Джером Ротенберг (Jerome Rothenberg, b. 1931) from Triptych and other poems:

Из книги «Триптих» и другие стихотворения (Артикуляция № 15, 2021):

https://articulationproject.net/11450

Джером Ротенберг родился в 1931 в Нью-Йорке в семье еврейских эмигрантов из Польши. В своей книге стихов Польша 1931 (1974), в последствии вошедшей в книгу «Триптих» (Triptych, New York: New Directions, 2007), Ротенберг представил Польшу глазами родителей и родственников, погибших впоследствии во время Катастрофы. Выдающийся поэт и переводчик (один из первых переводчиков Пауля Целана и Гюнтера Грасса), переводчик с испанского и многих других языков (Лорка, Пикассо и Витезслав Незвал) и собиратель фольклора индейцев, участник многих экспедиций, которые впоследствии были собраны в книге «Сотрясая Тыкву», традиционная поэзия индейцев Северной Америки (Shaking the Pumpkin, Traditional Poetry of the Indian North Americans, Revised edition. New York: Alfred Van Der Marck Editions, 1986), Джером Ротенберг, литературовед, впервые выдвинувший теорию этнопоэтики, впоследствии издал совместно с Джорджем Квашей «Антологию американской поэзии с до-Колумбовых времен до наших дней» (America a Prophecy: A New Reading of American Poetry from Pre—Columbian Times to the Present (1973, 2012, co-edited with George Quasha) а совместно с женой Дианой Ротенберг издал литературоведческий труд «Симпозиум в целом: Размышления об этнопоэтике» ( Symposium of the Whole: A Range of Discourse Toward An Ethnopoetics (1983, co-edited with Diane Rothenberg).  В прошлом профессор университета штата Нью-Йорк в Бингемптоне, Ротенберг впоследствии до своего выхода на пенсию был профессором литературы и визуального искусства в университете Калифорнии в Сан-Диего. Совместно с Пьером Джори, Ротенберг составил внушительную двухтомную антологию мировой поэзии «Стихи тысячелетия» (Poems for the Millennium: The University of California Book of Modern and Postmodern Poetry, 1995, 1998, together with Pierre Joris).

Ротенберг известен также своим вкладом в сюрреалистическую поэзию, поэзию Дада (книга «Струна ДАДА», That Dada Strain, 1983), выдвинул также теорию поэзии Перформанса, и является предтечей Поэзии Языка (L=A=N=G=U=A=G=E). В настоящее время готовит к изданию собрание статей и собрание стихотворений (Collected Poems).

 

В данной подборке представлены стихотворения из разных книг:

 

 

Польша/ 1931                      «Свадьба»

мой ум нафарширован скатертями
& кольцами но мой ум
мечтает о польше нафаршированной польшей
унесенный в воображенье
на черную свадьбу
голый жених парит над
своей нагой невестой           безумная польша
как ужасны твои евреи на свадьбах
твои синагоги с запахом камфары и миндаля
твои термосы твои электрические лягушки
твои подмышки в косичках
их исподнее живет в корнях о польша
польша польша польша польша польша
как твои колокола завернутые в их цветы звонят
как тянутся своими языками лобзать луну
старушка-луна старая мама ты застряла в небе сама
старый безъязыкий колокол утраченнoе вымя
о польша твое пиво вечно сделано из гнилого хлеба
твои шелка просто простыни твои торговцы
пляшут на свадьбах фанатичные женихи
всё мечтают о подружках невест всё стонут
сквозь рыжие усы польша
нас уложили без сна в твоих нежных руках навек
твои перины были бальзамом для нас
твои подушки уловляют нас как хворые утробы & охраняют нас
давай поплывем через твои яростные свадьбы польша
потопчемся на твоих рынках где зреют твои толстые сосиски
давай вкусим твои перчики пусть навоз твоих волов сахаром станет
            для умирающих евреев
о польша о сладкая находчивая беспокойная польша
о польша святых расстегнутая польша повторяющая бесконечно
            тройственные имена марии
польша польша польша польша польша
разве не устали мы от тебя польша нет ибо твои сыры
никогда не смогут приесться ни мед твоих овец
женихи будут яростно трудиться на своиx мерцающих невестах
приведут палачей
будут стоять как цари в твоих дверных проемах 
раскинут свои руки вокруг твоих косяков польша
& начнут каркать

            (Польша/ 1931, 1969)

 

Dos Geshray¹ Вопль

            Земля! не закрой моей крови, и да
            не будет места воплю моему.
                                    Иов 16: 18

“тренируй вопль”, — я сказал
(почему я это сказал?)
потом что это был его вопль а не мой
в наших чувствах всегда яркий он занимал
центральное место
затем еще кто-то пришел и заглянул
в глубь его глаз и нашел там память
о лошадях скачущих галопом быстрее покрашенных красных колес
за ними          поляки припасли
день пиршества но еврей
запертый в чулане вопил
в жилетку воплем
без звука потому
закручивался спиралью вокруг мира
так яростно что сотрясались камни
это заставило ботинки нагроможденные в дверном проеме
разбросать свои гвозди        вещи свидетельствуют
— закон заявляет это—
ботинки и те дорогие предметы
как волосы & зубы действуют
своим присутствием
я не могу сказать что они разделяют боль
или выказывают ее даже и фотографии
сквозь которые выражения лиц мертвых сияют
костыли в своей груде ножные протезы собой
являют свидетельство очки свидетельствуют
чемоданы детские туфельки немецкие туристы
на сцене установленной в освенциме стали
буквами на ее воротах пылающими до сих пор
все еще написанными прописными
ARBEIT MACHT FREI
& сбоку ОТЕЛЬ
и ГАСТРОНОМИЧЕСКИЙ БАР
дух места растворяется
безразлично к его присутствию
там с другими призраками
дядя    скорбящий
его веки буреют глаз
выпучен из крестца
это человек чье тело
стало крабьим
его нутро вывернуто наружу
розовая плоть его детей
свисает с него
по которым скользят колени его
нет холокоста
для этих есть kherbn²
слово которое до сих произносят мертвецы
которые говорят мой хербн
это единственное слово разрешенное стихотвореньем
ибо это их собственное
слово как прелюдия к воплю
оно является
через задний проход
кружит вокруг кишок
входит в глотку
и вырывается
криком           воплем
это его вопль сотрясает меня
рыдающего    в освенциме
& позволяющим стихотворенью излиться наружу.

