Лора Райдинг (Laura Riding, 1901—1991)
Лора Райдинг (Готтшок по первому мужу, впоследствии Лора Райдинг Джексон) прожила долгую и плодотворную жизнь, но в середине жизни и успешной поэтической судьбы, она перестала писать стихи, как она самав ыразилась в предисловии к «Избранному» в 1970 в Англии (издательством Фэйбер & Фэйбер) и в США в 1973 (Нортон), что была «искренней защитницей поэзии, а затем столь же искренне отреклась от верности поэзии как профессии и веры в нее как в учреждение».
Райдинг рано и успешно вошла в литературу. Родившаяся в Нью-Йорке и учившаяся в Корнельском университете, он сблизилась с группой так называемых «Беженцев» (Fugitives) —писателей и поэтов американского Юга, издававших журнал «Беженец» и группировавшихся вокруг университета Вандербильд, среди которых выделялись Джон Кроу Рэнсом, Аллен Тейт и Роберт Пенн Уоррен. В 1923 г. они отметили оригинальность ее первого опубликованного стихотворения, а через год в 1924 г. лестно отозвались о ее поэзии как «об открытии года». Как поэта и критика, а впоследствии и прозаика, ее высоко ценили и современники и последующие поколения. Как писал замечательный прозаик-новатор и критик Поль Остер в «Нью-Йоркском книжном обозрении», в то время, когда многие поэты еще искали свой голос, Лора Райдинг уже достигла зрелости и в 30-летнем возрасте опубликовала «Собрание стихотворений» — том на 477 страниц»[1]. Поэт и переводчик «Илиады» и «Одиссеи» Гомера Роберт Фитцджеральд также высоко отозвался о поэзии Лоры Райдинг написав во влиятельном журнале «Кеньон ревью»: «Из всей современной поэзии, известной мне, эти [стихи] кажутся мне наиболее зрелыми, наиболее личными и чистыми». Через несколько лет Райдинг опубликовала «Обзор модернистской поэзии», в котором изложила принципы группы «Беженцы», а затем в двух примечательных статьях 1928 г. «Современники и снобы» и «Анархизма недостаточно» Лора Райдинг заложила основы так называемой Новой критики, но не остановилась на этом в поисках точного слова, выражающего истину (очевидно, знаменитая формула Джона Китса «Краса есть правда, Правда— красота» ее не вполне удовлетворяла, и она также подвергла ее испытанию на прочность). Некоторые критики, как например, Джойнер и Хёрш, сравнивали поиски Лоры Райдинг с Гертрудой Стайн: «Для Райдинг, как для Стайн, поэтическое значение следовало искать не только в словах стихотворения, оно также создавалось пробелами между слов, искрами, возникавшими из столкновения слов, и статичностью, созданную повторениями слов»[2]. «В каждом стихотворении, — пишет Поль Остер, — мы наблюдаем, как она пытается как бы снять кожу с мира, чтобы найти какое-то абсолютное и недоступное место постоянства, и потому что стихи редко основываются на физическом восприятии этого мира, они странным образом тяготеют к почти чисто эмоциональному климату, созданному жаром метафизического поиска»[3]. Джеймс Атлас в журнале «Поэзия» (Poetry) добавляет: «Ее стихи в высокой степени спрессованы, интеллектуальны, организованы и обладают несколькими другими достоинствами, немногие из которых сегодня можно увидеть. В лучших [ее] стихах такая же степень концентрации, столь памятные в стихах Эмили Дикинсон, в то время как синтаксическую сложность и изощренные кончетто, которые возрождены усилиями Т. С. Элиота, она применяет в своих стихотворениях с замечательным эффектом».
В конце 1920- начале 1930-х Лора Райдинг жила в Европе, успешно влившись в европейский модернизм. Она близко сошлась с поэтом, прозаиком и критиком Робертом Грейвзом (и даже утверждала, что идея его знаменитой «Белой Богини» принадлежит ей). Вместе они приехали в Соединенные Штаты в 1939 г., где остановились у критика Скайлера Джексона в Пенсильвании, за которого Лора Райдинг впоследствии вышла замуж, и Джексоны переехали в г. Уабассо во Флориде в 1940 г., где вместе занимались лингвистическими исследованиями, критикой, а после смерти мужа в 1968 г., Лора Райдинг продолжала заниматься прозой и лингвистикой самостоятельно. Подвергнув критике свою собственную поэзию, она на долгое время перестала писать стихи, «отказавшись от поэзии как профессии», как она писала в предисловии к «Избранным стихотворениям», изданным в Англии в 1970 и в США в 1973, вернувшись к ним уже много позже. Примечательно, что в этой книге из пяти частей или циклов (sets), как она озаглавила их, всего 94 страницы, и многие из известных стихотворений, опубликованных ранее, она в эту книгу не включила.
