абсурдно, увы, без сомненья.

Tempus fugit.[1] Похоже.

Потому допивай бокал.

Плоть любая — трава. Верно тоже.

Но кто б на земле предсказал,

С легким сердцем иль с тяжкой ношей,

Что из этого выйдет все же?

сентябрь 1942

Х

Прёт, прёт вперёд

Наглая катаракта,

На камень глухой орёт,

Вновь и вновь выкрик грубый;

Слабовольные дипломаты

Порознь ли, сбившись в группы,

Протест света отбросив прочь,

Приветствуют чёрную ночь.

В уме или без ума,

Спокоен ли, разъярен,

У всех есть своя сума,

Как данность подносит он:

Ребенок своим обаяньем

Иль непотребным деяньем,

Тигр ли с оскаленной пастью

Вымогают у мира участье.

Все утверждают права,

Ни один —человек вполне,

Чтобы жить общественной пользой,

Не ища личных выгод сперва.

И любовь, что живет во мне

Полуправдой и полу-позой,

Как и чувство почти любое,

Молит жить по соседству с тобою.

июнь 1947

ХI

Пой, Ариэль, пой

Сладостно, опасно

Из прогорклых

Вод застойных,

Просветленно

С дерева сонного,

Чаруя, упрекая

Ярое сердце

Песней, утончённей,

Чем грубый мир,

Забывший о боге.

О великолепно, легко

О разделенье,

О телах и смерти

Невозмутимый, пой

Человеку, значит, мне,

Сейчас, значит, вечно,

В любви или нет,

Что б ни значило это,

Трели на смену

Берет он пассаж,

Полный тревоги.

Сентябрь 1942

Уистен Хью Оден

Памяти Зигмунда Фрейда

Когда столь многих мы должны оплакать,

и столь публична скорбь, что выставила напоказ

для критики эпохи всей

сознанья хрупкость и тревогу,

о ком речь поведем? Ведь день за днем

те умирают, кто делал нам добро,

пусть знали, что немного добились, но

стремились к совершенству, пока жили.

Таким был этот врач: и в восемьдесят лет

стремился думать он о нашей жизни, своевольно

заставившей столь многих молодых

угрозами и лестью подчиниться,

однако он закрыл глаза и не увидел

последней сцены, общей для нас всех,

когда у ложа смертного родня,

завистливо и озадаченно сгрудилась.

Ибо вокруг него до самого конца

те подвизались, кого он изучал:

то была фауна ночная, только тени,

войти стремившиеся в яркий круг признанья,

разочарованные отвернулись в час,

когда его искания прервав,

похоронила в лондонской земле

изгнанника-еврея эта жизнь.

Возрадовалась Ненависть в надежде

расширить практику, и грязной клиентуры стадо,

убийствами надеясь излечиться,

сады под жирным слоем пепла погребло.

Они все живы, но их мир он изменил,

взглянув назад без ложных сожалений,

все, что он делал, только вспоминал,

как старец, но был честным, как ребенок.

Он вовсе не был умным: говорил лишь,

чтоб Настоящее несчастное читало

вслух Прошлое, как на уроке

поэзии стихи, пока не сдастся на черте,

где обвиненья начались давным-давно,

и вдруг узнав, кто судьи,

как жизнь насыщена была и как глупа,

и как прощая жизнь, смиренней

глядеть на Будущее можно как на друга,

без гардероба извинений, без

маски нравственности либо

нескромного, знакомого всем жеста.

Немудрено, что древние тщеславные культуры

предвидели в его приеме вытесненья

паденье принцев и крушенье

фрустрации столь прибыльных приемов:

когда бы преуспел он, то

Жизнь Обобщенная бы стала невозможна,

и Государства монолит бы треснул,

мешая единенью реваншистов.

Естественно, взывали к Богу, он же шел

своей дорогой вниз к заблудшим душам,

в зловонное болото, словно Данте, где

увечные вели отверженных уродливую жизнь,

он показал нам, что есть зло — не те, что думали, дела,

безверье наше должно покарать,

бесчестную манеру отрицанья

и сладострастье угнетателя.

И если след авторитарной позы,

отцовской строгости, которой он не верил,

к манере и речам его пристали,

защитною окраской это было

того, кто долго жил среди врагов:

и коль он часто ошибался, до абсурда иногда,

сейчас для нас не просто человек он,

но целый климат мнений,

в котором проживаем жизни мы:

он как погода может нам помочь иль помешать,

и гордецом останется гордец,

но сделать это будет тяжелей, тиран

пытается поладить с ним, не слишком озабочен этим впрочем,

он окружает тихо все привычки

расти и расширяться, пока

усталые в глухой провинции несчастной,

почувствовав в костях и теле перемены,

не ободрятся, а дитя в своем несчастном Состоянье,

у очага, где нет свободы,

и в улье, где не мёд, а страхи и тревоги,

теперь чуть успокоился, надеясь на спасенье,

пока лежат в траве пренебреженья

столь многие забытые предметы,

открытые его неробким блеском,

возвращены как драгоценность снова нам;

те игры, что, казалось нам, должны забыть, взрослея,

шумок смешной, над чем смеяться мы не смели,

те рожицы, что корчили, когда никто не видел.

Но большего от нас хотел он. Быть свободным —

быть одиноким означало часто. Он объединить

хотел неравные разъятые частицы,

которые мы сами чувством справедливости разъяли,

восстановить хотел он разум, волю,

которые растратили в бесплодных мелких спорах,

и сыновьям вернуть

богатство материнских чувств:

но более всего хотел, чтобы

мы вспомнили богатство ночи,

не только ради чувства удивленья.

но оттого, что ей нужна наша любовь.

С печальными огромными глазами

ее прелестные созданья немо молят нас

их попросить последовать за нами:

изгнанники, что будущего страждут,

которое подвластно нам, они

возрадуются просвещенью, как будущее, послужив ему,

и даже крик «Иуда» вместе с ним

все вынести должны, кто будущему служат.

Безмолвен голос разума. Скорбят

Все Импульсы, о том, кого любили:

            печален Эрос, городов строитель,

рыдает анархистка Афродита.

Ноябрь 1939

---

[1] Время летит (лат.).

                                    Уистан Хью Оден

            В другое время

Нам, как и всяким прочим беглецам,

Как не умеющим считать цветам бессчетным,

Нам память не нужна, как всем животным, –

Жить ныне и сегодня нам.

Сказать пытаясь «Не Сейчас»,

Забыли многие из нас,

Как вымолвить «Я Есмь», – когда бы

В веках исчезли, были б рады.

По-старомодному склоняясь вместе

Пред нужным флагом в нужном месте,

С трибун, как древние, талдычут речи

О Нашей, Вашей, Общечеловечьей.

Как будто будет время, и желанье

Сумеет превратиться в обладанье,

Как будто легче жить опять,

Чем заблуждения признать.

От горя умереть не мудрено,

И всякий, умирая, одинок, –

Ложь полюбить еще никто не смог, –

В другое время жить другим дано.

Наши пристрастия

Под львиный рев в часах песок шуршит,

На башнях день и ночь твердят садам:

Ошибок сколько Время вам простит?

И как неправы те, кто прав всегда.

Пусть Времени стремителен поток,

Пусть громок Времени на башнях звон —

Оно не усмирило льва прыжок,

И розы гордый нрав не усмирён.

Ибо им важен только их успех,

Мы ж подбираем все слова на слух

И сложно судим о проблемах всех.

И потому чтим Время. Без потерь,

Когда б не путь кружной избрав из двух,

Шли напрямик, где были бы теперь?

1939

Ад

Ад — не здесь и не там,

Ад –  не сыщется сам,

Ад — не вынести нам.

Тяжело мечтать о потомках

Или рыскать на века обломках,

Проще — быть, не блуждая в потемках.

Лишь нашей воли испытанье

И мастерством овладеванье

Есть нашей хвори оправданье.

Словарь читая неустанно,

Впустую ищешь слово рьяно,

Как дарвинская обезьяна.

Но мало гордости —нам надо

В надежде твердость, и награда

В том, чтоб достичь однажды Ада.      

Когда прикинулось слепым

Здесь Время и всеобще злым,

Наш ум развеется, как дым.

Когда б мы были так несчастны

И в спячке, то рыдать напрасно,

Тогда лишь остается впредь

Нам просто лечь и умереть.

Сентябрь 1939

                                    Уистан Хью Оден

            Гимн в день Святой Цецилии

                                    Бенжамену Бриттену

            I.

В саду тенистом голосом чистым,

Как лебедь черная в смертный час,

Так дивно пела святая дева,

И, ниспадая, песня лилась.

Орган сотворила дева святая,

Дабы в молитве несокрушимой

Взмывали звуки, прибой заглушая,

И разрывались под небом Рима.

И Афродита от восхищенья

Восстала из пены, песне внимая,

Как орхидея, по белой пене

В морской ракушке плыла нагая.

Очнулись, внимая волшебной песне,

Вернулись ангелы в мир, а звуки

Лились, и пламя в адовой бездне

Утихло, и стихли несчастных муки.

            Приди, Цецилия, Дочь благая,

            Всех музыкантов искрою тронь,

            Ты снизойди к нам, разбереди нас,

            В смертных вдыхая бессмертный огонь.

            II.

Мне не взрасти,

Не обрести

Мне тени, чтобы

Бегством спастись

Грешить не в силах,

Ведь я – ничья,

Терзать любимых

Мне не дано.

Других познанье –

Мое крушенье,

Своим страданьем

Что изменю?

Игрою танцем

Был твой удел,

Тебе нужды нет

До прочих дел.

Не стану другою.

Любите такою.

            III.

О слух, твои творенья не умрут,

Пространство времени и бремени не знает, –

Освободясь от юношеских пут,

Печаль сама себя там обретает,

Там предстает Надежда в странном виде:

Ей прежний облик чужд и ненавистен,

И Страх, рожденный в мире вечных истин,

Как зверь, здоров и целен – излечите

Больную нашу жизнь. Перемените!

