ДОРОГА К СУДЬБЕ

Ян Пробштейн

 

ДОРОГА К СУДЬБЕ

Отцу

Да будет написана книга дороги к судьбе,

да будет та книга во чреве пророка горька.

Родник иссякает, и в землю yxoдит река,

и сорок исполнится дней, и тогда в capкофаг

положат, Иосиф, тебя, чтоб забыть о тебе.

Река понемногу в грунтовые воды уйдет,

и память сотрется, как слава, и впредь свысока

властители будут взирать на незваный народ.

I.

Время не сгладило наши черты — углами

мы выпираем из нашей приглаженной жизни.

Боже, неужто память хранит,

как бились локтями

мы в материнской утробе —

в какой же

ныне утробе находимся мы и отчизне,

и через сколько рождений пройти предстоит?

Трудно без ропота снова и снова

сбрасывать кожу —

где остановка?

в пустыне?

среди пирамид?

Жестче и жестче становимся мы —

все прямее:

жесткость угла нам опора

на круглой земле ...

Утесы стоят на песках,

от бурь песчаных шалея,—

надсмотрщики-вихри

хлещут их по хребтам

все злее и злей.

II.

Земля обернулась для них

не шаром, не сферой —

слепящей пустыней песчаной среди пирамид.

С чем же идти им в завтрашний день —

разве что с верой…

Неужто Завет Aвpaaмa с Всевышним

их сохранит?

О крепкий Египет, будь проклят, Египет!

Я строю тебе Рамзес и Пифом,

я — раб твой, душа изнуренная гибнет,

а тело — измятый глиняный ком.

Чем больше его изнуряли, тем более он

в числе возрастал, и тогда фараон

повелел всех новорожденных мужеска пола

в реку бросать, но в живых оставлять дочерей.

Вот он лежит — Левиина рода опора,

готовый для смерти. Имя ему — Моисей.

III.

…И не могши скрывать его долее,

мать, осмолив корзину из тростника,

положила сына в нее, чернея от боли и

надежды… в ожиданье притихла река.

Ох, уж это коварство и хитрость евреев:

всё законы страны норовят обойти —

мать не бросила в реку корзину тог да с Моисеем —

ей, преступной, вздyмалось сына спасти.

Подгадала и время, когда выйдет омыться

фараонова дочь в многоводной реке,

и свою оставила дочь следить, что случится,

и та, наблюдая, стоит вдалеке.

Да и царская дочь, обнаружив корзину

и увидев, что криком исходит дитя,

не бросила в реку еврейского сына,

как велел фараон, а мгновенье спустя

и сестра Моисея, от страха смелея,

подошлa к ней — и вот, предлагает позвать

из евреянок мамку — вскормить Моисея.

И приводит кормилицу — хитрую мать.

IV.

Покидая общину и общество,

                                                      край, где ты вырос,

уходя, как изгой,

ты почувствуешь бремя свободы.

Дикий запах пастушества,

запах костра и овчины,

и всего, что ты вынес,

остается с тобою, в тебе,

будто эта пустыня,

в сердцевине которой

однажды узрел ты чудо природы:

куст терновый горел, не сгорая,

из неопалимой

Купины кто-то громко воззвал:

"Моисей! Моисей!"

Пpocтодyшный, стоял он пред Богом,

лишь Богом хранимый,

и ответил он: "Вот я!"

— Ко мне приближаться не смей!

Я есмь СУЩИЙ!

К народу тебя твоему посылаю.

Обувь с ног своих сняв и лицо закрывая,

будешь немо внимать и, не веря, поверишь:

может вправду земля под ногою святая,

только вряд ли сейчас это дело проверишь ...

— Что в руке у тебя? —

„Мой посох пастyший“.

— Брось на землю его!—

и Бог обратил палку в змея,

и когда Моисей по6ежал,

Он сказал Моисею:

— Руку смело простри и возьми его,

ну же, смелее! —

и жезлом Господним стал посох пастyший.

— Как мне братьям в Египте об этом поведать?

