III. Цветенье Посоха
Норману Холмсу Пирсону
…помедлили, чтобы
возблагодарить за то, что мы восстали из смерти вновь и живем.
[1]
О прекрасное одеянье,
прекрасное облаченье—
не думайте о Его лице
либо даже о Его руках,
не думайте, как предстанем
пред Ним;
вспомните снег
Хермона[1];
не смотрите вниз,
где голубая гентиана[2]
отражает геометрический образец
в плавучей льдине,
не обманывайтесь
геометрией совершенства,
ибо даже сейчас,
ужасный стяг
омрачает плацдарм;
мы показали,
что мы можем выстоять,
мы выдержали
гнев, разочарование,
горький пожар разрушения;
оставьте дымящиеся города
(мы сделали все, что могли),
мы отдали все, что могли отдать;
увы, это была жалость, а не любовь;
теперь все отдав, давайте оставим все;
помимо всего, оставим жалость
и взберемся выше
к любви — воскресению.
[2]
Я иду туда, где люблю и любима,
в снега;
я иду к тому, что люблю,
не думая о долге или жалости;
я иду туда, где мое место, неумолимо,
как затяжной дождь, который ложится
в борозду; я дала
или дала бы
жизнь зерну;
но если бы оно не выросло или не созрело бы
с дождем красоты,
дождь вернулся бы в тучу;
жнец точит свою сталь о камень;
но это не наше поле,
мы не посеяли это;
без жалoсти, без жалости, давайте оставим
Место черепа —
тем, кто его создал.
[3]
В воскресении есть смятение,
если мы начнем спорить; если мы стоим и смотрим,
мы не знаем, куда идти;
в воскресении — простое подтверждение,
но не медли, чтобы собрать других
со всех концов улицы; твой уход
в подобный момент — лучшее подтверждение
того, что ты знаешь дорогу;
разве вожак диких гусей остановится объяснить
другим? нет — он взлетает;
следуют ли они за ним или нет,
это их дело;
заботит ли вожака диких гусей
последуют ли другие за ним или нет?
не думаю — он так рад взлететь —
он знает, куда следует;
итак, либо нас должны гнать либо мы должны взлететь,
как белоснежные гуси над Северным полярным кругом,
в Каролины или Флориду,
или как эти перелетные стаи
которые до сих (как говорят) реют
над потерянным островом, Атлантидой;
вспоминая то, что мы когда-то знали,
мы знаем, что в конце концов найдем
счастье: сегодня ты будешь
со мной в Раю.
[4]
Голубые гуси, белые гуси[3], скажешь ты,
да, мне известна эта двойственность, эта двойная ностальгия;
мне ведомо ненасытное влеченье
зимой к пальмовой тени
и песку, и опаленному морскому теченью;
но летом, когда наблюдаю
за волной, пока ее пенный гребешок
не прикоснется к песку и мгновенно
не исчезнет, как снег на экваторе,
я закричала б— останься, останься;
потом я вспоминаю утонченный стойкий мороз
и его средизимний узор на заре;
под жарким полуденным солнцем, я думаю о сером
опаловом зимнем рассвете; когда волна
сгорает на гальке, я думаю,
ты менее прекрасна, чем мороз;
но верно также, что я молю,
О, дайте мне горящую голубизну
и хрупкую обожженную морскую водоросль
над линией прилива,
пока я стою, все еще неудовлетворенная
под длинной тенью сосны на снегу.
[5]
Удовлетворенная, неудовлетворенная,
сытая или оцепеневшая от голода,
это вечное влечение,
это отчаяние, желание уравновесить
вечный вариант;
ты понимаешь этот настойчивый зов,
требование данного момента,
волю радоваться, волю к жизни,
не просто волю выдержать,
волю сражаться, волю достичь,
волю отдохнуть после долгой борьбы;
но кто знает о том отчаянном влечении
тех, других — реальных или возможно теперь
мистических птиц — которые ищут, но не находят покоя,
пока не упадут с высшей точки спирали
или из глубочайшего центра вечно сужающегося круга?
ибо они помнят, они помнят, пока они машут крыльями и парят,
что было однажды — они помнят, они помнят—
они не собьются с курса— они познали благодать,
плод насыщающий, — они вернулись —
что если острова затерялись? что если воды
покрыли Геспериды? они предпочтут запомнить —
запомнить золотые яблоки;
О, не жалейте их, видя, как они падают одна за другой,
ибо они падают изможденные, оцепеневшие, ослепшие,
но в некоем восторге,
ибо голод их
о Рае.