            О дети милые, беспечные, как птицы,

            Ничтожные в неразберихе слов,

            Вы все же продолжаете резвиться

            Средь рухнувших разъятых языков,

            Так радуясь безмерной пустоте

            Своих ужасных дел: дитя, главой

            Поникнув, плачь, позор слезами смой,

            Плачь о невинности, о чистоте,

            О жизни плачь, как о своей мечте.

Рыдания смычок исторгнет грешный

Из струн поющих скрипки безутешной.

Рыдай, дитя, позор слезами смой.

Закон взывает из сердец, как гром,

А разум спит, объятый зимним сном.

Жизнь может оказаться лишь мечтой.

О флейта, выдыхай благодаренье

Обретших в смерти лишь выздоровленье.

Воспой Свободу, не воздав ей дани.

О трубы, в вас беспечно дети дуют,

Когда внутри себя с врагом воюют.

Как розу, пронеси свое страданье.

                        Июль 1940

                                    Уистан Хью Оден

            Тёмные годы

Вернувшись из вневременного мира,

открыты миру чувства поутру,

            а свет, сиявший столько лет,

как прежде, нов и полон честолюбья,

но «я», придя из своего простого,

бесхитростного мира, сбито с толку

            и в это утро избегает

слепящей новизны, людей и шума,

ведь за дверями честолюбца-дня

стоят завистливые тени, дальше,

            за океаном восприятья,

хмелеют от дурных предчувствий стражи,

и шепчущие вебстеры ползут,

позоря славу, честь, литературу.

            Надежд не оправдало лето,

и холод осени плывет по водам.

Живые, положась на сбереженья

тепла и сил, крахмала и белков,

            уедут, иль уснут, или умрут,

а город детства нашего сменил

окраску вслед за лесом в этот год,

и многие из шедших вместе с нами

            внесут частицы разрушенья

в цепь обусловленного бытия.

В оцепененье ожиданья мы

в калачик vita minima свернулись,

            упрямые прильнув к покорным,

и так, не погибая, увядаем,

едва дыша во тьме страданий, смерти,

а бури треплют сад, – опасно вновь

            Безумье древнее: ржавеет

ветряк, и в воду рушится запруда.

Ужель сумеет воспаленный Ego

добраться до родного дома вновь –

            к садам висячим, где Эрот

царит и луны летние волшебны?

Теперь уж электрички не снуют,

а еретички-розы аромат

            утратили, и в корнуэльской

Ложбине, как на ярмарке, кишат

мужланы злые – не разгонишь их

отцовской старой шляпой, ряд фантазий

            уводит в лабиринты, где

найдем себя иль потеряем вовсе.

Какие знаки мы подать должны,

чтобы найтись, и знанья возжелать

            какого? Да, пустыня есть

жилье пророков – кто видал, однако,

Христа, и кто – Злодей Иуда? Скалы

огромны и мрачны, эфир несет

            всему живому смерть, и вопли

познания меж тесных врат слышны,

где время и событья торг ведут,

решить не в силах, что судьбе вручить,

            что – логике, каким законам

вольны повиноваться мы? Исчезли

пернатые, лишь хищно ввечеру

блистают ледники, и смерть возможна.

            пусть губы каются во всем,

что ни случится, и в любых грехах, –

то время, что мы вспомнили — свидетель

пред временем надежд, пути добра

            и зла друг друга ободряют,

обнявшись в краткий миг пересеченья, –

сие дух необузданный, гордясь,

вобрать в свой преходящий фокус мог бы,

            тем самым подтверждая свойства

Субстанции бессмертной, бесконечной,

а ветхое строенье вялой плоти

созвучным эхом отзовется Слову,

            в начале бывшему, и Свет

ярчайший через тьму постигнут будет.

                                    Уистан Хью Оден

Цикл «Поиск»

Дверь

Выходит будущее бедняков,

Загадки, палачи, законы тут:

Не в духе королева, нрав суров,

А может, дураков дурачит Шут.

Великие сквозь сумрачный покров

Глядят, пройдет ли прошлое сквозь дверки:

Вдова с улыбкою миссионерки

И водопада вспененного рёв.

Все громоздим мы в страхе перед дверью,

О створки слепо бьемся в смертный час,

Но если б вдруг она открылась раз,

Огромная Алиса в недоверье 

В страну чудес под солнцем бы вошла

И разрыдалась бы, что так мала.

Приготовления

Все заказали за недели наперед:

Приборы лучших фирм для измерений

Причудливых непонятых явлений,

Часы, чтоб нетерпенья мерить ход,

Запас лекарств от сердца, несваренья,

От солнца — ширм, от мрака ламп запас,

Цветные бусы для дикарских глаз,

Взять ружья диктовало опасенье.

Их ожиданья, словом, были здравы

В теории, когда б сбылись, но право

Другое в жизни встретили друзья:

Ни отравителю лекарств нельзя

Ни магу дать магический кристалл,

Ружье зануде тоже бы не дал.

Распутье

Друзья здесь обнялись и разошлись,

Чтоб совершить свои ошибки врозь:

Шел к славе и ославлен был один,

Другого тина сельской жизни вниз

Тащила мелким злом, ему пришлось

Там сгинуть. Путь пустынен средь равнин.

Кто б на распутьях и причалах мог

Сказать: места прощаний и решений!

Ведет к бесчестьям жажда приключений,

Какой бы дар там друга мог спасти —

Быть может, для спасения злой рок

И край погибельный нужны в пути?

Пейзаж от страха весь заледенел.

Никто в легендах не подумал даже,

Что время налагает свой предел

На невозможное: всего лишь год

Есть у любого мрачного пейзажа,

Ошибки ограничив наперед.

Что ж оставалось предавать друзьям?

Какую дольше искупать отраду?

Кто б на день раньше смог закончить сам

Путь, на который времени не надо?

Странник

В предместье нет окна в его далекой спальне,

Где легкой лихорадки днем возня слышна,

Луга умножились; хоть мельницы нет дальней,

Но мелет на изнанке той любви она.

Его не каждый слезный путь сквозь пустошь к цели

Вел — к замку, где Святые Мощи скрыты, как награда:

То рухнул мост, руины в чаще, где сгорели

Останки все наследства злого — вот преграда.

Забыть, как в детстве он мечтал быть стариком,

Те школы, где учили лишь вилять и лгать,

Он сам считает, что для правды слишком молод,

А горизонт его, вздыхая, ищет повод

И рвется рассказать, как прежде, он опять

Об отчем доме материнским языком.

Город

Их детские прошли в деревне годы

В необходимости, где их учили,

Что всякая нужда одной природы

И все равно, как голод утолили,

Но не признал тех убеждений город

И полагал, что каждый одинок

В нужде, подобной скорби, чтобы голод

Насытить каждый в одиночку смог,

И предлагал для каждого соблазны,

Чтоб управлять, искусству быть никем

Их обучив; у всех соблазн был разный;

Следят, в обед на солнышке за тем,

Смеясь, как из деревни в первый раз

Ребята в город прибыли сейчас.

Первое искушение

Стыдясь любимцем скорби быть своей,

Он членом банды стал рассказов буйных,

И Дар его одним из главарей

Мальчишеских фантазий сделал бурных;

Он в пищу Рима превратил свой голод,

Часы летели, словно на машине,

И парком стал несимметричный город,

А ночь его — польщенной герцогиней.

Когда ж хотел умерить он размах,

Набросились, как звери, ночи вмиг

И закричали двери: «Вор» впотьмах;

Когда же Правда протянула руку,

За вымысел схватился он с испугу

И, как обиженный ребенок, сник.

Второе искушение

Библиотека раздражала той

Спокойной верой в истинность момента,

Швырнув тупую книгу конкурента,

По лестнице взобравшись винтовой,

Он с парапета крикнул вниз с тоской:

«Освободи, Ничто, дай совершенство

Мне выразить Твое, чтобы блаженство,

Страсть вечной ночи разделить с Тобой»

И плоть многострадальная, что рада

Простого камня ощутить стремленья,

Поверила, что после восхожденья

Даст ей покой, и как всегда, ошиблась,

Карабкалась в надежде на награду,

И рухнув в дворик колледжа, расшиблась.

Третье искушение

Он наблюдал, собрав все чувства, силы,

Походку принцев, как болтали жены,

И в сердце вырыл древние могилы,

Чтобы узнать, какие те законы

Нарушили; пришел он к заключенью:

«Диванные философы — лгуны,

Любовь к другому множит заблужденья,

А жалостная песнь — Вальс Сатаны».

К судьбе склонясь, достиг таких вершин,

Что вскоре стал царем всего творенья,

Но в дрожь его привел кошмар осенний:

В разрушенном каком-то коридоре

С его кривым лицом среди руин

Двойник огромный шел, рыдая: «Горе»!

Башня

Для чудаков архитектура та:

Из страха небо здесь атаковали,

И дева, думая о том едва ли,

Вручила богу девственность.  Когда

Триумфа мир ночным забылся сном,

Горит в огне абстрактных дум любовь,

В политику вернется Воля вновь,

Отступников эпическим стихом

Рыдать заставив; тот умрет однажды

Кто все страшится утонуть от жажды.

Приходят к башне и с добром порой;

Всевидящий незрим здесь, сам не рад:

Уловлены своею ворожбой,

Прохожим маги «Чар страшись» твердят.

Самонадеянные

Заметили, что девственность нужна

Была, чтоб уловить единорога,

Но среди девственниц беда одна:

Уродливых там было слишком много.

Как ждали, был отважен наш герой,

Но странность детства все же проглядели,

И ангел поучал его хромой,

Как избежать крушенья в этом деле.

Самонадеянно в себя поверя,

В необязательное предприятье

Пустились, но замешкались в пещере,

Чтоб приручить пустынных львов некстати,

То вдруг сражались безрассудно храбро,

Но вмиг окаменели, встретив огра.

Посредственность

Родители себя загнали в гроб

Трудом крестьянским изнуряя, чтоб

Любимец, бросив скудный тот надел,

Избрал доходней и умней удел. 

Любви родительской был гнет силен,

Решил, любя деревню, все же он

Что поприще нельзя избрать любое —

Такой любви достоин путь героя.

И вот вдали от городов влачился

В пустыне без припасов и без карт;

Рыча, негодовал безмолвья вал,

Блеск ослеплял налитый кровью взгляд;

Он, видя тень середняка, кто тщился

Невероятное свершить, сбежал.