Вопросы почему ветра
Мы часто размышляли о ветре,
Об изменчивых почему ветра.
Нас не так поражала другая погода.
Об этих переменах нам известно.
Но мы столько не знаем своем здоровье.
Мы просыпаемся в ознобе,
Ложимся спать в лихорадке:
На таких переменах настаивает природа,
Больны ли, в добром ли здравии,
Этими переменами мы живем,
Так мы перемешаны, и таков изменчивый мир.
Это правило преуспеянья,
Быть один день одним, а в другой —другим.
Нас не удивляет это.
Когда холодно, закрываем окно.
Наступает зима, и мы понимаем это.
Не такова ли наша кровь,
То леденеет, то пылает в нас
В лад изменчивому ритму климата
Наших жизней и нас самих?
Но когда ветер взовьется, как беззубая борзая,
А нас даже не изувечили,
Только словно выбранили, неизвестно за что
И не можем ответить—
Что остается делать, если не понять?
А это мы не можем,
Хотя, когда ветер сорвался с цепи,
И наши умы задыхаются, отравлены ветром,
Приникнув к материнским сердцам,
Ищем в почему крови
Логику этого избиенья мысли.
Когда ветер бежит, мы бежим вместе с ним.
Мы не можем понять почему, ибо не в силах,
Когда ветер уносит наши мозги.
Это провалы, как ненависть земли.
Мы стоим словно в нигде,
Сдуваемы от приостановки до приостановки,
Затем убегаем к тому, кто мы есть
И обвиняем нашe трезвое естество
В диком бегстве от себя,
И спрашиваем причину этого, как мог бы предатель
Умолять короля ответить, почему тот его предал.
Нам нужно лучше узнать
Кто мы есть и чем не являемся.
Мы не ветер.
Мы не любой бродяжный настрой,
Искушающий нас ветреной бездомностью.
Нам следует лучше различать
Между чужаками и собой.
Есть многое, чем мы не являемся.
Есть многое, чем он не является.
Есть многое, кем мы не должны быть.
Мы сдаёмся огромному ветру
В своей узнанной малости,
Но продолжаем вопрошать, сетуя:
«Почему же сделала это я?»
Потому что я здесь сижу так
Поникшая и опаленная этим солнцем печали,
Я знаю
Где-то
Цветок или другая, как я,
Скрытая в редкой возможности различия,
Вопрошает и увядает необъяснимо.
И если я здесь сижу так,
Родня и связана обстоятельствами,
С другими как я
Где бы мне ни пришлось мечтать—
И если я здесь сижу так?
Не сотрясай меня,
Демон бури.
Если я была такой как вы бы хотели,
Вдруг поддалась гневу,
Грызя звенья надетой самой на себя цепи,
Пока чары единства не порвутся,
Безумство не загрохочет как гром,
Там, где некогда печаль пылала,
Улыбаться солнцу
И ждать, сидя под ним.
Потому что я здесь сижу так,
Посвящая в невосстание
Вечное кольцо
Похожих на меня,
Смерть смеется вместе с нами
И носит гирлянду
Другого, и другого, и другого,
Умирающих в одиночестве одинаково бессмысленно.
Вера на водах
Призрак поднялся, когда поднялись волны,
Когда волны опали, стоял колонной
И сломлен: архаична
Духовность моря,
Воду преследует воображенье,
Как прежде преследовал огонь.
Призрака больше, когда призрака нет,
Когда волны объясняются
С глазу на глаз…
И дельфины дразнят
И чревовещатели-чайки,
Их угловатые трехчастные крики.
Фантазии стареют.
Беспокойство смертного ложа воспламеняет ум,
И теплая дымка атакует лицо
Предчувствием смерти.
Вечное чело
Вот решение: с тревожным челом
Отвергнуть тревогу и сохранять
Поверхностную невинность и спать,
Чтобы разгладить зеркало
С никогда, никогда
И сейчас, сейчас.
У образа, еще не узнанного, есть благодать,
Что продлится в смертный час, — лицо задержать,
Пока не исчезнет лицо.