[6]
Так что я предпочла бы утонуть, вспоминая, —
чем нежиться на тропических атоллах
в коралловых морях; я предпочла б утонуть,
вспоминая, — чем отдыхать на сосне или на ветви ели,
где великие звезды изливают
свою порождающую силу—Арктур
или сапфиры Северной Короны;
я бы предпочла биться на ветру, крича тем, другим:
ваше глупее круженье,
вы бессмысленно колесите
круг за кругом — в этом нет смысла —
я ищу неба;
у вас нет зренья,
я вижу то, что подо мной, что надо мной,
чего, говорят люди, нет — я помню,
я помню, помню — а вы забыли:
вы думаете, даже на полпути к завершенью,
что ваш цикл подошел к концу,
но вы повторяете свое глупое круженье —
вновь, вновь и вновь;
опять будут на камне точить сталь;
опять — пирамида из черепов;
я жалею мертвецов,
О святотатство: жалость — камень вместо хлеба,
лишь любовь священна и восторг любви,
которая кружится, кружится, кружится вокруг одного центра,
безрассудно, не обращая внимания, слепа к реальности,
зная, что там — Блаженные Острова,
ибо многие воды не могут потушить пламя любви.
[7]
И все ж, воскресение — это чувство направления,
воскресение — это кратчайшая линия пчелы, прямо
к рою и добыче,
к сокровищу, кладовой,
к сотам;
воскресение — это вознаграждение:
еда, кров, аромат
мирры и бальзама.
[8]
Я так счастлива,
Я — первая или последняя
из стаи или роя;
я полна новым вином;
я клеймена словом,
я обожжена древесиной,
зажженной от тлеющей головни,
не порезана, не мечена сталью;
я первая или последняя
отреклась от железа, стали, металла;
я двинулась вперед,
я двинулась назад,
я двинулась вперед от бронзы и железа
в Золотой Век.
[9]
Не поэтическая фантазия,
но биологическая реальность,
факт: я существо,
как птица, насекомое, растение
или морского растения клетка;
я живу, я жива;
позаботься о себе, не признавай меня,
отрекись от меня, не узнавай меня,
избегай меня; ибо эта реальность
заразна — экстазна.
[10]
Не безумье говорить:
вы падете, вы, великие города,
(ныне города лежат в руинах);
это не трагедия— пророчество
замороженной Жрицы,
одинокой Пифии,
заклинающей, поющей
ломаными гекзаметрами,
гибель, гибель вратам града,
правителям, царствам;
это простой подсчет, алгебраический,
это геометрия на крыльях,
без прикрас, горечавка
в ледяном зеркале,
и все же это, если хотите, лилия,
сложенная, как пирамида,
цветок-конус,
не груда черепов;
это лилия, если хотите,
каждый лепесток — царство, эон,
и это — цветок лилии,
что расцвел, и он
расцветет снова;
это — мельчайшее зернышко,
наименьшее семя,
из которого вырастают ветви,
на которых отдыхают птицы;
это — тот самый цветущий бальзам,
всеисцеленье,
вечное;
это — величайшая из всех трав,
которая в дерево превратится.
[11]
Он первым взлетел
(небесный указчик)
но не был доволен тем, что оставил
рассыпанную стаю,
Он вечно летает взад и вперед
между полюсами неба и земли;
Он первым взлетел
с того печального Древа,
но после отлета Древо Жизни
породило розы из терний
и ароматный виноград
в бесплодном лесу;
Он первым сказал
не немногим избранным,
своим преданным друзьям,
мудрым и хорошим,
но изгоям и бродягам,
сегодня вы будете со мной в Раю.
[12]
Итак первыми — как написано,
будут запутавшиеся, измученные люди,
вне строя, идущие не в ногу с мировым
так называемым прогрессом;
первый получивший обещанье был вор;
первой, кто в действительности свидетельствовал
о Его жизни-после-смерти,
была неуравновешенная неврастеничка,
которую естественно презирали за то, что оставила дом
и не заботилась о домашней работе…
или это была Мария из Вифании?
в любом случае — что до другой Марии
и что она совершила, все знают,
но не записано,
точно, где и как она нашла алебастровый сосуд;
одни говорят, она взяла домашние деньги
или деньги из ящика для бедняков,
иные говорят, у нее при себе ничего не было,
ни кошелька, ни расписки,
ни золотой монеты, ни серебряной
с отчеканенным образом Цезаря.