 

Диббук³ Одержимый

1

он поднимает монету
с земли

она горит в его руке
как угли она красная

& метит его как она метит
других — тайно

он укрылся в лесу
в мире гвоздей

его демон⁴ вселился в него

2

Каждую ночь кто-то вешается. Товарняки без воздуха.
Каддиш.  «Что они сделают с нами?» Бурые и черные
пятна на животах. Так много одежды. Поле захламлено.
Десять тысяч трупов в одном месте. Свалены слоями. Я
передвигаюсь вдоль поля справа налево  — возвращаясь на
каждом шагу. Земля надвигается. Деньги. И все же он боль-
ше всего страшится потерять обувь.

3

земля, жирея от
слизи трупов             зелёных & розовых

которая сочится, как патока, превращается
в своего рода сало

чернеющее
вечером          поглощая

весь свет

            («Хербн и другие стихи», 1989, Triptych, New York: New Directions, 2007)

 

Вода Цветочной мельницы (II)

                                    Ангелу

Он — кровь, сам он
убийца
там, где солнце заходит.

Размахнет ли рукой
пальцы
сожмет ли в кулак вокруг
безделки, сокрушит ли?

Прах — его.

Вход в свет
дворик
белый от мраморных вен
& самоубийств
совершенная грань для сна.

Считай числа.
Назови чудовище зеленым
крохотные яйца
чашечки ветра
всё от него далеко.

Его кровь далека от него

& совершает круг, отравляет
в месте паденья
страна умирает от него.

Сладко пахнет плоть
сладко дерьмо
сладка опухоль в глазу
сладка безделица:

так как рыбы — это фонарики
на волнах

& свет —море для него.

            («Стихи для игры в молчанье», 1971)

 

Автопортрет с Аршилом Горки и Гертрудой Стайн

А Г       Я впрямь управляю ночью.
            Точно.
            & прямо иду сквозь нее.

Г С       Море прохладно.
            Корабли властвуют.
            Идея алгебры утрачена.

Дж. Р    Моя забота моя работа стремились облегчить труды.
            Нигде нет легкости.

А Г       Не потому что с нами покой

Г С       Нигде нет более механистического.
            Нигде не функционирует.
            Нигде нет  легкости.
            Нигде нет легкости.

            Нигде нет большей легкости.

 

Дж. Р    Крутись крутись и моли об исключениях.
            Укоряй море.

А Г       Я могу спешно выйти я застопорю винты

Г С       Не потому что я укоряю.

Дж Р:    Я кто свят.
            Я кто не свят.
            Я кто я есмь не свят.

            Я спасаю.

ГС, АГ   Неужели.

ДЖ Р     Я браню море.          
             Я пытаюсь вращаться.
             Отвращаю воспоминанья.

ГС, АГ    Неужели.

Дж Р:    Я могу учредить соглашения & сдать землю в аренду для лишения выкупа по закладной & сказать какие шаги предпринять

ГС, АГ   Неужели.

Дж Р     Я могу рассчитать до среды.

ГС, АГ   Ты должен.

Дж Г     Я могу начать с числа и закончить на 33-х.

ГС, АГ   Ты должен.

Дж Р     Не могу быть уверенным больше чем был

ГС, АГ   Ты должен.
            Ты должен.
Дж Р.    Могу соскучиться по Ане и привести ее живот в вожделенное состоянье.

ГС        Я бела ли
АГ        Цвет.

ГС        Я мяч.
           Не так ли.
Дж Р    Да и движенье желанья должно быть прохладным.

Дж Р, АГ, ГС    Перед законом.
                      Перед водой.
                      Перед водой голубь.

ГС, АГ             Пожалуйста обогрей нас.

ДЖ Р              С телом!
                      С горячим желаньем.
ГС                  Рыбачь горячо.

АГ                  Рыба & композиция.

ГС, АГ            Желанья

Дж Р, АГ, ГС   Управляй оракулом.
                     Управляй едой.
                     Управляй веслом.
Дж Р              & подготовка для погруженья на дно

 

Восхваленья королей Банту (1-10)

1.

Я  охраняю.
Я иду с мертвыми я не храню себя.
Я был глуп а кто-то был мудр.
Я лев но ни разу не выпустил когти.
У меня нет ни матери ни отца.
Я выжил.

2.

Я дитя дождя дождь приходит с востока & моросит.
Я моросящий дождь.
Я намочил лысых стариков
Я ложе на котором будут спать мертвецы.
Иногда я бывал занят однажды искал переправу.
Я внук льва.
Позже я разгневался и бродил по лесам.
Я ваш царь.

3.

Я был деревом утратившим листву.
Мертв ли я?
Моя кожа задубела лишь несколько сучьев остались для растопки.

4.

Я  единственный  мое имя.
Я не позволю им похоронить себя.
Завтра я навещу других.
Я убил царя и всех его детей.
Я убил владельца острова.
Однажды я убил его брата.

5.

Я люблю.
Однажды я завоевал страну.
Я получил в награду земли и людей.
Я презирал их коз и овец.

6.

Я был как лев в лесу.
Я никогда не боялся колдовства.
Я убил жертву и потом съел его член.

7.

Я рыщу в поисках пищи.
Я выкопал клубни лилий.
Я ищу отруби кукурузы.
Я был голодом покоренной земли.

8.

Я прекрасен и светлокож.
Я дождь.
Я нес мертвых детей как носилки.
Я был дорогой на кладбище никто не мог от меня убежать.
Я сражался с буйволами и чужаками.
Я презирал их местечковость я жил лишь в больших городах.

9.

Я был метким стрелком.
Я был искусен.
Я был мужем своей жены.
Я носил рубашку навыпуск.
Я отрастил козлиную бородку.

10.

Я жил среди мошенников.
Меня научили.
Я распрямился.

            («Стихи для игры в молчанье», 1971)

 

Структурное изучение мифа

            Барбаре Киршенблатт-Гимбетт

вор стал раввином
в этой старинной истории
иные скажут он был его отцом
все время       всю дорогу луна
отражалась в воде
может повелитель гонниф⁵ сошел на землю
старый мошенник братец Иисус
разве мы евреи не рассказывали о его магии
«потому что мы похожи на него»
индеец Ворон сказал о Койоте
попав по гвоздю наконец

 

Стихотворение Алеф

            Давиду Мельтцеру

в мире алеф
восстает: на тиаре епископа
алеф покоится

алеф и пёс
дружны

пока человек в маске ковыляет
на улицу
и глотка взрывается
слова & буквы хлещут
на мостовую

алефы сидят возле грузовика

звук за звуком
изрекается: алеф 

слеза в слезе

            («Венская кровь и другие стихотворения, 1980)

 

У замка

Видя
его каменное сердце
стены
как стены
ворота
как ворота
& черная
луна в кривом дереве
желтый глаз
не светит
вода испаряется на
моих губах
о радуга
упадешь ли?
о сердечко
окаменевшая

башня.
сокрушена.
в каждом замке.