Призвание

Смотрел, глазам своим не веря, он,

Как имя внес его чиновник в список

Тех, кто страдальца званья был лишен.

Для мученичества он опоздал,

Но испытать он мог решимость юных,

Кто к мученической стезе был близок,

Поведав, как великий в малом пал

В своих великих буднях многотрудных,

Пыл охладив иронией похвал.

Пусть ненавистны зеркала порой,

Но в зрелости лишь женщины и книги

Научат ум не рваться смело в бой,

Надев взамен молчания вериги,

Сдержать улыбкой светской маний рой.

Полезные

Сверх-логик в ведьму был влюблен, чьим спором

Был в камень превращен логично там,

А сверх-богатый поглощен был вором;

Сошел с ума сверх-популярный сам;

От поцелуя сверх-мужик стал зверем.

Их действенность сама сошла на нет,

Но прикладная ценность возросла

В пропорции к их краху и потерям

Для тех, кто слепо верил в их дела.

Слепой по вехам путь находит так;

Трус храбр средь стаи бешеных собак,

Медлителям помогут без поклажи

Продолжить попрошайки путь, и даже

Откроет истину безумцев бред.

Путь

Ряд новых данных можно каждый день найти

В Энциклопедии Пути.

Лингвистов комментарий, ряд интерпретаций,

Учебник школьный с массой ярких иллюстраций.

Герою нужен только старый конь средь поля,

Он секса должен избегать и алкоголя,

Он рыбку должен от погибели спасти,

Бесплодную пустыню может он пройти

К часовне на скале, чтоб зреть среди красы

Тройную радугу, Астральные Часы.

Забыв, что авторы женаты в основном,

Рыбалку любят и коней гнедых притом.

Когда из самонаблюдений рождена,

С приставкой «не», насколько истина верна? 

Счастливчик

Допустим, внял бы он комиссии ученой,

Узнал бы только, где искать ему не надо;

Терьер на свист его, допустим, прибежал бы,

Не откопал бы все ж он город погребенный,

А нерадивую служанку рассчитал бы,

Была бы криптограмма все равно шарадой.

«Не я, не жребий мой», — вскричал, поправ ногой

Предшественника череп он ошеломленно;

«На ум пришло глупейшее стихотворенье,

И сфинкс ученый онемел недоуменно;

Царицу покорил я рыжею копной

Волос, но скучным в целом было приключенье».

А неудачник все пытается понять:

Мог я спастись, когда б поверил в Благодать?»

Герой

Парировал герой вопрос любой:

«Какое в мире чудо из чудес?»

«Нагой Ничто с сумой на ветку взлез».

«Что молвил император»? «Стой, герой».

«Бьет на эффект, — забормотали. — Все ж,

Герой долг славе должен бы воздать.

На лавочника больно он похож».

И стали звать по имени опять.

Он отличался только тем от тех,

Кто жизнью никогда не рисковал,

Что быт любил, занятие любое,

Косил траву, искал простых утех,

В пустое из порожнего сливал,

Смотрел на тучи сквозь стекло цветное.

Приключение

Сворачивали влево и другие,

Но там протест извне ускорил крах:

Разбойники ожесточенно-злые,

А прокаженный в страхе сеял страх.

Преступниками этих не считали:

Порока в них и вправду не бывало,

По времени скользили, исчезали,

Как мрамор статуй в немоты провалы.

Толпа всегда держалась правил дружно,

Поближе к солнцу, скачкам, благам, ведь

Благоразумным ведомо о том,

Что четным числам дроби нипочем,

Свободным — Безымянное не нужно,

А Божий Лик удачливым узреть. 

Странники

Кружась вкруг центра жажды, как вершины,

К пустыне шли Дорогой Отрицанья,

Как хляби, осушив воспоминанья,

Пусты пещеры, небеса пустынны;

Иссохли сами, в топи их сознанья

Их память только монстров расплодила,

Забыть заставив то, что было мило,

Но славя до последнего дыханья

Абсурд, чудес засеяв семенами,

Где в образах гротескных искушений

Обрел художник кладезь вдохновений,

Источник чистой влаги утолил

Бесплодных жен и девственное пламя,

Найти мужей, детей придал им сил.

Воды

Мудрец, оратор и поэт

Сидят, как горе-рыбаки

С наживкой ложных просьб чуть свет

У восприятия реки,

Где зыбких интересов дрожь,

И выявляет ночь их ложь.

Средь разгулявшихся штормов

Святой и лживый равно льнут

К плотам посылок хрупких тут,

Но феноменов беснованье

Обрушивает рой валов,

Топя страдальца и страданье.

Готовы воды дать ответ, но

Вопросов наших ждут лишь тщетно.

Сад

Там, за воротами — открытье: в свете

Зелено-красном криков белизна,

В семь искренних грехов играют дети,

И верят псы: условность сметена.

Здесь отрочество совершенный круг

Расчислило, чтоб  время в одночасье

Запечатлело в камне. Плоть от мук

Избавившись пришла с собой в согласье.

Здесь странствиям конец; желанье, вес

Упразднены. У старых дев нет боли,

Колышут розы славу, словно платье.

Великий с мрачным и оратор здесь

Беседуют, краснея на закате,

И чувствуют, что сдвинут центр воли.

Лето 1940

Нет времени

Часы не скажут нам сейчас

О чем молиться, ведь у нас

Нет времени, пока пора

Придет, не знаем чем

Наполнить время тем,

Что отделит нас от вчера.

Не сможем мы найти ответ

В глазах у статуй  — его нет.

Живущий лишь сказать бы мог,

Кто римский на чело венок

Надел бы — мертвый бы изрек.

С умершими что станет впредь?

Не объяснить нам смертью смерть.

Диаспора

Как он им выжить дал, им было невдомек:

Не сами ль доказать просили ведь с мольбой,

Что без земли и догм, народ их жить не мог?

Откуда вызван был — мал мир ему любой:

Но если у земли и мира нет предела,

Не может быть границ и у любви такой?

И он исполнил роль, порученное дело:

Со страстью, страхом он их ужасы вобрал,

И к низшему сошел как благодать он смело,

Они ж преследовали, он все отступал

В изгнанье, что назвал «народ мой» он проник,

Ревнуя,  сквозь него прошли в страну зеркал

Без времени и без пространства, и в тот миг

Осталось им пронзить лишь человечий лик.

 Лютер

С сознанием, настроенным на гром,

Он в ветре и над шпилями церквей

Зрeл Сатаны уловки — в каждый дом

Входил монашек грешных и врачей.

Как отвести беду и побороть,

Отсечь людских грехов все ветви эти?

Как пес хозяина, кусает плоть,

Мир — омут гибельный, где тонут дети.

И щелкнул в голове запал Суда:

«Бог, выкури из ульев этих пчел,

Творцы, шедевры — худшее из зол,

Жив праведный лишь верой…», — он вскричал.

А люди рады миру, как всегда,

Кто беззаботно жил и не дрожал.

Уистан Хью Оден

         

            Монтень*

Он из библиотеки заоконный

Пейзаж видал, грамматикою в трепет

Поверженный: пусть в городе законный,

В провинции же был смертелен лепет.

Рос здоровяк, собой лишь поглощен:

Для революций консерватор нужен,

Чтоб Книгу победить,  бесстрастный, он,

Оружье Плоти дал, хоть был недужен.

Коль бес вселился в одичавший разум,

То зрелый век разденет непременно,

Из чувств дитя любовь проклюнет разом,

В сомненье будет ключ к определенью,

Литература – как Завет, священна,

Раскаяньем  сочтут томленье ленью.

1940

Совет (The Council, 194)*

Как подобает, в пышных одеяньях

Духовных и мирских владык совет,

Чтоб время с вечностью сведя, ответ —

Как брак земной на прочных основаньях

Восставить, заседал. Был городок

Тот полон шпиков. Точно на иголках

Развратный род людской решенья ждал.

Вот с помпой распахнулась дверь:

итог

Знаменовал успех, навек спасенья

И Эроса с Агапе отношенья

В чеканных формулах, чтоб в кривотолках

Мир не погряз, записан. Ликовал

Везде народ: пустились в пляс крестьяне

И вывесили флаги горожане.

Но вестники неслись со всех сторон:

«У Западных границ орда племен.

Вновь дева на Востоке понесла.

В руках евреев судоходство Юга.

И Северная смущена округа:

Не семь, а десять звезд там некто судит».

Так чья рука на сводах нанесла

Усталых старцев скорбный крик испуга:

Postremum Sanctus Spiritus effudit?[1]

1940

---

[1] Неужто в последние времена Св. Дух иссяк? (лат.).

                                    Уистан Хью Оден

            Одиночество

Влюбленные о разнице твердят

Меж пыткой одиночества и болью

От близости любимой – вот разлад:

Видения все чувства бередят,

А наяву – лишь призрак и не боле,

И плоти дорогой не видит взгляд.

На образ глядя свой века подряд,

Нарцисс не может слиться с ним, доколе

Он верой в одиночество разъят.

Ребенок, пламя, камень, водопад,

Как данность, видят мир и не по воле

Своей в неведении зло творят.

Взрослея, все, как Пруст, любовь таят

В себе, и чем сильней она, тем боле

Всяк одиночеством своим объят.

В несходстве быть различнее стократ

Влюбленные хотят не оттого ли,

Что выдуман, быть может, этот яд:

Быть одинокими не в нашей воле.

 Прыгай не оглядываясь

Исчезнуть чувство страха не должно:

Путь короток и крут, бесспорно, пусть

Отсюда кажется пологим путь, —

Что ж, оглянись, но прыгнуть суждено.

Суровый ум, во сне смягчившись чуть,

Нарушит нормы, что перешагнуть

Глупцы не в силах; все ж не нормы, но

Исчезнет страх однажды все равно.

Толпы тревожной суета и муть,

Неточность, грязь и пиво иль вино,

И пару шуток, не смешных отнюдь —

Посмейся, но все ж прыгнуть суждено.

В одежде о практичности забудь,

Нам, как баранам в стаде, не дано

Другими быть, со всеми заодно,

Кто об ушедших не скорбит ничуть.