[13]
Как бы то ни было, она заключила жуткую сделку
(или так говорят иные) с арабом,
чужаком на рынке;
на самом деле, у него был маленький дом-кабинка
поставленный слева позади рынка,
когда проходишь через нижние ворота;
у него было то, что не на продажу; он собирался
на коронацию и на похороны — двойное дело —
что у него было, так это бесценная, которую нигде
больше не достать —мирра,
предназначавшаяся для двойной церемонии—
похорон и коронации;
у него были не обычные мирра и благовония
и в любом случае это не для продажи, он сказал;
он одернул свой плащ в благородной манере,
но неженственная женщина не поняла намек;
она видала знатных своими глазами;
ничего не впечатлило ее; это было увидеть легко;
ей было просто безразлично, обращался ли он
к ней почтительно
или пренебрежительно — или еще хуже того;
что— оскорбления?
она знала, как отрешиться,
еще один непростительный грех,
и когда начали бросать камни,
ее просто там не было;
она там не была, а потом появилась опять,
некрасивая женщина впрямь — скажете вы?
конечно, некрасива;
что поразило араба — это что она была непредсказуема;
это прежде никогда не случалось — женщина —
ну да, уж если кто знал мир, так это он — дама
не поняла намека, не проскользнула бочком грациозно
при жесте, намекающем на отказ,
и без явного оскорбления, на самом деле,
и не вышла вон из дверей.
[14]
Легко былo разглядеть, что он не был обычным торговцем;
она увидела это наверняка — он был послом;
вряд ли кому-нибудь можно было довериться
с таким бесценным товаром,
хотя сосуды были запечатаны,
аромат как-то был ощутим,
и пошла молва,
даже если тебе удалось избежать
обычные преследования купцов;
некоторые говорили, что эта дистилляция, это масло
были буквально вечными или нет —
хотя никто не мог конечно знать,
что было или чего не было в этих алебастровых ящичках
Принцесс Царства Гиксоса[4],
это были запечатанные сосуды, конечно,
но кто бы мог их открыть?
на них были заклинания,
были печати и раскрашенные фигуры на всех сосудах;
никто не грабил гробницы,
это было бы порочно — но он знал,
что его собственный народ за веком век
нашептывал тайну священного процесса дистилляции;
это никогда не записывали, даже символами, ибо он знал —
ни одну тайну не может сохранить женщина.
[15]
Она сказала: я слышала о вас;
он поклонился иронично и прошептал иронично:
я был лишен удовольствия,
его глаза были устремлены на полуоткрытую дверь;
она поняла; это был его второй отказ,
но умышленно она захлопнула дверь;
она стояла опершись спиной на нее;
укоренилась там, она раскинула руки,
еще один барьер,
и ее покрывало соскользнуло на пол;
ее лицо было очень бледным,
ее глаза — темней и больше,
чем у многих, чьи озаренные глубины
вдохновляли некоторых не малозначительных поэтов;
но глаза? он знал многих женщин—
дело было в ее волосах —не женственных—
Едва ли прилично ей было так стоять там,
простоволосой, в доме чужестранца.
[16]
Я — Мария, она сказала, из города-башни,
или когда-то он высился башней,
ибо Магдала — это башня;
Магдала стоит на берегу;
я — Мария, она сказала, из Магдалы,
я — Мария из великой башни,
через волю мою и силу
Мария станет миррой;
я — Мария — о, Марий — много,
(хотя я — Мара, горше), я буду —Мария-мирра;
я — то древо-мирра язычников,
варваров; есть идолопоклонники,
даже во Фригии и Каппадокии,
которые поклоняются изувеченным образам,
и возжигают благовония Матери Увечий,
Аттису-Адонису-Таммузу и его матери, кто была мирра;
она была поражена— женщина,
родившая сына в грехе;
она горько рыдала пока некий языческий бог
не превратил ее в древо мирры;
я — Мария, я буду рыдать горько,
горько… горько.
[17]
Но голос ее бы ровен и глаза ее были сухи,
комнатка была крохотной, едва ли комната—
это был альков или широкий чулан
с закрытой дверью, зашторенным окном;
едва ли из окна проникал свет,
но казалось, что свет где-то был,
как лунный свет на затерявшейся реке
или ручей, погребенный в земле, увиденный во сне
обожженным, умирающим человеком, заблудившимся в пустыне…
или мираж… это были волосы ее.
[18]
Он, кто бесспорно
был господин караванов,
нагнулся и подобрав с пола,
он ей подал ее покрывало;
являться в непристойном виде, растрепанной:
не подобало женщине
появляться вовсе.