ночь встает над
долиной
одеяла моей постели

ребенок кричит
убийство!
гриб!
пусть умрут благодатно

 

Сценарий

            Ричарду Шехтеру

Идишский
водевиль

это

фантастическая
жизнь

2000 людей в мире
с зеркалами

            («Венская кровь и другие стихотворения, 1980)

 

Эта струна ДАДА

зигзаговые матери богов
науки  лунатичные застывшие звезды
& аптеки
отцы оставившие палатки анархизма
без охраны
арктические кости
натянутые струнами на сен-жермене
как тамтамы
живые лампочки
афродизия
“искусство — это хлам» писсуар
говорит “выкопай яму
“& плавай в ней”
послание угрюмого компьютера
“мы все гамбургеры”

            («Эта струна ДАДА, 1983)

 

Стихотворение для жестокого большинства

Жестокое большинство появилось.

Да здравствует жестокое большинство!

Они накажут бедных за то, что бедны.
Они накажут мертвых за то, что мертвы.

Ничто не заставит мрак стать светом
у жестокого большинства.

Ничто не заставит их почувствовать голод или ужас.

Если бы жестокое большинство приставили ладони к ушам,
море омыло бы их.
Море помогло бы им забыть об их заблудших детях.
Оно бы спело колыбельную для юных и старцев.

(Посмотрите, как жестокое большинство приставив ладони к ушам,
одной ногой стоит в воде, другой — в облаках.)

Любой из них столь велик, что может схватить тучу
двумя пальцами
и выжать из нее каплю пота перед отходом ко сну.

Он маленький божок, но не поэт.
(Смотри как взымается его тело.)

Жестокое большинство любит толпы & пикники.
Жестокое большинство заполняет парки флажками.
Жестокое большинство празднует свои дни рождения.

Да здравствует жестокое большинство вновь!

Жестокое большинство плачет о своих нарождённых детях,
они плачут о детях, которых не понесут.
Жестокое большинство переполнено печалью.

(Тогда почему жестокое большинство всегда смеется?
Потому ли что ночь покрыла городские стены?
Потому ли что бедняки лежат скрыты тьмой?
Увечные никогда не выйдут больше показывать раны?)

Сегодня жестокое большинство голосует за расширение тьмы.

Они голосуют за то, чтобы тени заняли место прудов
Все, за что они голосуют, принимает силу закона.
Горы прыгают, как овны,⁶ перед жестоким большинством.

Да здравствует жестокое большинство!
Аве! Аве! жестокое большинство!

Горы прыгают, как овны, холмы, как агнцы.
Жестокое большинство роет землю для жестокого большинства.
Затем жестокое большинство выстраивается в очередь для погребенья.

Те, кто любят смерть, полюбят жестокое большинство.
Те, кто знают себя, полюбят страх,
который испытывает жестокое большинство глядя в зеркало.

Жестокое большинство приказывает беднякам оставаться бедняками.
Они приказывают солнцу сиять только по будням.

Божество жестокого большинства свешивается с дерева.
Глас их божества — вопль сгибающегося дерева.
Голос дерева быстр, как молния полоснувшая небо.

(Если жестокое большинство засыпает внутри собственных теней,
они просыпаясь обнаруживают что их кровати полны стекла.)

Да здравствует божество жестокого большинства!
Да здравствуют глаза их вопящего божества!

Да здравствует лицо в зеркале!

Да здравствуют их лица, плывущие вокруг него!

Да здравствует их кровь & его!

Да здравствует кровь бедняков, которые должны их кормить!
Да здравствует их мир & их божество!

Аве & прощайте!
Аве & прощайте!
Аве & прощайте!

            1991

 

Дело памяти

Я был неистов & бесстрашен
дважды обманут
за что искал
удовлетворения
на дереве. Слишком беззаботно
я искал любви
& был побит
я нашел тебя
в припадке или в исступлении
дни провел свои
на сборищах барабанщиков.
Помощи не буду искать у тех
к кому доверья нет
но я купил бы что попозже
и поменьше.
Живу ради практичных дел
— дела памяти —
одной ногой в пространстве,
других покинул.
Не господин ваш и не раб
Я встретил вас
в равной схватке воль
& поверг лицом в землю.
Касаюсь я земли
по воскресеньям только.

 

Я отказываюсь от идентификации

Фамилия моя
меньше, чем звучит.
Тружусь и полирую
ее до блеска,
пока не просияет свет.
Колючку зашвырнул
я под язык.
Бросаю за собой
я камушки. Шагая
широко, я чувствую,
что дорастаю до крыш.
Мой голос тонок,
но еще тоньше
пространство между
ногами и землей.
Я не хочу, чтоб звали
меня по имени, кроме
как в назначенное время.
Я голову чешу,
поскольку знаю,
что она пуста. Что зной, что холод,
мне все одно.
Отказываюсь от себя,
чтоб написать вам.
На объявленье на доске
написано: Оставайся дома
Будь бдителен.
Цель медицины —
медицина.
Жду не дождусь
я завтра.
Везде сигналы
ужаса полны.
А в глубочайших водах,
охватывающих
наш глобус,
чувство жизни
столь полно,
что нет пространства
вне его.
Писать продолжу
до смерти
& сможете
читать мои слова,
мне до того нет дела.

 

Кода

            Диане

Чудо
незримое
нами овладело
огромный мир
во тьме
темнее тайны
рождения
чудо живет
в том что мы видим
& касаемся так хорошо
быть здесь
и склониться перед тобой
мой драгоценный друг
во тьме
как сказал поэт

            (2020)

¹ Вопль (идиш).

² Полное уничтожение (идиш.)

³ В оригинале — на двух языках: Der Gilgul (идиш) и The Possessed (англ.).

⁴ В оригинале: “dibbik”: злой демон, диббук: (идиш ‏דיבוק‏‎ — ди́бук, от иврит — прилепившийся) — персонаж еврейской мифологии, злой дух в ашкеназском еврейском фольклоре, являющийся душой умершего злого человека. Википедия.

⁵ или ганеф — негодяй, вор (идиш).

⁶ В оригинале — первая часть —  цитата из Псалма 114 (113: 4 в русском издании).