Быть выдержанным в обществе умно,

Но в одиночку радоваться — жуть,

Стократ труднее, чем рыдать, и пусть

Никто не смотрит — прыгнуть суждено.

Пусть одиночества глубинно дно

В кровати, где нам сладостно заснуть:

Люблю тебя, но прыгнуть суждено,

С мечтой о крове распростись и — в путь.

Атлантида

Решив плыть в Атлантиду,

            Узнаешь в свой черед,

Что лишь Корабль Дураков

            В этом году плывет,

Не упускай из виду

            Бури и будь готов

К безумствам, чтоб в пути

За Парня Крутого сойти,

И сделай вид, что ловок

            И выпить не дурак,

Ни шума, ни потасовок

            Не избегай, ни драк.

Если застигнут штормами

            Ты в ионийском порту

Застрянешь на неделю,

            Беседуй неделю ту

С учеными мужами;

Они докажут на деле,

            Что Атлантиды нет:

            Заметь, что выдаст ответ

Их безмерное горе,

            И так в свете сомненья,

Учась их логике в споре,

            Проверь свои убежденья.

Сойдешь ли на берег один

            Среди фракийских равнин,

Где с факелами ночь напролет

            Под гонг и барабан

Там варварский народ,

Прыгает, словно он пьян,

            Сорвав одежды скорей,

            На берегу средь камней

Пляши самозабвенно,

Об  Атлантиде забудь,

Иначе несомненно

Не завершишь свой путь.

Придя в веселый порт,

Коринфа ль, Карфагена,

Гуляй самозабвенно,

            И если в баре шлюшка

Лаская, скажет: «Вот

Здесь Атлантида, душка»,

Внимательно тотчас

Выслушай весь рассказ,

Чтоб не попасться впредь

На удочку опять

Скитальцев прочих, ведь

 Как правду распознать?

Когда у Атлантиды

Причалишь наконец,

Все дальше вглубь иди ты

Сквозь тундру, одичанье

И сквозь убогий лес,

Где камни, снег, молчанье,

Где гибнет все живое,

Над запустеньем стоя,

Великих мертвецов

Почти, скиталец, так

Судьбе воздать готов,

Философ и чудак.

И пусть шатаясь, ты

            Сойти не сможешь вниз,

Будь полон ликованья,

Пав у последней черты,

Собою все ж гордись:

 Коль Атлантиды сиянье

Увидел под собой,

Доволен будь судьбой

И с миром отойди,

В возвышенном виденье

Неясно впереди 

Свое узрев спасенье.

Домашние божки

Пусть плачут, их обитель

Оставь, простись и  — в путь,

Они уж далеки,

Прощай, мой милый, пусть

Гермес, дорог властитель,

Хранит тебя, четыре

Кабира малых в мире,[1]

И Ветхий Днями, [2] незрим,

Твой поводырь,  любя,

Пресветлым Ликом Своим

Да озарит тебя.

Январь 1941

                                                            Уистан Хью Оден

            Они

Пришли они откуда? Мы боимся,

когда селенья наши леденит

            их искривленных крыльев тень, и в страхе

            цветок, и нежный друг, и акведук.

Когда мальчишка белокурый жадно

кусает яблоко, блистающее солнцем,

            в прудах зеркальных грозные виденья

            встают пред нами в ярости безбрежной.

Мы понимаем, что деревья немы,

что небо никого не утешает,

            что не в безумном сне мы видим тех,

            чья ненависть на нас устремлена.

Мы – пастбища бесплодные для гнева

изгоев, где отчаянье свое

            они хотят избыть, а наши слезы –

            позорный знак и символ их изгнанья.

Их завлекли мы, как таинственная карта.

Чрезмерной радости от жизни возжелав,

            мы соблазнились призраком садов,

            цветущих в сонном климате спасенья.

Звенели наши деньги, как ручьи

среди вершин мышленья, завлекая

            их, как девчонок, а культура, словно

            Волшебный Запад, обещала чудо.

К прекрасному иль мудрому стремясь,

мы ждали чуда от причуд ребячьих

            и были рады каменистым землям,

            и тотчас там разбить сады могли.

Пришельцы были вовсе не детьми

с большими простодушными глазами –

            наделы наши скудные они

            в бессмысленном порыве захватили.

Проворные, пришли они вкусив

запрет на гневной трапезе отцовской,

            а в материнском зеркале кривом

            они узрели Знанья тайный Смысл.

И все ж постель для будущего брака

готова: пусть боится непорочность

            обросшего детины-жениха, –

            мы с болью содрогнемся в миг зачатья.

Бесплодные должны мечтать о родах,

хотя Весна казнит: так прямизны

            страшась, не может изменить молитву

            горбун, к владыке грозному взывая.

Способен хищный рыжий тигр идти

с изяществом тропой убийств. ужимки

            для обезьяны – суть ее стихия,

            но мы ученики плохие все же,

и наши слезы хлещут из любви,

которую нам не перерасти,

            и даже армии, суля нам сверхнадежды,

            нужду в прощенье выражают нашу.

                                    Уистан Хью Оден

Памятник Городу

(Памяти Чарльза Вильямса, ум. в апреле 1945 г.)

В то же мгновение, когда наша душа обретает

способность чувствовать, тогда же

и Гpaд Божий посвящается ему;

сие не имеет ни начала, ни конца.

Джулиана из Норвича[3]

I.

Вороний глаз и зрачок кинокамеры видит

Не наш, но Гомеров мир. В последний и в первый раз

Они восхваляют землю, бессмертную Мать

Богов и людей; но если дано им что— то узреть,

То лишь мимоходом: боги творят, умирают люди,

И всяк наощупь бредет по тропке своей, одна

Она беспристрастна, ничего не свершает она,

Но всерьёз во всё лишь она-то вовлечена.

Ворона, взирая с трубы крематория,

И фотокамера, вперившись в пекло сраженья,

Запечатлевают пространство, где для времени места нет.

Справа пылает деревня, слева, в городе ярмарок,

Стреляют солдаты, мэр разрыдался,

И пленников увели, а на горизонте вдали

Танкер тонет в чудесном море.

Так и свершается все: вовеки и присно

Падает сливовый цвет на убитых,

И заглушил водопада грохот

Караемых крики, влюбленных священный шепот,

А тяжелый слепящий свет превращает

Бессмысленный миг в событие вечное,

С вестью о нем в бездну канет ликующий вестник;

Человек наслаждается славою, терпит позор:

Он волен, Она же должна. Кому выносить приговор?

Пристальный глаз вороны, фотокамеры зрак беспристрастный

Честно, как только могут, глядят и лгут ежечасно.

Преступление жизни —  это вовсе не время:

Пусть в ночи средь руин возведенного после Вергилия града

Погрузилось прошлое в хаос могил, а шипы колючей ограды

Протянулись в грядущее, недоступное взгляду, —

Древние греки не ведали горя такого: погребая своих мертвецов,

Мы, не ведая, знаем, что несем неспроста наше бремя,

Нам жалеть не дано ни себя, ни своих городов,

И страдаем мы не в пустыне.

Пусть уловляют прожекторы, изрыгают пусть рупоры рев,

Не должны мы надежду отринуть отныне.

II

В одиночестве Папа Григорий шептал его имя,

Но, где ни случись ему быть, Император блистал

В бесцентровом мире, а Новый Град возносился

Над неверностью их верноподданных, над мятежом и мечом

Удельного князя, и все ж надо всем и над ним

Был дом и незыблемый Рим восставал.

Идя к алтарю, пришелец утрачивал страх.

Дела и события Города были двусмысленны:

Гимнами стали проклятия, а шутовские объятия

Сковали прочнейшими узами; лица язычников

Вытесняли в кошмарах кровных врагов, и дети воды

Насмехались над беспредельным терпеньем небес

Непотребными жестами. Мраком навис над рожденным

Под знаком Сатурна Судилища Страшного день.

Процветали писаки, владельцы таверен, а племена,

Не внушавшие вовсе доверья, объединились во имя спасенья

Ерусалима от чуждых богов, и сражались ученые логики,

Чтобы вызволить мысль от причуд своевольного разума

Ради Разумного Града – обрамленный садами, портами,

Полноводными реками, скалами, он лежал,

Убаюкан улыбкой Милосердной Мадонны.

В далекой провинции Лютер открыл непотребство машины,

Которая благополучно прощала, спасала,

Коль мзду получала; и он возвестил, что Греховному Граду

Не заделать вовеки глумливой той бреши,

В Благодати ему отказав, – разлад и раздел –

Грешного Града удел, и сомнением будет

Его откровенье, и страх породнится с любовью.

Святые смирялись, поэты трубили оды

В честь ярого ирода воли, порок и величье

Были стерты во прах громоподобным стихом,

Разобщенный изменой и разумом, Город обрел

Опору незримую, чтобы созвучье найти

В размеренных звуках, но дерево, камень учились

Лести, позерству, бахвальству — бесстыжим играм людей.

Допросили Природу именем Князя, и созналась она

В том, что желал он услышать – в отсутствии полном души;

Меж ее равнодушием и эшафотом застыла неловкость,

В суетно— благочестивой улыбке ирония скрылась.

Процветал горожанин: с важностью сноба

Безоружный сей господин трудился,

Став судьею детям ее и отцом – лесам и полям.

Мирабо и его приспешники воевали с тайной в столице;

Галерки столицы ревели, и шагала

История под барабанную дробь чистой идеи,

К которой стремился Благоразумный, легко восторгавшийся Град,

И так же легко остывавший и устававший: Наполеона

Он прочь отшвырнул, когда свое дело тот сделал.

Герои восторженно— бледные в смехотворных одеждах

Пустились в бессонные поиски не впавшего в грех человека:

Пустыни таили угрозу и воды бурлили;

Нередко меняя своих Беатриче, они неуклонно

Стремились вперед, поднимая Слово, как знамя,

В краях, позабытых Блистающим Градом,

Отвергнутым ими из гордости или из страха.