[19]
Я — Мария —мироточивый цветок с мироточивого древа,
сама поклоняюсь, рыдаю, превращусь в мирру;
Я —Мария, хотя расплавилась,
я стану башней… она сказала: Господин,
мне не нужно ни хлеба, ни вина,
ничего, что вы можете мне предложить,
и скромно, она повязала шарф
и повернулась, чтоб отпереть дверь.
[20]
Одни говорят, она выскользнула и убралась оттуда,
иные говорят, он пошел за ней и нашел ее,
иные говорят, что он так и не нашел ее,
но отправил посыльного за ней
с алебастровым сосудом;
иные говорят, что он сам был Магом,
халдеем, вовсе не арабом,
и узрел начало и конец,
что он был Валтасаром, Мельхиором
или тем другим из Вифлеема;
иные говорят, что он маскировался,
что он был Ангелом в обличье
и на самом деле он устроил эту встречу,
в соответствии с предсказанием,
которое он или Валтасар или другой
в точности вычислил по звездам;
иные говорят, что этого не было,
иные — что это случается вновь и вновь;
иные говорят, что он был давним любовником
Марии Магдалины и подарок мирры
был подтверждением давней угасшей,
но неожиданно вспыхнувшей снова страсти;
иные говорят, что это был Авраам,
иные говорят, что это был Бог.
[21]
Как бы то ни было, точно записано,
дом был полон запахом притиранья,
это было чуть позже, и дом был
не так уж мал
и возможно уже благоухал
ветвями и венками,
ибо было пиршество, празднество;
было очень весело, раздавался смех,
но Иуда Искариот отвернул рот
и бормотал «Расточительство» тихо,
ибо у нарда, хотя и не мощный,
но удивительно тонкий, неуловимый аромат,
который длится дольше и стоит больше,
Иуда шепнул своему соседу,
и потом они все начали говорить о бедняках;
но Мария, сидя на полу,
как дитя на празднике, не обращала внимания;
она была занята; она проворно расплетала
длинные локоны, тщательно заплетенных кос
своих удивительных волос.
[22]
Но Симон, хозяин, думал,
мы должны провести черту где-то;
он видел нечто подобное
на языческой картине
или на резном каменном портике входа
в запретный морской храм;
они звали существо,
изображенное наподобие этой,
сидящей на берегу моря
или на скале, Сиреной,
девой морской, русалкой,
иные говорили, что эта русалка пела,
и песня Сирены была смертоносна,
и кораблекрушенья следовали за пробужденьем таких волос;
ее не приглашали,
шепнул он наклонившись
на ухо Гостю,
я не знаю ее.
[23]
Всегда была толпа у любых дверей,
в которую Гостю случалось войти;
он не хотел устраивать сцен,
он позовет кого-нибудь тихо ее убрать;
Симон, хотя и был возбужден и взволнован,
вел тщательный подсчет гостей;
все шло прекрасно до сих пор,
но это было неприлично;
она и в самом деле целовала Его ноги;
Он не понимает;
они называют его Учителем,
но Симон сомневался:
сей человек, если и впрямь был пророком, знал бы,
кем была эта женщина и каковы ее манеры.
[24]
Симон не знал, но Валтасар
или Мельхиор могли бы ему сказать,
или еще лучше, Гаспар или Каспар,
который, говорят, принес мирру;
Симон хотел избежать скандала,
но Каспар знал, что скандал был неизбежен
и уже записал на звезде
или на созвездье,
что редко случается, возможно раз
немногим более, чем в два тысячелетья.
[25]
Симон мог сказать, да,
она выглядит, как языческая
картина или резной идол
в запрещенном морском храме;
одержима дьяволом или была одержима;
но Каспар мог бы назвать
дьяволов демонами
и мог бы даже назвать всех семерых
вполголоса, ибо формально
Каспар был язычником;
он мог нежно прошептать эти имена
не боясь вечного проклятия,
Изида, Астарта, Киприда
и четверых других;
он мог переименовать их,
Ги-метра, Де-метра, мать-земля
или Венера
в звезде.
[26]
Но нечестно сравнивать
Каспара и Симона;
этот Симон — не Симон Петр, конечно,
это не Симон Зилот, Кананит[5],
и не Симон из Кирены[6],
ни поздний Симон, волхв[7],
этот Симон — Симон прокаженный[8];
но Симон, будучи одним из группы,
мы полагаем, был исцелен от болезни,
исцелен телесно, в то время как другая,
не девственная русалка, Мария из Магдалы,
была исцелена душой; из нее Господь
изгнал семь бесов;
но Симону, хотя он был исцелен телесно,
не дано было знать,
что эти самые дьяволы или демоны,
как их бы назвал Каспар,
теперь были неизменно частью картины;
они прибыли порознь или вместе,
прекрасная дева, возможно не бессмысленно,
но переступая порог
этого не лишенного привлекательности храма,
они намеревались возможно поклониться,
что даже Каспар совершил
и Мельхиор,
и Валтасар.
