I sit in one of the dives
On Fifty-second Street
Uncertain and afraid
As the clever hopes expire
Of a low dishonest decade:
Waves of anger and fear
Circulate over the bright
And darkened lands of the earth,
Obsessing our private lives;
The unmentionable odour of death
Offends the September night.
Accurate scholarship can
Unearth the whole offence
From Luther until now
That has driven a culture mad,
Find what occurred at Linz,
What huge imago made
A psychopathic god:
I and the public know
What all schoolchildren learn,
Those to whom evil is done
Do evil in return.
Exiled Thucydides knew
All that a speech can say
About Democracy,
And what dictators do,
The elderly rubbish they talk
To an apathetic grave;
Analysed all in his book,
The enlightenment driven away,
The habit-forming pain,
Mismanagement and grief:
We must suffer them all again.
Into this neutral air
Where blind skyscrapers use
Their full height to proclaim
The strength of Collective Man,
Each language pours its vain
Competitive excuse:
But who can live for long
In an euphoric dream;
Out of the mirror they stare,
Imperialism’s face
And the international wrong.
Faces along the bar
Cling to their average day:
The lights must never go out,
The music must always play,
All the conventions conspire
To make this fort assume
The furniture of home;
Lest we should see where we are,
Lost in a haunted wood,
Children afraid of the night
Who have never been happy or good.
The windiest militant trash
Important Persons shout
Is not so crude as our wish:
What mad Nijinsky wrote
About Diaghilev
Is true of the normal heart;
For the error bred in the bone
Of each woman and each man
Craves what it cannot have,
Not universal love
But to be loved alone.
From the conservative dark
Into the ethical life
The dense commuters come,
Repeating their morning vow;
“I will be true to the wife,
I’ll concentrate more on my work,”
And helpless governors wake
To resume their compulsory game:
Who can release them now,
Who can reach the deaf,
Who can speak for the dumb?
All I have is a voice
To undo the folded lie,
The romantic lie in the brain
Of the sensual man-in-the-street
And the lie of Authority
Whose buildings grope the sky:
There is no such thing as the State
And no one exists alone;
Hunger allows no choice
To the citizen or the police;
We must love one another or die.
Defenceless under the night
Our world in stupor lies;
Yet, dotted everywhere,
Ironic points of light
Flash out wherever the Just
Exchange their messages:
May I, composed like them
Of Eros and of dust,
Beleaguered by the same
Negation and despair,
Show an affirming flame.
1 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА
Перевод Я. Пробштейна
Сижу я в заведенье
На Пятьдесят Второй,
Испуган и растерян,
Надежд простыл и след
Тех подлых, низких лет,
Гнева и страха волной
Земли затмился свет
И самый мрак земной,
И жизнь сведена на нет,
А смрадный запах тленья
Сентябрьский попрал покой.
Под силу дотошной науке
Отрыть насилья истоки
От Лютера доныне,
Что культуру с ума свело,
Как из имаго Линца [1]
На свет мог появиться
Безумный этот божок, —
Я знаю, как люди встарь,
Что школьник любой назубок
Вызубрил, как букварь:
Зло порождает зло.
Изгнанник Фукидид[2]
Знал, как в слова облечь
О демократии речь,
Явить тирана дела,
И чушь, что он твердит,
На краю безразличной могилы;
Книга подробно раскрыла,
Как гонят науку вон,
Как боль в привычку вошла,
Беззаконье сменило закон,
И нам это вновь предстоит.
В нейтральный небосвод
Слепых небоскребов хвалой
Вознесен до высот
Всеобщий Человек,
И всяк язык здесь льет
Ложь оправданий всуе:
Но кто бы мог весь век
Прожить мечтой впустую —
Ощерился из зеркал
Империализм и зла
Всемирного оскал.
Обычные в баре лица,
К обыденности стремится
Каждый: чтоб свет не гас,
Не замолкал джаз,
Окружили условности нас,
Чтоб покой наш был, как твердыня,
Пока не увидим воочью,
Что в лесу заблудились ночью
И в страхе, как дети, дрожим,
Что счастья не знали доныне
И добра не творили другим.
Воинственная чушь
Деятелей всех мастей
Вряд ли того грубей,
Что Нижинский в безумье[3]
О Дягилеве написал,
Что верно для всех душ,
Мы все пороки храним,
Всякий лелеет свои
Несбыточные мечты,
Не к вселенской стремясь любви,
Но чтобы сам был любим.