Ее полкИ выскочили здесь и выпали из мира,
Ее знамена упали, как птицы, которые никогда не летали.
И ее задержанная рука, сжимающая ее раскрытую ладонь,
Нажимает палец за пальцем,
Удар удерживает от тревоги,
Пока не останется лишь нестареющее чело,
Отрекающийся двойник
Самой себя, намерение достичь покоя
С никогда, никогда, и сейчас, сейчас.
Сколько вопросов, столько и ответов
Что значит начать?
Это — иметь ноги для начала.
Что значит закончить?
Это — ничего не иметь, чтоб начать опять,
И не желать.
Что значит видеть?
Это значит знать отчасти.
Что значит говорить?
Это значит добавить часть к части
И целое создать
Из многого или малого.
Что значит шептать?
Это значит смягчать
Жадность говорить быстрее,
Чем иметь что сказать.
Что значит кричать?
Это значит делать громадным,
Когда речь не может длиться долго.
Что значит быть?
Это значит носить имя.
Что значит умереть?
Это значит превратиться лишь в имя.
А что значит родиться?
Это значит выбрать врага в себе,
Чтоб о невозможности узнать.
А что значит иметь надежду?
Значит ли это выбрать бога слабее себя
И молить о похвалах?
Что значит вопрошать?
Это значит находить ответ?
Что значит найти ответ?
Не искать ли вопрос?
Автобиография настоящего
Целое — путем слома и починки.
А тело — это день разрушенья,
А разум — миг восстановленья.
А день —это не день ума,
Пока вся жизнь не станет исправленьем отчаянья.
Ломать — это весь долгий день умирать,
Быть еще не совсем, не совсем,
Пока не возмечтаешь о том, что была,
Пока не возмечтаешь о том, что мечтала —
Как в те дни — как быстро —
Как быстро мы казалось мечтали —
Как быстро мы говорили— как потеряли —
Как терялись слова, пока
С пера не стекли слова
К этому пробудившемуся незабвению.
Но в те дни всегда
Как забыты— и сказать опять—
Сказать теперь и сейчас —
Или в письме высказать вскоре —
Помнишь ли сейчас, Джон,
Как однажды в пригороде мы говорили о пчелах?
Опрятно за завтраком мы о пчелах,
Уединенный разговор или прогулка
Среди окраин пропасти?
Медленно о сотах и роях
А гневные матки —мы?
Но медленны пчелы в кратчайшей спячке.
Меж городом и деревней,
Меж крепким сном и ходьбой,
И больше дает пауз и жужжанья, чем у пчел
Книга о чем — и чья —
Нет нужды вкусам различаться, лишь сделать паузу.
Помнишь ли ты сейчас, Джона,
Помнишь ли моего друга, Джона,
И кого был благородный неспешный взгляд,
Очень прежний взгляд в устремлённых вперед глазницах?
Да, я помню.
И помню моего друга Нормана,
Хотя по слабоволию
Он прибудет пунктуально завтра,
Когда даже кинематограф времени
Перестал давать рекламу сегодня, —
Хотя я помню.
Да, она помнит все, что казалось,
Все, что было достаточным сейчас
Создать тогда актуальным для тогда,
Создать сейчас, которое будет успешным, лишь
Если будет больше походить на себя.
Ветер, Часы, Мы
Ветер, наконец, попал в часы—
Каждую минуту для себя.
Больше нет шестидесяти,
Больше нет двенадцати,
Стало так же поздно, как рано.
Дождь размыл цифры.
Деревьям нет дела до того, что происходит.
Время стало пейзажем
Суицидальных листьев и стоиков-ветвей—
Стираемых так же быстро, как изображаемых.
Или, быть может, это слишком сильно сказано, —
С часами, пожирающими себя,
И минутами, оставленными умирать.
Море — вовсе не пейзаж.
На море, тогда—сейчас самое время,
И каждое смертное сердце — моряк,
Поклявшийся отомстить ветру,
Швырнуть жизнь обратно в толстые зубы,
Из которых ее высвистели сперва,
Идиотское отрицание того, о чем она не знала,
Что там скрежещет на изучающих часах.
Сейчас не тикает и не задувает.
Корабля пошел на дно вместе с командой,
Море с кораблем, ветер с морем.
Ветер, наконец, попал в часы,
Часы, наконец, попали в ветер,
Мир, наконец, вышел из себя.
Наконец, мы можем постичь смысл, вы и я,
Вы единственные выжившие на бумаге,
Бесстрашие ветра и забота часов
Стали безголосым языком,
А я заставила замолчать историю в нем —
Что еще сказать обо мне?