Идя по стопам ненавистных отцовских теней,

Града собственный Ад разоряли они;

Их терзали химеры, хандра уловляла,

И самоубийство их ожидало, и Мыс Потребленья грозил

Им, потерпевшим крушенье у Островов Тарабарских

В Морях Беспробудного Пьянства, а Полюс Души

Душил их во льдах безнадежности, но становилось известным

Сокрытое: веря без веры, они погибали за Мыслящий Град.

III

Пересекая площадь между

Судом сожженным и Участком, у Собора,

Восстановить который нет уже надежды,

У Гранд— отеля, где шныряли репортеры,

Вокруг домишек Псевдокомитета, –

На бывший Град легли оград тенета.

Пересекая долы, села,

Меж двух деревьев, двух домов и двух друзей,

Не споря и не объясняя, распростерла

Ограда тень свою; по прихоти своей

Жилье, дороги, юмор, вкус, обряды

И образ Города стирает в прах ограда.

Пересекая сны, ползет

Ограда, уловляя нас, а корабли

Без нас отплыли – слабый плачет от невзгод,

И жалкий фиговый листок лежит в пыли –

Она весельчаков сведет в могилу,

Она растет из головы нечистой силы.

За проволокою колючей,

Что в зазеркалье, – Образ наш безвидно-серый,

Во снах и наяву подобный рыхлой туче,

Без памяти, без возраста, без пола, веры,

Он, безымянный, может быть размножен,

Учтен и вновь в любое время уничтожен.

Так этот образ – Друг и Брат?

Нет, это – лишь надежда наша: мы рыдаем,

А Он не верит в смерть среди руин, оград,

В нем наша плоть живет, хотя мы умираем:

Лишь в скорби – смерть; стоящий у ворот –

Адам, он в Город Свой когда-нибудь войдет.

Теперь пусть Наша Слабость говорит

IV.

Без помощи моей по Люциферовой вине пал безвозвратно бы Адам,

он никогда бы не вскричал: "O Felix culpa".

Огонь похитил Прометей по моему совету, и жизнью поплатился

из-за бессилья моего Адонис.

Мне пел Орфей, но слухи преувеличены о том,

что это пение растрогало меня,

Овечий взгляд Нарцисса не завлек меня; зажегшая огонь

Психея только прогневила.

Я пользовалась Гектора доверьем – до известного предела.

Когда бы внял Эдип совету моему, он никогда бы Коринфа

не покинул; я воздержалась на суде Ореста.

Мне речи Диотимы о любви навеивали сон;

в мучениях Антония Святого нет моей вины.

Мне Слово Пятое с креста Спаситель молвил:

для стоиков то слово — камень преткновенья.

Была я третьей лишней на свиданиях Изольды и Тристана —

они пытались отравить меня.

Я вместе с Галаадом Святой Грааль искала,

обет его в неведенье исполнив.

Я помешала Фаусту жениться на Елене: со взгляда одного

я распознаю духа.

Метаний принца Гамлета снести я не могла, но Дон Кихоту

простила все, когда того домой в телеге повезли.

Я – прочерк в списке Дон Жуана, о коем тот не ведал.

Во всех интригах Фигаро я помогала; когда сознанье

Тамино прояснилось, я торжествовала.

Грех Морехода Старого моей виною не был; я счастья

своего не упускать Ахава-капитана убеждала.

Однако Метрополия чрезмерно велика, не разделяю

я заблуждений города сего.

Ораторы его не трогают меня нимало, а менее всего –

статистика; толпящимся у всех его

общественных зеркал в обидах суетных не обрести покоя.

В местах, где протекли мои страданья, страсти,

столпились фоторепортеры, однако я восстану вновь,

когда над городом вершиться будет суд.

                                                Июнь 1949

Под Сириусом

Да, это —дни собачьи, Фортунат:

Мертв вереск, начинает гнить,

И с гор бурлящий поток

Сжался в тонкую нить;

Заржавели копья легионеров, их капитан небрит,

В широкополой шляпе стоит

Ученый без мысли одной,

Быть может, наширялась, но Сивилла

Занята пустой болтовней.

И сам ты с расстроенным желудком, до полудня в кровати

Лежишь с простуженной  головой,

Счета не оплачены, а разрекламированный в печати

Не начат эпос твой,

Ты —тоже страдалец, твердишь нам днями напролет,

Что ждешь, когда как наказанье

Землетрясенье тряхнет или с крыла Утешителя вихрь

Все тюрьмы распахнет,

Переведет убогое собранье.

А прошлой ночью, говоришь, мечтал об утре голубом,

Боярышника куст в цвету и

В челнах слоновой кости к нам просветленные приплыли

Три мудрые Марии,

Влекомые дельфином резвым и морским коньком

По глади безмятежной,

Какой был  звон колоколов и пушек гром,

Когда они сошли на берег грешный.

Надеяться естественно, благочестиво верить,

Что все пойдет в концов на лад,

Но прежде вспомни, что

Священные нам книги говорят:

Сбивайте плод гнилой. В надежде прок какой,

Когда после затишья

На спящий град волной

Обрушится бунтующий потоп

Все погребая под собой?

Что скажешь ты, когда за гробом гроб

Базальтовые содрогнутся магов саркофаги,

Хранитель их мегалостоп

За тобою придет топ-топ?

Что ответишь, когда беспокойной весной

Прилетят бессмертные нимфы, визжа над землей,

И средь ясного неба

Раздастся Всемогущий вопрос:

Кто ты, кому на потребу?

Ибо когда под яблонями с песней воспарят

Воскресшие в танце светлом,

Ведь будут и такие, Фортунат,

Кому откажут в этом,

 Возле ям соляных брюзжа слоняются тени,

Полны сожалений,

Для них унылы песьи дни

Меж событьем, увенчанным ветвью масличной,

И златом самовосхвалений.

1949

Cattivo Tempo[1]

Несет сирокко мелких бесов:

Здесь хлопанье дверей

В четыре поутру

О возвращенье возвещает

Их, обнаглевших, разжиревших

На массовой литературе

И пошлых драмах,

Ниббар, демон[1]

Идиотизма и bêtise,[2]

Тубервилл, демон

Наветов и сплетен.

Ниббар в кабинете

На ухо шепчет

Красиво на диво,

Почти правдиво;

Поэт, берегись:

Склонясь над тетрадкой,

Себе на забаву

Найдет украдкой

Помпезный тон

И смысл затемнен

Плохой стишок.

Тубервилл[2] в столовой

Внимательно внимает

На все готовый:

Друзья, берегитесь

Иначе разговор

По подсказке его

Пойдет вкривь и вкось:

Язык помелом

Доведет до беды —

Остроумья не видно

И шутки обидны.

Недооценивать нельзя:

Порвать стихотворенье

И рот закрыть

Не нанесет им пораженья:

Застанут одного

В спальне, томимого

То похотью, то жалостью

К себе любимому,

То взвоешь от боли

Твой бес на воле —

Их торжество.

Утомить их скукой — единственный выход,

Ответный выпад:

Затупить перо

О скучные письма,

На ломаном итальянском

Парикмахеру-социалисту

Задать пару шарад,

Иль с рыбаком- монархистом

Поговорить о погоде,

Банальностью людской

Перехитрив Ад.

1949

Уистен Хью Оден

Ода Гее

Мы в новом воздуха составе сумели увидать,

то, чем в великолепья блеске наша Мать,

            прекраснейшая из Хаоса дочерей,

в восторг пришла, когда б взглянуть в зерцало ей,

то, что естественно в ее глазах, тот древний жест,

величья полный, когда мы глядим окрест,

бурунов гребни всех северных ее морей,

от холода отяжелев, бурлят весной,

вдруг — запустенье, соль, как кровь,

уныло, но насыщенно, чарующий покров ковров

с огромными заплатами планктона,

деликатесными покровами питанья,

и где была ее незыблемых уделов власть,

живые точки ширились, и в необузданную страсть

содружество переросло — листва за милей милю

скрывала пестрой гальки тонны, что обретёт, как птицы, крылья.

Теперь eё увидев въяве, представить есть искус

еще таинственнее, чем когда в её partibus infidelibus,[3]

мы рисовали испепеляющих драконов и

волшебников, читавших вверх ногами письмена,

но менее доступной: когда озера в форме девичьего ушка

она соединяет с дельтами, как птичьи лапки, в свинцово-синих завитках,

и потому для верного о ценности суждения всегда —

«непревзойдённей всех вещей по чистоте Вода»,

но как бы оценила она колесных мастеров? Сомнительно, чтоб ей

известен был подвид тех милых глупостей,

            что холмиками нор кротовых

на носовом платке равнин готовы

весь синтаксис переменить: уставив сонный взгляд

на берег тот зубчатый, усталый старый дипломат

растерян — то ли улыбнуться ему с прищуром

«великому союзнику», то ли окинуть взглядом хмурым

«огромную премерзкую империю» или ухмылкой странной,

которой южные одариваем страны,

«чей статус и моральный климат ведь отнюдь

нам неприемлем, сэр, ничуть»?

Но отчего мы чувствуем себя изгоями на кручах гор

незваными в лесах, вполне понятно; у древних жизней с давних пор

быть выстроенными по ранжиру

либо под правильным углом желанья нет —

внизу, как рельсы, пересекая по диагонали

позитивистскую республику, мхов две полоски указали

куда же пилигримов та Дьявольская Мостовая[iii]

вела тринадцать уж богов тому назад,

И в этот вечер шепотков, прослушиваемых телефонов

перед Девятой Катастрофой, где неотесанные скалы фоном,

            квадратные краеугольные камни

еще очерчивают крепость Великих Королей.[iv]

Для смертных соблазнительно воображенье

полу-заинтересованных Богов на небе и томленье

Громовержца, кто отвернул свой лик от скорби Трои,

чтоб наблюдать, как молоко пьют гиппeмолги,,[4]

сие весьма оправдано по его мненью:

мы можем показать кулак бессильный этому виденью,

но чары тех высоких мест будут преследовать нас даже

спустя после того, как отказали нам в вояже,

заставив нас сойти на почву жесткую, где высотой

считается два метра, а хорошие манеры — нехитрые загадки, вроде такой,

            к примеру: «Почему бравурные лихие марши

и ямбы ядовитые священники хромые сочинили?,

там не расскажут сказку вам с плохим концом:

ребенка проклял выпивший поэт, чтобы потом

            вернуться и вздыхать о нем.