 

Джон Эшбери Фрагмент (1966)

https://images.app.goo.gl/EDWvzkwTnLwJuzf6A

Джон Эшбери  Фрагмент (1966)

            Поэма с провокативным названием «Фрагмент» (1964-1965) была написана Джоном Эшбери по возвращении в Нью-Йорк на похороны отца после десятилетнего пребывания во Франции (1964). Автобиографические мотивы тщательно скрыты, однако аллюзии на разногласия с отцом, который не одобрял ни образа жизни сына, ни его гомосексуальности, то и дело слышатся, как  слышны и мотивы невозможности выразить в слове, сложные чувства и образы, владеющие поэтом. Оттого-то пещера Платона превращается в грот, чтобы потом все же превратиться в пещеру. Впервые поэма была опубликована в журнале «Поэзия» (Poetry, vol. 107, 3, February 1966) https://www.poetryfoundation.org/poetrymagazine/issue/70955/february-1966, а затем включена в книгу «Двойная мечта весны» (The Double Dream of Spring, 1970). Поэма, также основанная на принципе «гипотаксиса», то есть на разорванном синтаксисе с употреблением союзов, которые на самом деле, скорее разрывают синтаксические связи, нежели объединяют текст в единое целое, использует аллюзию на картину «Серые квадраты» (Gray Rectangles, 1957–1958) художника Джаспера Джоунса, о котором впоследствии Эшбери напишет эссе (1989).

            В последней главе книги «Преодоление влияния»,[1] которую Гарольд Блум назвал «Апофрадис или возвращение мертвых»[2], он пишет: «Апофрадис — тягостные или несчастливые дни, когда мертвые возвращаются, чтобы занять свои бывшие жилища, приходят и к сильнейшим поэтам, но у самых сильных — это великий и последний миг пересмотра, который очищает даже этот последний прилив».[3] Они настолько преодолевают предшественников, что, по мнению Блума, возникает такое чувство, что предшественники им подражают. К таким поэтам Блум относит Эшбери, причем пишет Блум о стихотворениях из первых четырех книг Эшбери — «Некоторые деревья», «Клятва в зале для игры в мяч», «Реки и горы» и «Двойная мечта весны». Блум полемично утверждает, что так же, как Элиот в «Бесплодной земле» настолько преодолел влияние поэмы Теннисона «Святой Грааль», что  кажется, что английский поэт-лауреат находится под влиянием потомка, Эшбери в поэме «Фрагмент» (в книге «Двойная мечта весны») преодолел Стивенса настолько, что «иногда со смущеньем обнаруживаешь, что Стивенс иногда звучит слишком похоже на Эшбери, достижение, которое я не представлял возможным».[4] Далее Блум сравнивает стихотворение Стивенса “Le Monocle de Mon Oncle”[5] и отрывок из поэмы Эшбери,  «самого законного из всех сыновей Стивенса»:[6]

Как скучный школяр, наблюдаю в любви,

Как древний аспект коснулся сознанья.

Приходит он, цветет, принесши плод, умрет.

Сей тривиальный троп откроет правду.

Наше цветенье ушло. Мы плоды теперь.

Две золотые горлянки вздулись на нашей лозе,

В осеннем ненастье, обрызганы морозом,

Искажены здоровой ровностью, превращены в гротеск.

Висим, как два в наростах кабачка, в лучах

Смеющееся небо наблюдает, как нас обоих

До кожуры размочат гнилые зимние дожди.

                                    (Le Monocle VIII)

Как в полнокровном апельсине, у нас единый

Словарь из кожуры и сердца и можем видеть,

Сквозь прах разрезов периметр центральный

Орбиты нашего воображенья. Слова другие,

Как устаревший путь, лишь западня, ловушка,

Чье намеренье — внедрить в нас перемены, словно грот.

Нет в этом ничего смешного.

Чтоб отделить ядро

Всей неустойчивости нашей, сохранив при этом

Главу тюльпана цельной, воображаемое добро.

                                                (Фрагмент, XIII)

            Блум полагает, что при старой точке зрения на влияние заметно, что вторая из этих строф «“произошла” от первой, но понимание пропорции пересмотра апофрадиса выявляет относительное торжество Эшбери в его непреднамеренном сравнении с мертвым. Хотя именно эта [точка] напряжения имеет значение, не являясь центральной у Стивенса, однако величие Эшбери заключается в том, что пусть с огромной трудностью, он сумел победить, освободившись от влияния».[7] В более ранних стихотворениях Эшбери, продолжает Блум, «среди обещаний и чудес» первой книги «Некоторые деревья», нельзя не заметить сильного влияния Стивенса, хотя и отклонение на клинамен от мастера уже очевидно»[8].

Фрагмент (1966)

                        Джеймсу Скайлеру[9]

Последний квартал закрыли в апреле. Ты

Видишь вторжения, обволакивающие ее лицо,

Как в памяти, оставленной тебе от старой

Вседозволенности, которая умирает художника

При отступлении в непонятные тупики,

В симпатию желтых цветов.

Никогда не упоминавшиеся в знамениях продолговатого дня

Языки огня, как зубья пилы, точки другого

Пространства, не данного нам, но и не отобранного,

И все же невообразимого: заповедь мгновения.

Эти последние недели подзуживают к провиденциальной

Реальности: это лицо твое, это — единственно реальное начало,

Над серостью пальто, это первое

Приветствие падает грузилом, указывая также на конец дружбы

Лишь с самим собой. И в процессе этого открывает

Новые проходы бытия среди правильности

Знакомых образцов. Эта установка для тебя —

Вымысел, для меня — дыра. Я нахожу

Новые возможности, белые перья в мире, который

Ты очертил вокруг себя, как охраняющую кость.

Эта страница сама по себе — конец ничто

Поверх той, другой. Чистота в том,

С каким усердием будешь выбирать между другими —где

Происходит событие и внешним фоном.

День покрывает все это листвой, смехом и слезами.

Однако ночью слышны другие звуки,

Предложения, прежде пропущенные в пекле

Дыма. Можешь осмотреть все это,

Вывернув наизнанку в поисках эмблемы для памятника

Дисциплины, которая прискакала из прошлого.

Не забывая также о возможности того,

Что возможно, захочешь отредактировать эту версию той,

Которая только и является реальной, но возможно, и нет

Никакой реальной взаимосвязи между моим желанием, чтобы ты

Вернулся и движением твоих рук и ног.

Но моя неспособность принять этот факт

Его аннулирует. Таким образом,

Моя власть над тобой абсолютна.

Ты существуешь только во мне и как свидетельство обо мне,

И мои черты отражают эту доказанную уплотненность.

Такое сборище масс совпадает

С этой стабильной пустотой, задерживая то,

Где эта энергия, еще не — или только частично

Распространенная на воображение, создает

Притязание на грани ранней осени.