Могу ли сказать больше, чем задушенная мной самой фальшь
Может повторить слово в слово за мной,
Текст, не измененный дыханьем,
Или намерение, возможно было другим?
О новом поколении
Что может родиться в тревожном союзе
Растерянного мужчины и нерешительной женщины,
Разве что, из размышления об оплодотворении
Животное появится любого пола, чья судьба
Будет отличаться от нее или его
Только лишь множеством клятвенных лет.
И все же новая девочка светится больше собой,
А у последнего мальчика в голове свет,
Не исключено, что они станут говорить друг с другом
По-особому и забудут о природе,
Чтоб затем замолчать, как дом, который покинули приведенья.
И в такой тишине может угаснуть много веков,
Чтоб уничтожить красноречиво все громкие рожденья.
Древесное чувство
Числа растут в небесах,
Как деревья, зажатые меж
Воздухом и слежавшейся почвой,
Обновляя разделённое сердце танцем
Под мнимую музыку земли,
Но с мыслью, улетевшей по-птичьи—
Воображающей и недвижной.
В раю такие парламенты,
По которым судят о вечности;
Другие — лесничества ада,
Где шершавые общности воли
В мишурной древесности простираются, как города,
Их лиственная ненависть длит бесконечность ночи.
Но как обучить раю
А для ада употребить имя ада,
А то время, верно, ещё далеко,
Когда совпадут в речи слово и смысл?
Что есть Бог и что есть дьявол,
Если достаточно древесных метафор,
Чтобы сразу о них рассказать?
Бог — бледное сомненье, а дьявол — блестящее отрицанье.
Рай, быть может, в следующем году, ад —в конце,
А множества пророческих останков
Тысячелетнего никто.
А то время ещё далеко ли?
Ещё меньше минуты,
Ещё росчерк пера —
И читай дописанный рассказ,
Глаза ещё свежезеленые от деревьев
И перепутаны, как дерева,
Ещё недоумевая, во что овеществиться,
Что больше, лучше и плодотворней,
Когда наступит сезон молний
И все сложится вместе.
А будет ли произнесена сумма
В другой науке, а не в такой, где числа,
Скачут вперед и назад, торгуясь
Смешивая ошибки с ответом?
Деревья в этом году растут вверх и вширь,
Солнце стоит, величественно наблюдая,
И несомненно есть мир за рубежом,
К которому конец мира взывает,
Этот зов — просто незаметное жужжанье,
Голос, заглушенный неспешными ветвями,
Размышляя, как долго еще сдерживать голос,
Дышать, но не легкими времени —
Некалендарной нежной истиной стать.
Но несомненно истина очень стара,
Очень стара, но не изучена и не обучена?
Не я ли сама растеряна, когда говорю?
Вы ли не сбиты с толку, когда слышите?
Не на языке ли древесной грамматики мы говорим,
Ибо деревья за мной и за вами стоят?
Не отложить ли нам в сторону книгу
И вас, и меня, и запереть классную комнату?
Но деревья этого года в году
Может, до сих пор изъясняются таким языком,
Словно время ещё далеко?
Деревья придут так быстро
И медленно, как вы пришли,
Поступью, радующей вас —
Как деревья рады вам, а вы им…
Или иначе время прошло как время
Выходя из времени и входя
Во вневременное, минуя деревья—
Деревья, настоящая радость
Ещё грядущего будущего,
Не сейчас и не теперь, в то время, как жизнь проживается сейчас,
Сейчас живёт, сейчас жила —ох, цветной сумрак,
Почти бессмертная смерть.
После стольких потерь
После стольких потерь—
Кажущаяся прибыль,
Кажущаяся утрата—
Уменьшает опухоль негодованья
В обычном ритме года.
Трусливые примулы поднялись,
Мы сокращаем их щедрую мягкость.
Женщины, которым осталось несколько лет жизни,
Срывают их в букеты подношенья
По пути к родственникам,
Которые, нет, не жалеют
Об отложенных похоронах.
И ох, как никогда не устаёт и устаёт,
Мир примул, как весна,
Чарует согбенный дух
Обещанием возрожденья,
Оставляя более честному лету провозгласить,
Что это всё — более светлое разочарованье—
Время должно воздать неумолимому
Убеждению утраченных вещей— незаслуженно.