Так нас учили, пока не появились

Великие Машины, а с ними —полиция, что вполне резонно,

когда сквозь мир текут извивы длинных рек, и святы все законы

            Свободы Речи, коей

трепещут даже злые языки,

хорошие манеры, может, послужат лучше нам,

чем совесть Канта. Над головою грохот — там

            ущерб везде немалый,

с ферм крыши сорваны, разрушены причалы

во время Пришествия Второго, а безразличным небесам

открыты истоки плодородья  — там

            лежат, страшась они

ласк нежных пальцев палача,

а в магазинчиках убогих,

меж сборищ скудных средь немногих

страдает большинство от ожиренья,

единственный сын набожных крестьян

своей измятой рожи гонит скот дорогами разврата,

в мечтах вообразив коров блядями городскими. Тогда-то

            и мудрецы поникли в блеске Тени;

суровые твердят о воздаянье, и чушь

великодушные несут, рубеж последний отстоят

возможно те, кому Валгаллой стихотворенья Прэйда[v] зазвучат

            иль арии Россини

 между двух блюд Карема.[vi]

На это уповаем. Но кто поставит на Явленье Купидона?

немало ведь Напастей Мира испепелили непреклонно,

но Справедливость, пока звучал его Te Deum,

скользнула охнув со скамьи героя на пол,

Земля же до конца останется собой. И кроме Амфиона

никто Ее не тронул, ораторы красноречивее не стали безусловно

с тех пор, как обманутые Афины пали

на сицилийский мрамор:[vii] чем, если не ложью

для истинной Богини могут быть наши пейзажи,

леса, где тигры — кореша оленей, где хилый кустик даже

не засыхает, прилив в залив не хлынет, где дети

в святош играют на бреге золотом?

август 1954

О главном сначала

Проснувшись, лежал в объятьях собственного тепла и слушал

Бурю, радуясь ее бурности в зимней тьме,

Пока мое ухо, полусонно, полу бодрствуя,

Не принялось разгадывать рев междометий,

Слагая воздушные гласные и влажные согласные

В любовную речь, указывая на Верное Имя.

С трудом язык, который смог выбрать, насколько

Грубость и неуклюжесть позволяли, восхвалял тебя,

Называя божественным ребенком Луны и Западного Ветра,

В чьей власти укрощать реальных и вымышленных монстров,

Сравнивая твою выдержку на высокогорье,

Здесь умышленно зеленой, а там — непорочно голубой для удачи.

Хотя была громкой и, конечно, застала меня в одиночестве,

Буря воссоздала день особенной тишины,

Когда за милю слышен чих, заставляя меня шагать

По кратеру с лавой рядом с тобой, что так же вечно,

Как взгляд любой розы, и присутствие твое

Столь неповторимо, столь ценно, столь своевременно здесь.

Это к тому же час, когда слишком часто

Дьявол с ухмылкой дразнит меня на прекрасном английском,

Предрекая, что мир станет святыней

В погребенном песком месте, которое сможет раскопать любой техасец,

Обманутый и основательно ошкуренный гидами,

А тонкие сердца вымерли, как гегельянцы-епископы.

Благодарный, я проспал до утра, которое не скажет,

Насколько я поверил в то, что сам сказал о том, что сказала мне буря,

Но обратило тихо вниманье на то, что было сделано:

На сколько кубических сантиметров прибавилось в моей цистерне,

Чтоб встретить львиное лето — начиная с главного:

Тысячи сумели прожить без любви, но никто без воды.

?1957

Я буду любить сильней

Знаю точно, глядя на звезду,

Что ей все равно, коль сгину в аду,

На земле ж безразличья не ждем от века

Мы ни от зверя, ни от человека.

Если б звезды к нам воспылали страстью,

Разве ответить им в нашей власти?

Но если равно любить не дано,

Я буду любить сильней все равно.

И пусть я на звезды смотреть обожаю,

Но если их нет, я не слишком страдаю,

И я не буду страдать, когда

Исчезнет хотя бы одна звезда.

Когда бы все звезды исчезли вмиг,

К пустому небу я бы привык,

Глядел бы с восторгом в великую тьму,

Но нужно время привыкнуть уму.

1957?

---

[1] Плохая погода или дурное время (итал.)

[2] глупость (франц.)

[3] In partibus infidelium — "В странах неверных", т. е. в чужих краях, за границей; в расширенном смысле - в чужой среде.

[4] гиппeмолги — в переводе Н. Гнедича «гиппомолги», народ, родственный скифам, упоминается в «Илиаде» (XIII: 5), который питался только молоком, точнее, кобыльим молоком. Упоминается у Гесиода Hesiod (Fr. 63--64, ed. Marktscheffel) (Ср. Strab. vii. pp. 300—302).

---

[1] Ниббар  — очевидно , Ниббас —дьявол низшего порядка, шут и шарлатан, который внедряется в наши мечты и видения. («Dictionnaire Infernal”, сост. Collin de Plancy, Paris: Henry Plon, 1863.)

[2] Тубервилл — вероятно, Тутивилл — демон-писец, пародирующий соответствующего ему ангела-писца. Идея демона-писца существовала со времен раннего Средневековья, однако особое имя для него Тутивилл (лат. пустяк, ничто), появляется в XIV в. и возможно, восходит к комедии Плавта «Казина» (II, 5), где есть слово «titivillitio», в смысле ничтожность, пустяки. («Сад демонов», словарь инфернальной мифологии Средневековья и Возрождения. М.: Intrada, 1998, с. 247.).

[iii] У Одена — Devil’s Causeway — Мостовая гигантов»^[1], или Доро́га гига́нтов (Тропа Великана) (ирл. Clochán an Aifir или Clochán na bhFómharach, англ. Giant's Causeway) — памятник природы из примерно 40 000 соединённых между собой базальтовых (реже андезитовых) колонн, образовавшихся в результате древнего извержения вулкана. Геологическое образование на северо-восточном побережье Северной Ирландии.

[iv] Имеются в виду полулегендарные древне-ирландские короли.

[v] Уинтроп Мэкфорд Прэйд (англ. Winthrop Mackworth Praed, 1802 –1839) — английский политик и второстепенный поэт, обладавший блестящей техникой и эрудицией. 

[vi] Мари́-Антуа́н Каре́м (фр. Marie-Antoine Carême, 1784-1833)— известный французский повар, один из основоположников так. наз. «высокой кухни»; служил у Талейрана, Георга IV, Франца II, барона Джеймса Ротшильда и Александра I; некоторое время служил в Петербурге при императорском дворе.

[vii] Имеется в воду эпизод Пелопонесской войны, когда весной 415 афиняне предприняли экспедицию (260 триер, 38 тыс. чел.) в Сицилию, но попытка штурмовать укрепления Сиракуз успеха не имела.  Одной из причин является то, что афинский стратег Алкивиад (450- 404 гг. до н. э.) был ложно обвинен в непочтительности к богам, и ему пришлось бежать в Спарту. Афинский флот был разбит и сожжён в сиракузской гавани, войско, отступавшее в глубь острова, было окружено и разгромлено. Афины в 413 направили в Сиракузы ещё 26-тыс. войско. Однако и это не обеспечило им успеха.

Уистан Хью Оден

Вторичный эпос

О нет, Вергилий, нет

У величайшего из римлян власти

Прочесть истории грядущей письмена

Во имя политических пристрастий –

Прозренье, задний ум бессильны дать ответ.

Чем объяснил бы твой щитоделатель-бог,

Почему великий шедевр панорамы –

Картины грядущей в истории драмы,

Война за войной не рожденного миру народа,

И рожденья, которыми он предрек

Миру заждавшемуся Августа Октавиана, –

Почему все прервалось так таинственно-странно,

Почему предсказать и провидеть не смог,

Что грядет после тридцать первого года

До рождества Христова?

Почему пеленою покрова

Будут сокрыты карийцы, морины, гелоны –

Ведомые к Риму рабов трепетавших колонны?

Евфрат и Аракс, и прочие реки

Будут учиться журчать на латыни,

И там, где прервутся пророчества, цезарь отныне,

Принимая дары и парады застынет навеки.

Неужто Эней не спросил бы: "Новым победам

Суждено ли свершиться за этим триумфом следом?"

Чересчур изощренным в риторике было твое творенье,

Оно заставляет нас вообразить продолженье

Восьмой Книги твоей как вставку позднейших времен,

Нацарапанную на полях декадентских письмен

Обветшавшего текста, то бишь сочиненье

Ритора чистой воды, беглеца без угла и притом

Безработного и с пустым животом,

Он в спешке сварганил питье, дабы наслажденье

Опьянило князька белокурого, кого грабеж в одночасье

Заставил поверить, что предначертало само Провиденье

Род улучшить людской белокурой расе.

...Вот Майнц в предновогодний звездный час,

Двурогий сбросил Рейн латинян иго,

Чтоб на спине перевезти Вандала.

Данувий нынче благосклонен к Готу,

Весть эта не чужда теням тевтонским

И всем скорбящим там, за Ахеронтом,

И Греции разграбленной, руинам

Разрушенного Карфагена: вот

Ютурна покидает русло — лоно

Жестоких жалоб, чтоб излить отныне

Безудержную радость в громкой песне —

Весть о предательстве у Соляных ворот

Дошла: за Турна отомстил Аларих...

О нет, Вергилий, нет:

Пускай твой мастерски выкован стих –

Обманутой Музы в нем плач не затих,

На все вопросы давая ответ,

Анхиз твой ни в чем нас не убеждает,

Чересчур призрак отца прозорлив:

Он знает, что Ромул выстроит стену,

Что Август несет век золотой;

Стремится внушить он послушному сыну

Любовь, что спустя столетия снова

Коснется их, не сорвав, однако, покрова

(Ни один пророк не упустит услады такой,

Ни один не отвергнет избранник судьбы наслажденья

Узнать подтвержденье столь явное Провиденья).

Католик-мальчик вызубрит значенье тех имен,

И все ж арийцем Одоакром будет свергнут он.