Удушая с сожалением и намекая на

Табельные земли безотчетного чувства

Крон деревьев, чья таинственная гегемония заботит

Просто тем, что открывает вокруг факторы происшествий,

Чтобы установить мелочный контроль.

Часть, в которой ты прочел о себе,

Выросла из этого. Твоя интерпретация

Полна чрезвычайной горечи и не может принести иной прибыли,

Кроме постоянного развития.  Лучше отрезать

Любой выбор. Таким образом,

Новые симптомы интереса, имеющие

Общий исток, могут создать свой собственный оригинальный

Способ проливаться в прошлое с его религиозными

Посланиями и погребениями. Из этого ледяного крушения

Может зародиться теплая и почти неприлизанная сущность.

Хотя сверх простого реагирования

На такой шаблонный способ видения

Это — обойти с фланга следующую бурю

Посредственности. Эта впадина произвела

Таким образом своего рода пещеру ветров; центр

Распределения второстепенных понятий, куда олень

Возвращается умирать: подавленные любовники.

Затем призраки улиц

Толпятся, раздувая чувство в яростные

Волны поверхностного и хилого заката.

Однако ни у кого нет времени на его заботы.

Наши дневные воображения быстро клонятся в сторону

Смерти в ее разнообразных формах. Мы не можем сохранить мир дома

И одновременно выигрывать войны заграницей.

И великий цветок того, какими мы были, изогнулся

На своем земном стебле, из-за того, что не стали

Тем, кем должны были, обреченные жить

В запуганном одиночестве и изоляции. Ни один из братьев

С чувством ответственности

К окружению не выпал из бытия.

Медленно, словно из центра некоего алмаза,

Ты начинаешь вбирать в себя мир, пока

Он движется к тебе, скорее часть его бремени мысли, нежели

Праздные размышленья, полудни перелистываются к какому-то

Мрачному неожиданному концу. Все зримоe изнутри —

Резкий обрыв. Точно, чтобы выбраться, твой зрачок

Все оттачивает и заостряет эти частицы; уже

Невидимые, они вдыхают пестрые скобки, так

Словно любовь в короткие промежутки

Всё лишает резкости, наплывая и уплывая.

Так твой единственный мир — тот внутренний,

По иронии создан из внешних явлений,

Не имеющих ни рифмы, ни причины, и все же, это

Существование не лишено грозных предчувствий и коварного горя.

Ничто сказанное не может изменить это; напротив,

Ты — жертва отсутствия последствий,

Подталкиваемых невидимыми ветрами, либо воспламеняешься

Бессмысленно, и все же получая удовлетворение

От зазоров в этом ветре, живя

В идеализированных форме и длительности этого огня.

В то время как группируясь, сей черный воздушный змей

Оплетает тебя всего огнем углей: стена и риф

Поглощают его и немыслимое насыщение,

Новые виды развлечений, это — верный залог

Определенного будущего. Однако споры

Различия, так как это — воображаемый цветок

В усложненных цепях для бровей, предопределяют

Призрачное удовлетворение, каким оно будет. На этот раз

Ты преодолеешь порог такого обилия бессмыслицы,

Такого обилия бытия, подготовившись к этому событию, действующему мемориалу.

И еще быстрее непрерывно по вечерам, прозрачные

Штормовые ветры, запятые опускаются, конвенция глазеет,

Простертая перед монументом, исчезающем во мраке.

Не будет добра от исследования этих веков,

Кроме солнечных крапинок, крошечных, на золотом песке,

И явившихся для перерасчета расстояния.

Гостеприимство ошеломляет зной, железные колокола

С грохотом громят прозрачный металл неба,

Каждый день замедляя немного метод мышления,

Пока сочится сок осязаемой смертности, время утраченное и обретенное.

Словно у кровавого апельсина-королька, у нас единый

Словарь — весь из сердца и кожицы и может видеть

Сквозь пыль разрезов центральный периметр

Орбиты нашего воображения. Прочие слова,

Старые пути — всего лишь ловушки и приспособления,

Чтобы установить изменения вокруг нас, как грот.

Ничего нет смешного

В этом. Изолировать ядро

Нашей неустойчивости и в то же время тщательно сохранить;

Его тюльпанная головка в целости, воображаемое добро.

Чувство того дня по направлению к его центру

Перфорировано или перекрещено вознаграждениями,

Словно задержка, которая меня здесь опутала, была

Средством некоей спонтанности. Но давление в верхних слоях

Направило преобладающие ветры,

Открыв долгожданный вход там, внизу.

Однако всё это — иная метрическая система,

Трепыхается от изящества до сильного изумления.

Как в корыте. Ни одной свечки. Ни одна теория

Не обнажит ее до зрелости окружения. 

Ее пейзаж водружает на остроконечную крышу

Непрерывное расследование и переоценку всегда новых

Фактов, сбрасывающих в яркий холод,

Словно с общих осей, водопад данных,

Поглощаемых свыше по команде. Истолкован ли

Как свинец или золото, он оставляет кольцо

На принаряженном прислужнике-времени. Фермы

Знали об этом, поэтому они так застыли.

Время может обратить их вновь в поля

Цветущего песка или черного, древнего и близкого.

Вулканический вход в переднюю —

Это не то, на что каждый из нас рассчитывал.

Еще больше снаружи, чем прежде, но что еще хуже, то, что снаружи,

Внутри периферии, мы столкнулись

Друг с другом, и наша встреча спасается бегством во мрак,

Как в колодец.

Нашим привычкам понадобились инструкции.

Новость в том, чтоб вернуться стадиями

Неуверенности, слишком рано или слишком поздно. Это незримые

Формы, суматоха и лепет постели. Поздняя тишина. Вот так это чувствуется.

Картины были настоящими картинами

Любви и мелочей. Была зимняя сцена

И полускрытые наброски остальных трех времен года.

Осень была гигантом в серой шерстяной шапке.

Подле него была весна, девушка в зеленых одеждах,

Полусидела, полу-стояла возле ствола старого дерева.

Лето было бандой невзрачных детей

На границе с картиной зимы, которая была неясной

И серой, как зимний полдень.

Другие картины поведали нам бесконечно крохотными способами

Рассказы о прошлом: разрозненные случаи

С перечислением трогательных деталей либо пространных историй

Сбивчивым лепетом, словно рассказчик, которого

Душили вздохи и слезы, забыл

Зачем он все это рассказывал.

Эти-то в итоге и произвели самое сильное

Впечатление, они потрясали, как ветер,

Ревущий сквозь ветви, на которых не осталось ни листочка.

Смутность была гигантская с апофеозом

Сияющих инцидентов, цветных или темных, игривых или серьезных.