Консервативный мрак
Прорезав, спешит к поездам,
В моральную жизнь на свет
Едет толпа поутру,
Жене давая обет,
Каждый клянется простак:
«Все силы работе отдам».
И правители малых сих
Продолжают свою игру,
Но что им сказать за немых,
Какой глухим дать ответ?
Мне только голос дан,
Чтобы распутать ложь,
Романтической лжи туман —
Обычных в толпе людей
И сложную ложь Властей,
Чьи зданья пронзают твердь,
В мире Держав не найдешь,
Полицейский ли, гражданин,
Один не выживет, ведь
Выбор у всех один —
Любить или умереть.
В ночи оцепенел
Мир беззащитно-мал,
Но вспышками огни
Пронзают пустоту, —
Друг другу шлют сигнал
Борцы за правоту.
Я создан, как они,
Из Эроса и праха,
Отчаянья и страха,
Да будет дана мне речь,
Чтоб пламя веры зажечь.
Перевод Яна Пробштейна
ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА
В каком-нибудь шалмане
вечернею порой
на Пятьдесят Второй…
Исчезли миражи.
Что, умник, перед нами?
Десятилетье лжи.
И виснет над землёю –
дневной, ночной ли час –
смрад смерти. Как на плахе,
сентябрьской ночи страхи
изничтожают нас.
Учёный, глядя в линзу,
исследуй-ка людей
от Лютеровых дней
до наших – въевшись в лица,
их исказило зло.
Всмотрись – увидишь: в Линце
оно собой вскормило
бредового кумира.
Куда нас занесло?
Вспоённый злобой мира
сам порождает зло.
Что ж, Фукидид-изгнанник
всё рассказал давно
о равноправье, о
гнилых речах тирана
на форуме могил
(молчанье – их удел),
о варварских стараньях
гнать просвещенье прочь.
Европа, это ночь.
В котомках наших скарб
всё тот же: боль и скорбь.
В нейтралитет небесный
взлетевший небоскрёб
слепою мощью славит
всечеловечий лоб.
Вой языков – в напрасной
попытке оправдать
себя. Но лишь стихает
их вавилон, – в стекле
зеркальном видят массы
имперские гримасы
в междоусобном зле.
У повседневной стойки,
где сгрудился народ,
звучи, мотивчик бойкий,
пусть высшие чины,
взопрев, обставят крепость
для прений как шалман,
чтоб мы не знали, где мы,
безрадостные дети,
бредущие сквозь ночь.
В непроходимых дебрях
и страшно, и невмочь.
Запальчивый и глупый
визг Мировых Начальств
не так уж груб. Мы в наших
желаньях не нежней.
Что написал Нижинский
о Дягилеве? Был
безумец прав: любое
земное существо
влекомо не любовью
ко всем, но всех – к себе.
Вот твари естество.
Из мглы ненарушимой
на благонравный свет
выходит обыватель –
вновь верности обет
дать жёнушке, вновь в поте
лица хлеб добывать.
Беспомощный правитель
встаёт, чтобы начать
свою игру по новой.
Как больше не играть?
Кто скажет за немого?
Мне голос дан, чтоб сирых,
вот этих, – уличить
во лжи, и тех, кто в силе,
чьи небоскрёбы ввысь,
как вызов небу, взмыли!
Что Государство? Гиль.
Но человек, кто б ни был,
он сам себя согреть
не может, нас родили
любить друг друга или
бесславно умереть.
Не знающий, где правда,
в оцепененье мир…
Смеясь над нами, что ли,
сверкают огоньки,
перекликаясь и
резвясь себе на воле.
Да будет мне дано,
мне, порожденью праха,
спастись, восстав из страха
отчаянья, и в нём
путь высветить огнём.
Перевод Вл. Гандельсмана
1 сентября 1939 года
Перевод А. Сергеева
Я сижу в забегаловке
На Пятьдесят Второй
Улице; в зыбком свете
Гибнут надежды умников
Позорного десятилетия:
Волны злобы и страха
Плывут над светлой землей,
Над затемненной землей,
Поглощая личные жизни;
Тошнотворным запахом смерти
Оскорблен вечерний покой.
Пунктуальный ученый может
Перечислить наши грехи
От лютеровских времен
До наших времен, когда
Европа сошла с ума;
Наглядно покажет он,
Из какой личинки возрос
Шизофреничный бог:
С букварем в сознанье вошло,
Что тот, кому делают зло,
Сам причиняет зло.
Уже изгой Фукидид[34]
Знал все наборы слов
О демократии
И все тиранов пути,
И весь этот ветхий вздор,
Рассчитанный на мертвецов.