[27]
И Каспар (ибо несомненно торговцем был Каспар)
сначала не узнал ее;
она была хрупкой и стройной, не носила браслета
или других украшений, а из-за того, что ее шарф
обмотанный вокруг головы, закрывал ее плечи,
она была обезличена, —не служанка,
посланная с поручением, но как будто,
доверенный друг, посланный какой-то великой дамой;
она сама таилась
в темном платье и головном уборе;
Каспар ее не узнал,
пока шарф не соскользнул на пол,
а потом он не только узнал Марию,
как предсказали звезды (Венера в восхождении
или Венера в союзе с Юпитером
или как он называл эти блуждающие огни),
но когда он увидел свет в ее волосах,
как лунный свет на потерянной реке,
Каспар
вспомнил.
[28]
И Каспар услышал
эхо эха в раковине
в ней были прощены
грехи семи
демонов изгнанных из нее;
и Каспар видел словно в зеркале,
другую голову простоволосую и две в коронах,
одну в простом венце, а другую с диадемами
которые даже он не мог назвать;
и Каспар, господин караванов,
видал великолепье, которое немногие видали,
и видал бриллианты, гранёные и негранёные, которые отличались,
как вода при восходе и закате,
и гелиотропы и сапфиры;
но нет нужды в детальном перечне особых знаний Каспара,
ни описи его личных владений,
всё, что надо знать, это то, что Каспар
знал больше всех о драгоценных камнях,
даже больше, чем Валтасар;
но его сердце было наполнено более возвышенным восторгом,
чем у любого ценителя нового оттенка розы или пепельно-серого
в индийском опале или жемчуге; это Каспар
увидел, как в зеркале,
одну голову без короны, а потом одну с простой повязкой,
а потом, еще одну в диадеме из бриллиантов неповторимого цвета;
они были голубые, но с пурпурным отливом,
но очень голубые; если б попросили их описать,
вы бы сказали, что это были голубые камни
странной квадратной огранки и так отгранены,
что свет проникал как бы извне; казалось,
отражающие внутренние грани
отбрасывали бесчисленные углы света,
этот голубой с фиолетовым отливом;
как передать, что он чувствовал?
он видел, как в зеркале, ясно, о весьма ясно,
диадему с квадратно-ограненными камнями
на голове дамы,
и то, что он видел, столь обрадовало его сердце,
что он, как будто страдал,
так его сердце превозмогало
его восторг.
[29]
Причина была не только в красоте,
хотя и это было,
но это было открытие, открытие его восторгало,
ибо он знал, что древняя традиция, древняя-предревняя легенда,
которую его отец слышал от его деда,
а дед от прадеда (и так далее),
была правдой; об этом никогда не говорили, даже
шепотом по секрету;
эта легенда содержалась в древних знаках и символах,
и лишь самым болезненным приложением можно было
расшифровать их,
и очень-очень немногие могли бы попытаться это сделать,
с детства и юности посвятив себя
строжайшим упражнениям сосредоточения
и изучению темы и закона
временных отношений и сохранения в памяти;
но в конце Каспар также получил титул Мага
(что переводится в Писании как Мудрец).
[30]
Наклонившись за шарфом, он увидел это,
и распрямившись, в эти полсекунды
он увидел крапинку света,
словно изъян третьего камня
справа, во втором венце,
зерно, изъян, пятно света,
и в этой точке или тени
был весь секрет мистерии;
буквально, в то время как его рука просто не коснулась ее руки
и она потянула шарф к себе,
пятно, изъян, зерно или семя
раскрылось, как цветок.
[31]
И цветок, так помещенный
в бесконечно малое зерно или семя,
раскрылся лепесток за лепестком, круг,
и каждый лепесток был отделен
и все же держался, как бы
некоей силой притяжения
его динамическому центру;
и круг продолжал расширяться
и продолжал раскрываться,
он знал, к вечности;
но прежде, чем он потерялся,
вне времени совершенно,
он видел Блаженные острова,
он видел Геспериды,
он видел круги и круги островов
вокруг потерянного острова-центра, Атлантиды;
он видел, что то, что священная легенда
вещала, еще существовало,
он видел, что земли блаженных,
обетованные земли, утрачены;
он в эти полсекунды увидел
весь размах и план
нашей и его цивилизации на этой,
его и нашей земле, до Адама.