Но сейчас вести мрачные в

Ожидаемом позднем полдне, неожиданно окунувшемся

В резервуары тревоги и беспокойства, которые послушно

Надули эти поздние вялые паруса, флаги;

Один знак триумфа — вертикальный в черно-белых полосках,

Индикатор погоды, — маленький, означающий

Всеобщие уступки, хартии и дела

Среди пустыни или лесистого моря, корд за кордом

Уравнивая собственность и собственничество,

Мгновенно расширяя твою нерешительность до

Империи, в глуши, чей малонаселенный вид —

Высшее владение. Оно будет разделено на тракты,

И в них будут жить, как теперь в низких

Углах этой комнаты. Нафабренные усы против нечестивости

Слишком большого поветрия перемен, но всегда и нигде —

Пещера. Постепенно старые письма, используемые как закладки,

Информируют соседей; приблизительная версия

Циркулирует, и дело официально закрыто.

И я в этом нашел некую радость, вернувшись к биенью

Застывшего анклава зеркал, черты моего лица заострены и опустошены.

Столь многие пути доросли до этого

Мягкого отрицанья. Могила авторитетности

Сочетает ум с вращающимися вверх лимонными спиралями,

Говорящими о влияниях ночи, о столь многих решениях

Не действовать, копясь во внешних отрезках.

Учтивости дня также ползут

К крайностям, летают на оконном стекле, сметая

Измененный отказ под коврик. Всего один шаг

Уводит тебя так далеко за пределы, но откровенность

Того, что происходит, заставляет тебя немедленно остановиться.

Мешок октября не в силах рассказать об этом

Другим, так что утрачивает молчанье.

Я не выразил ясно, что хочу, чтобы ты все рассказал

В письменной форме, чтобы изучить выражение твоего лица

Одновременно с этим: сомнения, отступления, небо

Твоих планов сквозит со множеством затупленных мыслей.

Только так можно создать настоящую основу

Понимания. Тем временем, если я попробую отвернуться

В поисках собственной тени в излишке,

Как сорящиеся сойки, наши головы склоняются в согласии.

Оно выставило нас на движущейся дорожке.

Свесившись с верхнего этажа,

Мы не должны разъединиться в непонимании.

То, куда ты собрался пойти — ключ к

Субботнему дню, проведенному в покупках и мытье посуды,

Как раз, чтобы укрепленная земля

Эксгумировала из музыкального автомата то, что происходит

С фотографией девочки, переодетой стариком

С длинной седой бородой. Что произойдет после

Очищения, она еще не упомянула.

Это означало (и тон голоса, повторявшего:

«Его и впрямь сильно изувечило», превратил стену сверхскорости

В неразличимую для слуха пену), так что все ныряльщики и все безмолвные

Апострофы солнечной батареи остаются на дне.

Наконец представился случай исследовать лес,

Тень зияющих магнитных полюсов, где зáмок

Был помещен как запоздалая мысль: голые стены,

И где-то в центре или даже чуть подальше — расширение,

Чтобы разместить конечную реакцию, как-то веревки,

Щуки, цепочки памяти, сна и конец панели.

Апофеоз утонул,

Пока ветер воплощает свой стеклянный конус,

Намереваясь, чтобы дальнейшие признаки

Без обработки были получены. Целое —

Это гора переменчивoй доблести для тех, кто

Живет словно под куполом, привлеченные

Словно к обычному величию купола, того, что

Придает им жизни, так что дополнительная милость —

Это вечное промедление, которое не следует принимать во внимание,

Если только это не описание действительного действия.

Стряхивая вечную красоту в углы

Вопросов, заданных и зачастую отвеченных в

Данный период. Все движется медленнее, и все же

Изменение полнее, чем когда бы то ни было:

Пессимистическое освещение, как в осенних лесах,

Требующее, чтобы с ним считались больше, чем когда-либо,

Для полноты вещества. Для измеримого заикания смеха.

Вернувшись поздно, ты не удивился, встретив

Этого серого гостя, перпендикулярного погоде.

Тихое честолюбье ноты, прозвучавшей на разные тона.

Все пространство должно быть заперто. Теперь не было

Никакой земной причины для жизни; одиночество проистекало

Из нужды в деньгах, ее квинонсы[10] установлены,

Для охраны недвижности воздуха. Мрак

Вторгался повсюду. То был первый день

Нового опыта. Знакомые бурые деревья,

Безразлично раскачиваясь до корней, глубоко изменились.

Как парус, ее вопрос исчез

В океане газетных новостей. Чтобы обрушиться

В желание, пока вешали шляпы. Навесы подняли.

Прибыв в фаэтоне к концу

Дня, который прежде служил

Садом, уменьшает и без того крошечное

Понятие абстрактных добрых и дурных свойств —

Стручок тьмы, который идет треща о ранних

Неизменностях, которые в грядущем болоте времени спрятали оружие.

Прошлые водопады деревянные хижины открытые пространства

Атакованы ветром, обычные окрестности стёрли

Предвидение огромного путешествия, пока море

Разглаживается, неопасно, за широкими доками.

Настаивать не пересмотре очень старых

Исследований, словно вставленных в зарядку,

Когда дверь в соседнюю комнату приоткрыта

В позаимствованную плотность, что продолжает происходить

К столь великому тупому удивлению, груз весны.

Запах взрывчатки повис над изменениями,

Теперь достигнувшими апогея. Это предполагает волю

Следоватъ всем инструкциям, поставив точку на последним “i”,

Хотя и отменив одним росчерком пера

Все постановления, исправления и так далее, сделанные до сих пор.

Но почему настоящее кажется таким особенно насущным?

Время пятнистых озер и надо всем звуки

Козодоя? Чтобы выявить важность

Того, что навсегда останется незримым?

Несмотря на близкие и далекие события, счастливо

Построенным? Чтобы сказать, что узлы споров

Развязаны? Огромные тени сметены вниз

К теперешнему часу. Это — помыслы, преступные замыслы

Происходят из необходимости найти его

Во времени дня, у ручья, бесчисленных звезд и пуговиц.

Мы разговаривали, а потом вышли на улицу.

Было прекрасно. Оставалось еще много времени,

И мы всегда могли вернуться к нему и воспользоваться им позже,

Но цветы осыпались в оранжерее,

Ибо это был последний день в году,

Завершение многих взлетов и падений. Он начал готовиться

К тому, чтобы стать предвестием, склоняясь в новизну,

Как в банк дебетований. Ночь,

Тусклая глазурь, заглушившая комическое рвение

Тех первых шагов, остановлена в целой вечности.