Он сумел рассказать,
Как гонят науку прочь,
Привычкой становится боль
И беззаконьем закон.
И все предстоит опять.
В этот нейтральный воздух,
Где небоскребы всею
Своей высотой утверждают
Величье Простых людей,
Радио тщетно вливает
Бессильные оправдания.
Но кто еще может жить
Мечтою о процветании,
Когда в окно сквозь стекло
Виден империализм
И международное зло?
Люди за стойкой стремятся
По-заведенному жить:
Джаз должен вечно играть,
А лампы вечно светить.
На конференциях тщатся
Обставить мебелью доты,
Придать им сходство с жильем,
Чтобы мы, несчастные дети,
Страшащиеся темноты,
Брели в нечистом лесу
И не знали, куда бредем.
Воинственная чепуха
Из уст Высоких персон
В нашей крови жива,
Как первородный грех.
То, что безумец Нижинский[35]
О Дягилеве[36] сказал,
В общем, верно для всех:
Каждое существо
Стремится к недостижимому,
Желает не всех любить,
Но чтоб все любили его.
Владельцы сезонных билетов,
Из консервативного мрака
Пробуждаясь к моральной жизни,
Клянутся себе поутру:
«Я буду верен жене,
И все пойдет по-иному».
Просыпаясь, вступают вояки
В навязанную игру.
Но кто поможет владыкам?
Кто заговорит за немого?
Кто скажет правду глухому?
Мне дарован язык,
Чтобы избавить от пут,
От романтической лжи
Мозг человека в толпе,
От лжи бессильных Властей,
Чьи здания небо скребут.
На свете нет Государств,
В одиночку не уцелеть.
Горе сравняло всех;
Выбор у нас один —
Любить или умереть.
В глупости и в ночи
Мир беззащитный погряз;
Мечутся азбукой Морзе,
Пляшут во тьме лучи —
Вершители и Справедливцы
Шлют друг другу послания.
Я, как и все, порождение
Эроса и земли,
В отчаянье всеотрицания —
О, если бы я сумел
Вспыхнуть огнем утверждения!
[1] Имаго — термин из Юнга. Имаго - (в психоанализе) внутреннее бессознательное представление какой-либо важной личности в жизни человека, особенно кого-либо из родителей" (Медицинский словарь) В Линце провел детство и юность Адольф Гитлер, обожавший творчество своего соотечественника Антона Брукнера; Линц также является родиной Адольфа Эйхмана и философа Людвига Витгенштейна.
[2] Фукидид (ок. 460 — ок. 400 гг. до н. э.) — древнегреческий историк, автор «Истории Пелопоннесской войны». В основе его концепции лежит представление о неизменной человеческой природе; в силу этой неизменности исторические явления могут повториться в будущем. В частности, Фукидид писал: «Действительно, у главарей обеих городских партий на устах красивые слова: "равноправие для всех" или "умеренная аристократия". Они утверждают, что борются за благо государства, в действительности же ведут лишь борьбу между собой за господство. Всячески стараясь при этом одолеть друг друга, они совершали низкие преступления, но в своей мстительности они заходили ещё дальше, руководствуясь при этом не справедливостью или благом государства, а лишь выгодой для той или иной партии. Достигнув власти путём нечестного голосования или насилием, они готовы в каждый момент утолить свою ненависть к противникам. Благочестие и страх перед богами были для обеих партий лишь пустым звуком, и те, кто совершал под прикрытием громких фраз какие-либо бесчестные деяния, слыли даже более доблестными. Умеренные граждане, не принадлежавшие ни к какой партии, становились жертвами обеих, потому что держались в стороне от политической борьбы или вызывали ненависть к себе уже самим своим существованием».
[3] Нижинский В. Ф. (1889–1950) — русский балетмейстер, артист балета. Оден писал Доддсу: «В день, когда была объявлена война, я наугад открыл дневник Нижинского (тот, который он писал, когда уже был безумным) и прочел: 'Я хотел кричать, но Бог приказал мне писать. Он не хочет, чтобы бездельничали'. Как пишет Джон Фуллер, это было призывом к самому поэту: продолжать писать, несмотря на преступления нацизма. Далее идея Одена основывается на противопоставлении себялюбия христианской любви Агапэ, исходным толчком к этому также послужила запись из «Дневника» Нижинского: 'Иные политики — такие же лицемеры, как Дягилев, который не хочет вселенской любви, но хочет, чтобы любили его самого. Я хочу вселенской любви'» (Цит. по: Fuller, Auden. Commentary, p. 291).
Сообщения