[32]
И он увидел все, словно увеличенным лупой;
он увидел это все в мельчайших деталях,
клифы, верфи, цитадель,
он увидел корабли и пересекавшиеся морские пути,
и все реки и мосты и жилые дома
и все террасы и встроенные внутренние сады;
он увидел множество колонн и камень Очага
и сам огонь в Великом Очаге,
и через него шел звук словно многих вод,
рек струившихся и фонтанов и морские волны,
омывшие скалы,
и хотя все это было в большом масштабе,
все же было малым и сокровенным,
Рай
до Евы…
[33]
И он услышал, как будто бы эхо
эха в ракушке,
слова, которые не пели и не декламировали,
но скандировали ритмично;
эхо слогов этого заклинанья
соответствовало звукам
слов, которые никогда не произносили вслух,
а Каспар был великим странником,
известным путешественником;
но он понимал слова,
хотя звук отличался
от того, на что наше ухо настроено,
тон был другим
хотя он понимал его;
услышанное переводило себя,
передавая послание
через спираль за спиралью ракушки
памяти, которая все же соединяет нас
с потопленными доисторическими городами;
Каспар понимал и мозг его переводил:
Лилит родилась до Евы
а одна родилась до Лилит
и Евы; мы все трое прощены,
мы трое из семи
демонов изгнанных из нее.
[34]
Затем, пока он опускал руку,
в следующие полсекунды
его ум подсказал ему,
хотя ум его
должен был резко разделять,
четко определяя границы красоты;
ограды, изгороди и крепости
должны защищать сокровенную тайну,
даже ограды и крепости ума;
так ум его размышлял,
хотя дух его где-то витал,
а тело его функционировало, хотя он сам
он сам-по-себе там не был;
а его разум обрамлял мысль,
последняя внутренняя защита
цитадели была поражена,
не подобало женщине
являться в непристойном виде, растрепанной:
не подобало женщине
появляться вовсе.
[35]
То, что он думал прямо противоречило
тому, что он понимал,
то, что он видел, была осторожная женщина,
завязывавшая шарф,
непредсказуемая женщина,
выскользнувшая за дверь;
мы не знаем,
сам ли он последовал за ней
с алебастровым сосудом; все, что мы знаем, это —
мирра или ароматный нард, очень дорогой, был Каспара,
все, что мы знаем, это то, что все очень скоро закончилось,
пиршество, смех.
[36]
И снег пал на Хермон,
место Преображения,
и снег пал на Хеврон,
где прошлой весной выросли анемоны,
чей алый и розовый, и красный, и голубой
Он сравнивал с Царскими одеяньями,
Но даже Соломон, сказал Он,
как один из этих не был облачен;
и снег падал на миндальные деревья
и над шелковицами нависали купола,
как над хижиной лесника или пастушьей хижиной
на склонах Ливана,
и снег падал
бесшумно…бесшумно…
[37]
И пока снег падал на Хеврон,
пустыня расцветала, как всегда;
за ночь, миллион миллионов крохотных растений
пробились из-под песка
и на миллионе миллионов крохотных стебельков трав
распустился крохотный цветочек,
они были столь малы, что их едва ли
можно было по отдельности разглядеть
итак, было сказано,
снег падает на пустыню;
это бывало и прежде,
это будет опять.
[38]
А Каспар горевал, как всегда,
когда одна единственная двойня из множества его коз
потерялась—
такой маленький козленок, о чем даже не стоило думать,
он был столь богат, с бесчисленными стадами, —
рогатым скотом и овцами —
и он позволил длинношерстным горным овцам
вернуться на пастбища раньше обычного,
ибо они беспокоились в своих загонах, нюхали воздух
и цветущие травы; и он сам всю ночь наблюдал
рядом со своим самым юным белым верблюдом,
чье рождение было трудным,
и он лелеял верблюжонка — он был похож на большого
белого совенка —
под своим плащом и взял его в палатку,
давая кров и тепло; вот как легенда привела к тому
что Каспар
был Авраамом.