В таком случае, счета нужно проверить,

Подвижные веревочки цифр. Выражения надежды

Запоздалой на несколько секунд. Только нормальная

Прозрачная ширина отделила их от более мелких

Огнецветных явлений каждого явленного дня.

Эта информация была похожа на дорогу, которой никто не ходил,

Возможно потому, что конец был всем известен, собрание

Копоти на потолке, инертного любопытства, которые атаковали

Изредка, да и то из угрызений совести миллионеры,

Намеревавшиеся превратить будничные дела в нечто трагическое.

Итак, настало время для всех видов деятельности,

Так как память сожаления еще была не известна,

За исключением незаконной мелкой кражи дальнего

Наброска места в ходе дня,

Которое едва имеет значение даже для озабоченных

Жандармов этих поздних, недавних часов, о которых

Сейчас так часто упоминают. Так, наводнения,

Удивляя нас, кажется, спадают,

Едва начавшись. Однако, еще столько времени для того,

Что произойдет незамеченным нашей разъятой параллельной мыслью.

Именно это мгновение потопления —

Всегда в прошлом, но всегда под вопросом, на поверхности

Подводных очков памяти. Ничто не устоялось,

Но и не определено; ритм стойки смирно

Держит нас в постоянном равновесии, словно дуга,

Обрамляющая быстро рассеивающиеся тучи,

Никогда не углубляясь. Крики детей

Проникают в это движение вперед, как капля воды

Проскальзывает под линзу. Вскоре все вокруг сияет, заминировано,

Слезы растворяют смех, изолированные тучи иссякли.

Уместно, что это дополнение

Есть, было и будет независимым от

Продуманных опасений относительно будущего статуса

Враждебного обращения друг к другу.

Так как невозможно увидеть путь, очищенный от

Одобрительного восторга, прошлые проекты

Равноценны уничтожению всех этих мифов,

Отертых с губ, как пыль. Такова

Погода была в тот день и зубчатая / фестончатая

Внешность тех, кто шли рядом с тобой

И изменились, как дымка. Видишь ли,

Не порок — ничего не иметь. Однако

Важно, чтобы последнее не было просто

Точками исчезновения, знаками

Сокращения того немного, что осталось, что

Тем быстрее исчезло, потому что его было так мало.

Эта часть игры держит тебя из-за старого остракизма,

Давно перемешанного с морщинами того долгого назойливого дня,

Которого нужно было избежать любой ценой, ибо уже известного,

И, возможно, даже более того, в отличие от небрежности, его можно было избежать.

Эта дыра, нависшая тайна, знакома,

Если копаешься в вечернем мусоре, и все же

Как это все квадратно в зеркале позади тебя, столько авторитетности,

Столько интеллекта со столь жалким результатом.

Может ли это тебя связать из-за простоты

Или ты мог бы в самом деле спастись из этого мягкого переплета,

Когда эти условия летят кувырком, как клубы дыма?

Таким образом, беспорядочный результат часто видится

Как результат застывшей улыбки генерала, штангенциркулей,

Усов и других способов измерения.

Из этой невыносимо роящейся свободы,

Как это называют в вашей прессе, будущее, открытая

Структура, поднимается даже сейчас, чтобы его заполонило

Настоящее, пока прошлое стоит в сторонке, темное и теоретическое,

Но все же важнейшее из всех, ибо его полночное откровение/ толкование

Неожиданно прижимается к тебе мощной рукой,

Как ясной лунной ночью, в которой можно различить

Отдаленные массы с отеческой заботой.

После молчаливых цветных бурь ответ быстро

Пробуждается, уже начав жить, со своим прошлым, целен и солнечен.

Так рассуждал предок, и все произошло,

Как он предсказал, но смешно.

Нельзя было сказать, раскрутилась ли мысль,

Рухнув на груду гальки и золотого песка теперь,

Опережая лишь на шаг, сама по себе и суд,

И возможность свернуть в сторону навсегда. Это была передовица

Сегодня, нависая белизной,

Как дальние горы, и ох, всевозможные вещи,

Попавшие в эти сети, перетряхнули, как зачастую

Люди реагируют на события.

Оно выросло без чьего-либо

Обдумывания или участия, так что теперь

Следовало решить, куда его направить.

Отцы просили, чтобы оно было постоянным,

Судно, рассекающее подземелье волн. / бездну

Все детали были разработаны,

И палубы были очищены для чувств

Радости и пораженья, но не столь тщательно было продумано,

Уничтожить ли возможность того, чтобы игра стала

Когда-либо опасной снова, либо значимой встречей.

Но было нелегко сказать, в какую сторону

Склонялось постоянство, — было ли оно

Простым отрицанием, как ласточки после

Тяжелого трудового дня, либо вечным зависанием

Над пустотой, возможно опасным, но в любом случае,

Не мирным карканьем, о котором так много

Было шума. Я могу вам все рассказать

О свободе, превращенной в живопись;

О другом — труднее, хотя есть подсказка, на самом деле,

Слишком наводящая — в этом вся трудность.

И все еще не удовлетворен старой

Версией: увидеть холст черным как смоль —

Не повод для радости тех, кто окружает

Молодых в ожидании зараженных

Огней, зажжённых заходящим солнцем и затонувшими лодками.

Казалось, единственный благородный путь и плодородный,

Если тьма пребудет вечно надо всем. Но способ,

Которым эту песню нужно было потреблять, заржавел;

Удивление тянуло за собой знаки того,

Что после этого не будет покоя, в тревогу ранних катастроф.

Голова вопреки всему. Узкая полоска земли,

Совпадающая со всадниками, где

Иллюзия имела значение не больше, чем все прочее. Плоские

Стены лишь окружали только утихшую память.

На этой новой территории идеи держались на том же

Расстоянии, с очертаниями, растраченными на скудную

Неотложность раскопок, чтобы исследовать сушу и заливы.

Настало время сравнить весь круг прошлых впечатлений,

Медленно отшелушивая их прочь, чтобы освоенное впечатление

Рабства и варварства могло бы сжаться до аллегорической человеческой широты.

Мгновение добавления: затем еще один тайный взгляд

На все вокруг, но он рассеян, не контур

Вашей знаменитой открытости, но вроде рукавов

Во время непогоды, когда приветствуешь сомнительное настоящее.

Все, что когда-нибудь вышло из этого, были слова,

Чтобы обозначить любой барьер — с землей,

Простершийся свыше надежды или сомнений, — одновременно и клетка, и вортекс.

Дальше — лес грязных колонн. Решившийся жить,

Чтоб разобраться наконец с собой и своим имуществом, ты забываешь все предыдущие стоянки.