Надо ли удивляться, тогда,
Что мы отвергаем неподозревающее мгновенье,
Освобождаем ноги от музыки года,
И под отчаянное бренчанье ненависти
Танцуем — вытаптывая из примул слезы,
Которые они никогда бы не пролили сами?
Никто не танцует, в ком ненависть не колышется,
Кто никогда ничего не терял, и не проклинал утрату,
Кто не чувствует себя лишенным.
Коварнейшее восстание ног,
Чистые и трепетные забавы
Детей, конечности в бесстрастной волне —
Никто не танцует, в ком ненависть не колышется,
Или не всколыхнется.
Так же неотвратимо, как весна примул нахлынет,
И после столь многих утрат,
Ненависть уйдет, танец начнется,
И много их неистовств падет.
Так же легко как танец, покончить с годом.
Но следовать за годом раздельно
Между кажущейся утратой и кажущейся прибылью,
Это трудный декорум.
И нельзя сказать, что примулы нежеланны.
Прощённое прошлое
О чём раньше было больно думать,
Как о несдержанном обещанье себе,
Да и несдерживаемом, но теперь боль утихла.
Репейный клочок памяти требует
Нашего доверительного прикосновенья;
Оголённые колючки не ранят до крови,
Поддаваясь стоическому давлению
С неловкой гибкостью.
Мы рады, что так случилось то,
Что долго казалось предательством надежды,
Ложным для судьбоносного Иного;
Ибо у неудач тех времён
Мы учились ремеслу неудач, и время
Ждало, когда завладеем печатью истины
Менее нетерпеливой рукой,
Обходясь без подлинной подписи
На самых осмотрительных санкциях,
Дабы воск и чернила веры не использовались,
Пока противоположности надежды
Не добьются успеха в справедливых реальностях,
И нас минует радушный прием,
За исключеньем блеклой улыбки.
Таково превращение старой беды
В нынешнюю благодать ума
Среди ранних теней, которые
Населяют нынешний свет,
Пока зловещая вселенная
Ныне нисходит на землю
Робко в ностальгических полосах
Стихийных испытаний и ошибок:
Вот как запрятана правда в лесу,
С ночами на обочине, когда среди сна
Мы просыпаемся рассказать, что казалось однажды жестоким,
Как в смутном сне — в сновиденье,
Таком же простом и несомненном, как тогда,
В рассказе столь же мрачном, сколь и сомнительном.
Вот как удовольствие возрождает историю,
Как обвинение, которое наконец
Будучи основано беззлобно на лжи,
Дает имена ей добрее—
Когда правда так знакома,
Что фальшь не более чем странна,
И не более странно дивное зло,
Чем право нищих на нежность,—
Однажды в одеждах уверенности,
Мы стояли на сцене иллюзий,
А затем искупая самообман,
Отправились в порочных лохмотьях честности.
Ничего пока
Ничего пока кроме лунного света,
Где обитает ум;
Ничего в этом месте, в этой крепости,
Чтоб укрепиться;
Только их безликие тени, чтоб объявить,
Возможно, о своем приходе,
Но даже они не знают,
Куда тени отбросить.
Но здесь всё это остается,
Когда каждый был вселенной,
Не вселенной, но личностью или ничем.
Здесь будущая зыбь изогнулась вокруг
Всего, что было.
Чем мы были тогда,
До того, как наше бытие началось?
Ничего пока кроме странности,
Когда мгновенья разума возвращаются.
Почти утратили мы свое место,
Когда пошли в более странные места.
Ничего пока, но почти
Знакомая долгая боль
Оттого, что никуда не ушла.
И слова ниже шепота, который,
Если бы за ним ухаживали, как за могилами живых людей,
Мог бы вернуть их имена и лица домой.
Это создает ему обещание любви себе самому,
Женственное, ибо там
Обещано больше присутствия,
Чем появляется при сложном свете.
Ничего не появляется, кроме лунного утра —
Считать от которого было бы как рассыпать
Явленье дня с остатками мошек последней ночи.
[1] Laura Riding-Jackson. Poetry Foundation. Поль Остер. https://www.poetryfoundation.org/poets/laura-riding-jackson (по сост. на 15.08. 2025).
[2] Laura Riding-Jackson. Poetry Foundation. https://www.poetryfoundation.org/poets/laura-riding-jackson
[3] Laura Riding-Jackson. Poetry Foundation. Поль Остер. https://www.poetryfoundation.org/poets/laura-riding-jackson (по сост. на 15.08. 2025).
Сообщения