[39]
Он был очень добрым человеком,
и у него было множество детей,
но он не был Авраамом, явившимся вновь;
он был Волхв Каспар,
он сказал, Я — Каспар,
ибо ему нужно было опереться на что-то;
Я — Каспар, —он сказал, когда стройная девушка,
держа кувшин, спросила, уточняя,
могла ли она опустить кувшин в его колодец;
Я — Каспар, если бы ее голова была покрыта,
а покрыта она была почти всегда,
он бы запомнил, хотя никогда
даже на миг не забывал отнюдь
поворот запястья, завязывавшего шарф,
шафрановую форму сандалий,
складку платья, изгиб одежды,
когда Мария подняла засов и дверь полуоткрылась,
и дверь захлопнулась, и осталась плоская поверхность двери,
на которую он смотрел и смотрел,
словно линия древесины, грубый край
или полированная поверхность или простая,
имели значение, словно каждая царапина и отметина
были иероглифами, пергаментом невообразимой ценности
или картой морехода.
[40]
И никто никогда не узнает,
была ли картина, которую он видел ясно,
как в зеркале, обусловлена
его дисциплиной и изучением
древних наук и его глубинной способностью
расшифровывать и переводить
трудные тайные символы,
никто никогда не узнает, как произошло
то, как в одну или в полторы секунды
он увидел дальше, глубже, понял больше,
чем кто-либо до него или после него;
никто никогда не узнает,
было ли это своего рода духовной оптической иллюзией,
либо он всматривался вглубь глубочайшего колодца
до тех пор неизвестной
доисторической глубины;
никто никогда не узнает,
мог ли он доказать математически
показанными линиями,
пока угол света,
отраженный от пряди волос женщины,
отразился вновь или преломился
под неким другим углом —
либо возможно дело было в вибрации,
которая соответствовала или была сходной,
либо совершенно противоположной
создав своего рода вакуум
или, точнее, временную точку —
он называл ее пятном или изъяном в бриллианте
короны, увиденной им
(или думал, что увидел ее), как в зеркале;
никто в точности не знал,
как это произошло,
и меньше всего Каспар.
[41]
Никто в точности не знал, как это случилось,
но нам разрешено полюбопытствовать,
имело ли это отношение
к обету, который он дал —
ну, это не было в точности обетом, —
идея, желание, прихоть, предчувствие, быть может,
это предчувствие— мы все знаем,
это где-то случалось прежде
либо это случится снова — где? когда?
Ибо, когда он поставил кувшин на пол конюшни,
он вспомнил старика Азара… старик Азар
часто рассказывал ему, как во время неожиданного
зимнего дождя,
после памятной осенней засухи,
деревья были вырваны с корнями,
когда наступили неожиданно заморозки;
но Азар умер, когда Каспар был еще мальчиком,
и связано ли было предание Азара
с годом сбора мирра,
очищенном в этом самом сосуде,
или с другим, Каспар не мог вспомнить,
но Каспар помнил, что всегда было два кувшина,
и оба всегда были вместе,
почему я не принес оба?
нужно ли мне было выбрать другой?
ибо Каспар вспомнил, как Азар шептал,
бывали времена, всего было сполна, и считалось всегда,
что один кувшин был лучше, чем другой,
но он ворчал и тряс головой,
никто не скажет теперь, где— какой,
теперь, когда его прадед умер.
[42]
Он только подумал:
однажды я принесу другой,
ставя кувшин
на пол стойла для волов;
Валтасар подарил нард,
Мельхиор — золотые кольца;
оба были старше Каспара,
поэтому он стоял немного поодаль,
словно его дар запоздал,
который не сравнить с их дарами;
когда Валтасар распахнул дверь стойла
или ворота, за ними стоял пастух,
ну, как бы пастух, старец с посохом,
быть может, ночной сторож;
пока Валтасар сомневался, он молвил: Господин,
боюсь в Таверне нет места,
как бы спасая их от дальнейших забот,
беспокоясь возможно о ночлеге
их ценных зверей; но Валтасар
признал мягкую учтивость этого человека,
и прошел вперед; и Валтасар в стойло вошел,
и Валтасар коснулся своего лба и груди,
как он делал в присутствии Первосвященника
перед явлением Святого Духа;
и Валтасар изрек Великое Слово,
и Валтасар склонился, словно вес этой чести
согнул его, словно он был переполнен
этой неодолимой Милостью,
и Валтасар отошел в сторону,
и Мельхиор занял его место.
И Мельхиор сделал жест руками,
как будто в танце или в представлении,
показывая без слов, что он недостоин,
показывая что этот— его дар был символичен,
бесценный сам по себе (эти увесистые золотые кольца),
и Мельхиор склонился и поцеловал землю, безмолвно,
ибо это был ритуал
второго порядка жрецов.