Если бы в этом не было правды, но лишь удовольствие

От рассказа, смогли бы другие отправиться

В плавание по невозможным океанам с этим словом, чья власть

Была благоговением наизнанку тайных божеств

Стыда? Или рассеянность? Ибо первичная память

Ныне, как заплаты, изношена, осталось лишь неполноценное

Воспоминание о том, что никогда бы не случилось? Ее

Аллюзия даже не богохульна, а истинно незначительна,

Возле того озера, разлившегося шире солнца!

Тогда это было безразличием: то, чем всегда оно и было.

Корабль застыл иератично

На непрочитанной странице воды. Луна не пронзала

Идеями величия туч. Всеобщее бесчестье

Стало частью жизни, дыхание —

Свыше рассказа, потому что позабыло

О хаосе, ожидание которого его породило и так далее, через

Разговорную речь народа до внешних проявлений настоящего

Продолженного — незавершённые добронравные картинки, которые

Льстят нам, даже когда позабыты среди карликовых размышлений

О безумном, укрепляя целое, которое они не представляют.

Жертвы были выбраны из-за светлости в смутности.

Твердый обзор земли, старые отказы,

И дело завершилось в снегу, а также

С удовлетворением от контура, очерченного на фоне неба.

Люди были в восторге, просыпаясь утром

С полнотой, которая хоть однажды казалась обещанием

Всего того, что забыто, и здоровье улучшалось

За счет тех, кто умирали, лежа

В маленькой комнатушке, и за ними присматривал лишь ход

Часов, согласно жесткому новому соглашению.

И теперь, казалось, их тоже завоевали, хотя до этого были

Танцоры, которые предчувствовали отсутствие необходимости

В ограничении контактов друг с другом. И все же,

Словно это было суровым предостережением, их шанс

Отменили более ранними требованиями, что, возможно, было жертвой

Собственной честности. Танец продолжается, но мрачнее,

Словно с неожиданной нехваткой воздуха. И как одна

Фигура выживает другую и умирает, так притязание каждого

Изнашивает шаркающий пол лозунгами, рассыпая

Комплименты, учитывающие наши ненасытные интересы.

Одна ласточка лета не делает, но есть то,

Что называется полной противоположностью: клубок смутной тревоги

Сумма всего этого будет когда-нибудь расшифрована

На этой стороне огромной капли воды.

Они дают тебе заснуть без боли, подав все это

Не уроком, не особым способом рассказа,

Но поместив на одну сторону жизни, не обладающей

Особенным иммунитетом среди таинственности происходящего:

Слов, которые пели в комнате по соседству, не избежать,

Но их страстный интеллект будут еще изучать на вас.

Но какую пользу я могу из этого извлечь? Глазурь

Многих похожих изъятий ипотек, вырванных

Оперативной рукой, как приговор, но все же

В атмосфере понимания? То, что два человека

Могут столкнуться в этой тьме, означает, что время

Беспорядочной добычи пищи  потрачено впустую: пространство

Было величественно и сухо. Плоскими вечерами

В предстоящие месяцы, она будет вспоминать, что та

Аномалия разговаривала с ней —слова, как разъединенные пляжи,

Побуревшие под надвигающимися знамениями воздуха.

---

[1] Bloom Harold. The Anxiety of Influence. A Theory of Poetry.  (London–Oxford-New York: Oxford University Press, 1973), p. 139–155. Само слово “anxiety” в контексте данной работы можно перевести как «страх» или «тревога», но в некоторых случаях, как с Шелли, о котором он пишет в начале как о преодолевшем влияние Вордсворта, и Эшбери — Стивенса, и как «преодоление влияния».

[2] От APOPHRADES HEMERAI (ἀποφράδες ἡμέραι) — несчастливые или неблагоприятные дни в древней Греции, когда в последние дни месяца отменялись все серьезные дела. A Dictionary of Greek and Roman Antiquities (1890) William Smith, LLD, William Wayte, G. E. Marindin, Ed.

[3] Bloom Harold, Ibid., p. 141.

[4] Bloom Harold, Ibid., p. 142.

[5] Монокль моего дяди (франц.), что, возможно, в свою очередь является аллюзией на VI Канто Эзры Паунда, который цитирует языковую игру из знаменитой сестины трубадура Арнаута Даниеля (род. ок. 1180 – 1195) “Lo ferm voler qu`el cor m`intra”: Ongla, oncle (пров.) – “ноготь, дядя”. Неизвестная дама, которой адресована сестина, отвергает трубадура, поддержку в чем ей оказывает ее дядя.

[6] Bloom Harold, Ibid., p. 142.

[7] Bloom Harold, Ibid., p. 143-44.

[8] Bloom Harold, Ibid., p. 144. Под «клинаменом» Блум подразумевает отклонение, от лат. clīnāre, «отклоняться», — название, которое дал Лукреций непредсказуемому отклонению атомов, защищая атомистическую теорию Эпикура.

[9] Джеймс Скайлер (Schuyler, James, 1923–1991), удостоенный Пулитцеровской премии в 1980 г., долгое время работал куратором выставок в Музее Современного искусства в Нью-Йорке и писал для журнала «Арт ньюз». После службы во флоте на эскадренном миноносце во Второй мировой войне, он жил несколько лет в Италии, где был литературным секретарем У. Х. Одена. По возвращении в Нью-Йорк в 1950 г., стал активным участником группы, впоследствии получившей известность как «Нью-Йоркская школа», хотя впоследствии Эшбери заметил, что Шайлер был известен менее других участников группы из-за своей застенчивости. Он редко выступал с чтением своих стихов и не занимался саморекламой.

[10] quincunxes —5/12,  употр. в астрологии (аспект в 150º между планетами), фигура, состоящая из пятерки, вписанной в квадрат, как в домино, геральдике, мера площади (1051 кв. м) и веса (137 гр.) у римлян.

Перевел Ян Пробштейн 

---

[1] Джеймс Скайлер (Schuyler, James, 1923–1991), удостоенный Пулитцеровской премии в 1980 г., долгое время работал куратором выставок в Музее Современного искусства в Нью-Йорке и писал для журнала «Арт ньюз». После службы во флоте на эскадренном миноносце во Второй мировой войне, он жил несколько лет в Италии, где был литературным секретарем У. Х. Одена. По возвращении в Нью-Йорк в 1950 г., стал активным участником группы, получившей впоследствии название «Нью-Йоркская школа», хотя впоследствии Эшбери заметил, что Скайлер был известен менее других участников группы из-за своей застенчивости. Он редко выступал с чтением своих стихов и не занимался саморекламой.