Уистан Хью Оден

Делатели истории

Серьезным историкам важны оружие и монеты,

Не перепевы о значенье того,

Чьей эпохе принадлежат,

Зная, что писаки вскоре модель создадут

Как живую, чтоб учителя рассказали

Зевающим ученикам

С якобы картами якобы кампаний,

Показывая в цвете границы

До и после,

С цитатами из похабных напутствий войскам

И многосложными доводами Сенату

О нарушении соглашений.

Просто добавить, как Величье, инкогнито,

Восхищается простым комментарием о себе

Святого Простака,

И еще проще — фобии,  извращения,

Редкость, которая дразнит гуманистическое

Неполиткорректное нёбо.

Насколько верно легенда переплавляет их

В одного составного полубога, невероятного

Труженика,

Отводящего реки, возводящего стены голыми руками,

Дородного раба обрядов и мученика

Нумерологии.

С двенадцатью братьями-близнецами, тремя женами, семью сыновьями,

Пять недель в году подпадает под бабье влиянье,

Смертельно ужален

В девятидневной битве с Королем Скорпионов,

Умер в тринадцатый месяц, став бессмертным

Созвездием.

Клио любит тех, кто взрастил лучших коней,

Нашел ответы на вопросы, создавал,

Даже мерзости,

Бардов пригрел: но это простые командиры,

Как мальчишки в прыщавую, а девчонки в нескладную пору,

Что они создали кроме желаний?

            Приношение Клио

Гора смирилась, и неумолимо

            На север зелень устремилась:

Кругом цветы без устали воюют

            С утра до ночи – с цветом цвет

В боях, где побеждают все, вот-вот

            Иное племя клич издаст — 

Щебечут птицы не корысти ради,

            Но просто по своей природе.

Не распознать мне всех, кому известно

            О бытии моем, когда сижу

За книгой майским утром — чувства

            Острей моих следят за несъедобным,

Незащищенным ворохом бумаги,

            К тому же, дурно пахнущим — мертва

Для наблюденья книга, но они

            Живут в пространстве наблюдая,

Не ведая о тишине, подобно Афродите

            Или воительнице-Артемиде,

Высоким Сестрам-Близнецам, кому

Подвластны твари. Потому в сем царстве

Банальность может быть прекрасной: там

            Существ нет слишком малых, ни больших,

Ни обладающих дурной окраской,

            Землетрясенья гармоничен гром

Над шепотом ручьев, но мы предстали

            По воле рока пред твоим

Безмолвьем, Клио. Скрылась простота.

            В мечтах двенадцать нимф представим,

Вокруг фаллической колонны,

            Но те виденья не утешат нас:

Твое безмолвие любой волшебный круг,

            Где вещи осязаемы, затмит.

Да и скорбим ли мы? Проснувшись, слышим,

            Как на заре петух горланит гимн

В свою же честь, а всех его детей

            Зажарили. Я счастлив, что могу

Несчастным быть, когда не в силах сдюжить,

            С чем должен. Лишь чудовища двуглавы,

Но неделимы все ж Отец и Мать.

Могилы навещать друзей

В притворной скорби, закатить скандал

            Иль составлять любовниц список

Негоже, но чирикать, словно птичка,

            Как будто не умрет никто

И правдой не бывала клевета—

            Чудовищно: нужда в прощенье

Тогда отпала бы, «за око – око»

Законом стало б, не пришлось бы

Страдать невинным — Артемида

            И Афродита, две Великих Силы,

Сомненья наши отметут. Безмолвна

            Лишь ты, Мадонна тишины,

Мы обращаемся к тебе, утратив

            Власть над собой, но обретя себя,

В твоих глазах себя узнать стремимся, Клио.

            Как опишу тебя? Тех изваять

Из камня можно (их узнают сразу

            По совершенству форм, по безупречным

Огромным ртам без уголков, подобно

            Колоссам), но от девушек других

Тебя не отличить, ты с тварями родства

Не кажешь –— образ твой каким искусством

Запечатлеть? Сдаётся, лишь на снимках

В газетах видел: ты дитя качала

           

Или скорбела над умершим молча –—

            Тебя лишь там увидеть можно, Муза

Неповторимых исторических событий,

            Молчанием хранишь свои владенья –—

И взрыв не всколыхнёт  –— влюбленным только

            Дано коротким «Да» его заполнить

И внять дано немногим из великих,

            И потому блюдёшь ты воплей сонм,

И потому как Герцог Кэмберленд,

То вверх, то вниз, а то – по кругу,

Как бы на Колесе Судьбы, плутают

Плешивый, Богомол, Заика,

           

Как чада Артемиды, не твои.

            Но музыке подобна жизнь

Внимающих тебе, преображаясь

            В то, чем однажды в жизни можно стать,

Звук извлекают из молчанья легкий, ‑‑

            Для этого лишь время нужно, Клио,

Ты — Муза времени, без милосердного молчанья

Лишь первый значим шаг, а это –—

Всегда убийство, забывают вечно

            О доброте твоей ‑‑ прости нам шум

И помнить научи: прощать любимым

Проступки запрещает Афродита,

Но все ж прощают. Пусть на вид доступна,

            Спросить, благоволишь ли ты к поэтам,

Не смею – не похоже, чтоб читала.

            Да и зачем тебе, не знаю сам. 

                                    Июнь 1955

                                    Уистан Хью Оден

            Слова

На свет родится слово в предложенье,

Где истинна вещей первооснова,

Не речь – оратор в нас родит сомненье:

Для неправдивых слов у слов нет слова.

Мы в синтаксис не в силах измененья

Внести – ни подлежащего иного,

Ни времени избрать, ни наклоненья, –

В идиллии нет веры, право слово.

Так что же – выдумке мы факты предпочтем

И сплетнями заполним свой досуг

Иль громких рифм созвучия сплетем,

Где не судьба, но лишь случайный звук?

Так рыцарь на распутье роковом

Не может разорвать сомнений круг.

                                    Уистан Хью Оден

Т. С. Элиоту в день шестидесятилетия

Когда в наш славный уголок приходят беды, –

в библиотеке бюст обезображен, ключ

            потерян, и на корте утром найден труп

            в крови, а день пустой сменяется таким же,

и сушь вокруг, – вы, дара речи не утратив

от потрясений, чтоб выразить надежду

            и страх, нашли слова, немало потрудились,

            чтоб панику пресечь. Но грех – считать заслуги,

вы скажете, – мы, зная это, говорим

сейчас, когда все ждут, что в русло вновь вернется

            Закон (кто сможет избежать кнута?), –

            что шесть десятков лет вы прожили не зря.

                                    Уистан Хью Оден

Из книги «Благодарю тебя, туман»

Благодарю тебя, туман

К нью-йоркской погоде привыкнув

и к смогу привыкнув давно,

я напрочь о том позабыл,

что, Брат незапятнанный дыма,

ты привносишь в британские зимы –

мне опыт напомнил об этом.

Ты, спешки враг заклятый,

пугаешь птиц, самолеты,

тебя проклинают пилоты,

а я наслаждаюсь тем,

что ты одарил визитом

колдовскую округу Уилтшира,

и в теченье всего Рождества

никто не пронюхал о том,

что сузился космос мой

до ветхого дома в деревне,

где живут вчетвером друзья –

Таня, Соня, Джимми, я.

В бесформенном безмолвье

не слышно даже птиц

с густой горячей кровью

(и черный дрозд, и певчий

живут здесь круглый год);

ты обуздал соблазном

веселье восклицаний

и вскрики петухов,

и кронами деревья

не шелестят в тиши,

по капельке вбирая

твою живую влагу.

Есть в этом ветхом доме

уютные местечки

для чтенья и кроссвордов,

забав, воспоминаний:

согрел нас вкусный ужин,

и мы, вина вкусив,

сидим в кругу счастливом,

и каждый чует только

желанья близких, ибо

мы вновь вернемся вскоре,

закончив краткий отдых,

в мир денег и труда,

тот мир враждебен нашим

вопросам и запросам.

Навряд ли даже солнце

растопит мрак планеты,

ту мерзость и насилье,

что выблюют газеты

в отбросах скользкой прозы, –

мы их пресечь не в силах:

земля – юдоль печали,

но за отрадный отдых,

за праздничную паузу,

Благодарю Тебя, Туман, благодарю.

                                    Уистан Хью Оден

Утренняя серенада

Памяти Юджина Ронсток-Хьюси

Я вновь притянут к Миру,

где нет от желаний проку,

из палаты Сна и безумья

я выставлен и возвращен

в запутанный Род Людской,

и вновь, как писал Августин,

я знаю, что я существую,

пребуду и буду желать,

придется жить, познавая,

в четыре стороны Света,

в глубины и вне Пространства

вглядеться и поразмыслить,

И Время вперед и вспять

придется пройти опять.

Для сердца не существует

Предметов неодушевленных,

всяк Собственным Именем назван,

и Среднего Рода нет:

Деревья гордятся осанкой,

Цветы – ослепительным цветом,

и даже Камням отрадно

лежать, где придется, но все же

порядок понятен немногим,

восстать или повиноваться

немногим дано,

не поможет Любовь:

подчинять суждено –

придется считать их Другими,

считать, измерять, усмирять.

Но Там, где место не Имен,

а Личных Местоимений,

где Я со Мной посовещавшись,

постановили в тот же час,

что Я и Ты, составив Мы,

и все, кого зовем Они,

не возражают против Hac.

Ни споров, ни шумихи,

и каждый из всех Нас

по очереди тихо

свой долгий вел рассказ.

По случаю такому

Я спел Им sotto-voce

стихи о всех о Нас.

Но Время, владенье деяний,

Грамматики требует сложной,

где множество Форм, Наклонений,

и главное – Императив.

И выбрать вольны мы дорогу

Любую, но выбрать – должны,

и пусть приведет, куда хочет,

а нашим рассказам о Прошлом

дозволено все, кроме лжи.

Время Людей – это Город,

где каждый житель обязан

исполнить свой собственный долг,

проникшись бессмертным Девизом:

Смертный, Внемли или Сгинешь.