—————————
И Каспар стоял немного в стороне,
как незначительный служка в алтаре,
и поставил свой дар
отдельно от других,
показывая намеком
его незначительность в сравнении с другими;
и стоя Каспар
лишь чуть склонил голову,
словно показывая
из уважения к другим,
этих старших, гораздо более почтенных,
что его участие в этом ритуале
было почти ничтожным,
ибо другие склонились низко.
[43]
Но она заговорила, и он посмотрел на нее,
она была застенчива и проста и молода;
она сказала: Господин, это прекраснейший аромат,
словно все, что цветет, смешано вместе;
но Каспар знал, что печать на сосуде не была сломана,
он не знал, было ли ей известно,
что аромат исходил из смеси мирр,
которую он держала в руках.
Лондон
Декабрь 18-31, 1944.
[1] Ермон [еврейское Хермон, «(гора)
изгнания», «(гора), освященная изгнанием»]. Арабы называют эту гору
Джебель-эт-Тельдж («гора снега»), или Джебель-эш-Шех («гора старца»). Сидоняне
называли ее Сирионом, а аморреи — Сениром (Втор 3:9). Гора Е. является юж. отрогом хребта
Антиливан. Самая высокая точка ее трезубого гребня — 2814 м. Поэтому в Пс
41:7 говорится о
«Хермоним», т.е. «горах Ермон». Некогда здесь водилось много хищников (Песн
4:8). В Пс
88:13 гора Е.
упоминается как одна из главных гор Палестины.
Ермон — Библейская энциклопедия Брокгауза: https://bible.by/lexicon/brockhaus/word/1432/.
[2] Гореча́вка (лат. Gentiána) — род многолетних, реже однолетних трав и полукустарников семейства Горечавковые. По сообщению Плиния Старшего, родовое латинское название Gentiana дано горечавкам по имени иллирийского царя Гентия (II в. до н. э.), лечившего чуму корневищами горечавки жёлтой (Gentiana lutea). В ряде дореволюционных источников упоминается как горчанка[2][3].
Своё русское название горечавки получили из-за очень горького вкуса корней и листьев, обусловленного наличием в них горьких гликозидов. (Википедия).
[3] Помимо того, что гуси спасли Рим, как известно, у первых христиан https://www.ncregister.com/blog/wild-goose и у древних кельтов дикие гуси были символом святого духа. https://aleteia.org/2017/10/02/how-the-wild-goose-became-a-symbol-of-vigilance-and-the-holy-spirit/
[4] Гиксо́сы (егип. ḥqꜣ(w)-ḫꜣswt, др.-греч. Ὑκσώς) — название народов, завоевавших часть Древнего Египта в XVIII—XVI веках до н. э. во времена XIII—XVII династий. Они основали свою столицу в Аварисе (современный Телль-эд-Даба), расположенном на так называемой Пелусиакской ветви реки Нил в Восточной дельте. Гиксосы образовали собственную XV династию, но не смогли покорить весь Египет, их владения простирались только до Асьюта, южной частью Египта продолжали управлять «теневые» фараоны из столицы в Фивах[2]. Они положили начало периоду политического раскола в Египте, который именуется вторым переходным периодом, продолжавшимся с 1650 по 1549 год до нашей эры[3]. (Википедия).
[5] Си́мон Канани́т (греч. Σίμων ο Κανανίτης), Шимон ха-Канаи (др.-евр. שמעון הקנאי), также Симон Зилот (греч. Σίμων ο Ζηλωτής) — один из двенадцати ближайших апостолов (учеников) Иисуса Христа.
[6] Симон Киринеянин (ивр. שמעון, греч. Σίμων ο Κυρηναίος) — человек, упоминаемый в Евангелии, который часть крестного пути нёс Крест для распятия Иисуса Христа.
[7] Си́мон Волхв (греч. Σίμων ὁ μάγος, лат. Simon Magvs) — религиозный деятель гностицизма I века н. э. и лжемессия. Возможно, основатель секты симониан. По мнению некоторых древних христианских авторов, Симон Волхв был родоначальником гностицизма и «отцом всех ересей» в христианстве. Библейский персонаж, упоминается в Деяниях Апостолов.
[8] Симон жил в Вифании, по всей вероятности, был одним из исцеленных Господом от проказы, за что и получил своё прозвище.
Он принял в своём доме Иисуса Христа в качестве почётного гостя незадолго до Его страданий и смерти, именно за два дня до Пасхи. На этой вечери, Мария, сестра Лазаря, помазала миром ноги Господа в знак имевшего вскоре наступить Его погребения. синедриона уже дано было грозное повеление тотчас давать знать ему, если узнают, где находится Господь, а всем, кто его укрывал, грозили большие неприятности.
Сообщения