                                   Уистан Хью Оден

Не предсказывающее, но провидческое

Снова весна верещанием птичьим и лепетом листьев явилась напомнить нам о первосущем событии, первом подлинном Происшествии, о том Однажды, когда

клочку Вселенной была дарована милость, дана надежда, и некое Правещество,

бессмертное и независимое, знавшее только

опыт слепых столкновений, обрело неподдельную дерзость,

пробудившую чувства и стремление стать Мирозданьем, обрело Не-Себя вне Себя, чтоб возрождать Самое Себя

новой свободой, расти навстречу новой необходимости, смерти;

отныне желание жить, продлеваться, привело к неизбежности вечно меняться, существовать для себя и других,

всегда пребывая в опасности.

Свирепые ледяные драконы

исполняли медленный танец: раскалывались континенты

и хмельные шатались над водами – Гондвана

головою прошибла утробу Азии, но

Катастрофы только подталкивали эксперимент.

Погибали, как правило, самые сильные, а неудачники,

которых слабость гнала к необжитым пещерам в скалах, приспособившись, процветали. (Наш неотесанный предок

был Никто, полный достоинства, важности,

не доступной нашим вельможам.)

Генетика может

объяснить происхождение формы, осанки, размеров

и не в силах сказать,

почему естеству дано размышлять о мышлении,

отрывать от Материи Форму – ему, творцу асимметрии,

языковеду, вечно чужому в языке Природы,

суждено в страданиях жить с собственным Образом

и, страждя, двойной смерти вечно страшиться.

Наука, подобно искусству, с истиной только играет,

но никакая игра не способна,

приподняв тяжелую крышку тайны, ответить:

Что такое Счастливая Жизнь?

Здравый Смысл советует мне

не покупать ни одного из мифов о Бытии, однако

Декарт без парика выглядит экстравагантней,

                       чем размалеванный шаман.

Уистан Хью Оден

Ода Мозгу

Как можно быть таким простаком? Пребывая

в одном и том же черепе столько тысячелетий,

ты мог бы понять, что «Я», живущий в подкорке, –

всего лишь невольный лжец.

Он не помог тебе разобраться ни в фиговых листьях,

ни в лемехе плуга, ни в виноградниках, ни в полицейских,

не объяснил, что ни в раболепстве, ни в бегстве

не избыть проблем гражданина.

Нас ежедневно пугают кошмары, комплекс вины,

страх прозевать автобус, стать объектом насмешек,

но ни трепыханием сердца, ни гусиною кожей

с этим не совладать.

Когда 6 ты и вправду хотел нам помочь, то,

услышав, как труба призывает на бойню мужчин,

в тот же миг поразил бы их мышцы

Острым Прострелом.

                                    Уистан Хью Оден

Проклятие

Был мрачен день, в который Дизель

свой жуткий двигатель задумал;

его потомок, мерзкое созданье,

порочное, оно преступней даже,

чем фотоаппарат, –

ты, металлическое чудище,

Культуры нашей отравитель и губитель,

Общественного Блага главный враг.

Как смел Закон предать запрету

гашиш и героин, хотя

Он разрешает применять тебя,

мучителя всех слабых, малых сих?

Ведь наркоманы губят лишь

свои же собственные жизни,

ты отравляешь легкие невинных,

ты угрожаешь грохотом покою,

от случая слепого сотни гибнут

на всех путях, тобой загроможденных.

А вам, изобретатели, давно

повеситься пора бы от стыда:

ваш разум производит чудеса,

людей доставил на Луну,

компьютерами заменил мозги

и бомбу славную способен смастерить –

позор вам, стыд и срам:

не можете вы уделить часок,

не утруждаете себя, чтобы создать

то, что благоразумие велит:

бесшумный и бездымный

приличный экипажик электрический.

                                    Уистан Хью Оден

Возражение Платону

Мне даже трудно вообразить,

Во что превратиться хотел бы

Я менее, чем в бестелесного Духа,

Ни пить, ни жевать не способного,

Ни с поверхностью соприкасаться,

Ни вдыхать ароматы лета,

Ни глядеть на все, что видишь вокруг,

Ни речь разуметь, ни музыке радоваться.

Бог поместил меня в точности там,

Где и сам я быть пожелал бы:

Подлунный мир так интересен, здесь

Человек – это он и она,

Дающие всем вещам имена.

И все же я могу понять,

Что естество мое – нутро и плоть,

Все, чем природа наделила, –

К примеру железы, мои рабы,

Не восстают на Господина,

Хоть надрываются и днем, и ночью,

Чтоб я в приличной форме был

(Нет, приказаний я не отдаю –

Чего я мог бы пожелать еще?)

Но я могу понять, что Плоть моя,

О Бытии другом мечтая,

Давным-давно Его о смерти молит

И, вспоминая о свободе,

Освободиться хочет, чтобы вновь

Стать независимой Субстанцией.

                                    Уистан Хью Оден

Ноктюрн

Е. Р Доддсу

Неужто гады морские

во мраке своих обиталищ

видят, как ночь садится?

Вряд ли. Но всяк,

попирающий землю,

и те, кому крылья даруют

свободу безмерного неба,

во тьме изменяют повадки,

каждый, послушный законам

класса, вида и рода,

смягчает свои движенья

и чувства смиряет, однако

есть престранные твари,

скажем сова или кошка, –

как только светило угаснет,

они, оживившись, выходят,

чтоб убивать иль рожать.

Единого нет режима

у особей нашего рода:

большинство, как закон, ровно в полночь

на замок запирает сознанье,

но кто-то в утренний час

во имя любви или денег

трудится неустанно.

Здесь радикалы юные

взорвать замышляют зданье,

там хмурый поэт копошится

в бесформенной груде шрифта

собственной памяти, чтобы

создать наконец предложенье,

а над их головами скитальцы

носятся, кружатся в чревах

огромных мух из металла.

И вот встает над морями

линза Луны, высветляя

разрушенное мирозданье,

лежащее в собственном хламе,

но для бренного зренья Луна –

Прообраз всех Матерей,

ибо мыслям вторичным нашим

не затмить первозданного чувства,

не развеять спасительных чар,

тяготения детского к чуду:

лежат на тверди небесной

созвездия и планеты,

назойливо восхваляя

Господа Бога, хотя

ныне общеизвестно,

что могущества нет у Него.

Вдали – Первозданность, Невинность;

которую мы потеряли,

где можно и должно равны,

и теша наше сознанье,

там ничего не случается дважды,

а все временные повторы

иные, чем в наших краях,

злословья бесстыдного полных,

и фауна там почитает

сокровенные тайны других.

Как может иначе представить

в неведенье разум безликий

Обитель Радости Кроткой,

искать ее наш удел, –

не в ней ли для слабовольных

опора в опасных исканьях?

                                    Уистан Хью Оден

Колыбельная

День уходил на запад,

покровы тьмы упали,

и гул труда заглох.

Покой! Забудь портрет свой,

следы тревог, волнений,

твой круг дневной закончен,

ты вымел мусор вон,

ответил нудным письмам

и оплатил счета –

все frettolosamente.

Теперь ты волен лгать,

спеленут, как малютка,

в уюте засыпай,

теперь, Большой Младенец,

Спой себе бай-бай.

Нет, ошибались греки:

Нарцисс был старичком,

разумным и свободным

от вожделений плоти,

он, умиротворенный,

пред временем смирился.

Завидовал ты долго

мужчинам волосатым,

теперь другое дело –

представь себя безгрешным

и женственное тело

свое же приласкай.

Свернись в берлоге плоти,

Madonna и Bambino,

Спой себе бай-бай.

В своих последних думах

все возблагодари:

родителей – хвалой,

они, Сверх-Я даруя,

от суеты спасли;

друзей – любовью, годы –

за то, что свет увидел,

когда родился: в детстве

увидеть ты успел

диковинок немало,

они вот-вот исчезнут –

машины-балансиры,

соха, ветряк и плуг,

тебе везло, мой друг,

Спой себе бай-бай.

сознанье пусть минует

преграду диафрагмы,

владенье Матерей,

Хранительниц Ворот

Священных, кто безмолвьем

остерегает, чтобы

не стало «я» надменным,

пустым, к любви негодным,

от сытости голодным.

Не бойся сновидений,

ни сладостных, ни жутких,

ибо такие шутки

весьма недостоверны.

Теперь, Большой Младенец,

Ты всласть поспишь, бай-бай.

---

[1] Кабиры — согласно словарю Мифы и народы мира, в греческой мифологии демонические существа малоазийского происхождения, культ которых процветал в Самофракии, Имбросе, Лемносе и в Фивах. Дети Гефеста и нимфы Кабиро, дочери Протея; хтонические божества (мужские и женские), известные своей особой, унаследованной от Гефеста, мудростью. Число их колеблется от трех до семи. Они, по преданию, присутствовали при рождении Зевса и входили в окружение Великой матери Реи, отождествлялись с куретами и корибантами. Культ Кабиров, или как из называли, «великих богов», в период поздней античности сближался с орфическими таинствами и носил характер мистерий, требовавших особого посвящения» (существует рельеф из Самофракии, хранящийся в Лувре, на котором изображено посвящение Агамемнона в культ Кабиров.   По мнению Геродота, культ Кабиров греки заимствовали у пеласгов. По общему представлению, Кабиры — это великие боги, имевшие силу избавлять от бед и опасностей. В то же время эти боги-спасатели считались грозными божествами, карающими за проступки. Ими клялись и их отождествляли с диоскурами (чаще всего), куретами, тельхинами и корибантами. Из этого отождествления выводят и их основные черты, считая их богами света, огня, полей, плодородия земли. Из многочисленных имен Кабиров сохранились только следующие, приведенные в схолиях к «Аргонавтике» Аполлония Родосского вместе с их отождествлениями с богами: 3 кабира: Аксиерос (Деметра), Аксиокерса (Персефона), Аксиокерсос (Аид) и служитель Касмилос (или Кадмилос) (Гермес, позднее связано с Камилл, лат. camillus, «служитель»). (Википедия.)

[2] Имя Бога в кн. Даниила 7:39 и в кн. Зогар Идра Рабба (3: 136 b) в значении вечного Б-га, бывшего до создания всего сущего.  В западном христианстве отождествляется с Богом Отцом.

[3] Джулиана из Норвича —английская провидица  XVI века.

---

[1] Джулиана из Норвича —английская провидица  XVI века.