Может, лучше

не такого, как я, —

пошлешь поречистее мужа?

—Я —глаза и уста,

и язык твой, и уши,

я даю тебе знаменья:

ВОТ, вода станет кровью на суше,

а твой брат Аарон левитянин

станет твоими устами,

ты же будешь ему вместо Бога.

А я буду с вами!

V.

Человек сквозь пустыню идет,

через страны, пространство и время.

Да, однажды он вывел народ,

но потом...

что же сталось потом все же с теми,

кто земли той достиг?

Да, вода не однажды

становилась кровью на суше...

Где же люди?

Где овцы?

                                                                        Где посох пастуший?

Человек сквозь пустыню идет,

через годы и годы.

Долго шел человек:

исчезали в пустыне

города, государства, народы,

возникали в пустыне миражи:

империи, царства.

.... За спиной оставались века

и соблазны всеобщего братства,

а свободы

недозрелый надкушенный плод

до сих пор отзывается горечью,

мучает жаждой,

но однажды. ..

Разве что-нибудь

было однажды? ...

VI.

Ты пришел в этот мир, чтобы жить

до поры безмятежно

и однажды увидеть, что мир

переполнен страданьем

и лю6oвыо, и поняв, что любовь неизбежна,

ты пойдешь по земле, взяв посох,

всего лишь дорожный — не Божий,

приумножишь познанья,

чтоб всегда оставаться в незнаньи,

приумножишь 6огатства,

чтобы все потерять, 6удто Иов,

и в награду принять

только пятна проказы на коже,

потеряешь два царства

и третье возвдвигнешь строптиво,

и достигнув новой ступени поймешь,

что грехи и заслуги,

Зло и Добро -

эта ноша из нош

пре6удуг с тобой и в тебе.

Сквозь рожденья

и смерти,

через все преврaщенья свои пронесешь

Ад и Небо в себе,

Свети Мрак,

и когда перестанешь

искать в непонятном и непонятом небе

спасенья и Бога, -

где-то в круге грядущем,

на немыслимой грани

узнаешь: искупленья грехов не дано,

дано очищенье

и еще пониманье того,

что все перед Богом равно.

1981

Из Латиноамериканской поэзии в переводах Яна Пробштейна

Из Латиноамериканской поэзии

          Хорхе Луис Борхес (1899 – 1986)

Два английских стихотворения из книги «Иной и прежний»

                                  Беатрис Бибилони Вебстер де Булльрич

                      I.

Тщетный рассвет встречает меня на пустынном

Перекрестке – я пережил эту ночь.

Ночи сродни горделивым волнам: синие тяжеловесные гребни

Со всеми оттенками недр под гнетом желанных

И нежеланных явлений.

У ночей есть свойство тайно одаривать и отнимать

То, что наполовину дано и отобрано, –

Это радость под мрачными сводами.

Уверяю тебя, ночи действуют именно так.

Этот вал – эта ночь оставила мне привычные клочья:

Лоскутки болтовни с парой заклятых друзей,

Обрывки музыки для мечтаний, дым горьких окурков.

Голод мой этим не утолить.

Большая волна принесла мне тебя.

Слова, любые слова, твой смех и – тебя,

Так безмятежно и бесконечно прекрасную.

Мы говорили, и ты забывала слова.

Рассвет-разрушитель встречает меня на пустынной

Улице моего города.

Твой профиль, повернутый в сторону, движение звуков,

Рождающих имя твое, биение смеха –

Эти сверкающие игрушки ты оставила мне.

Я перемешал их в этой заре, я терял их

И вновь находил, я рассказал о них

Бродячим псам и бездомным звездам зари.

Твоя богатая темная жизнь...

Мне нужно пробиться к тебе, я отшвырнул

Блестящие безделушки, оставленные тобой,

Мне нужен твой сокровенный взгляд,

Подлинная улыбка твоя – та одинокая

И насмешливая улыбка, которую знает

Твое холодное зеркало.

          II.

Чем тебя удержать;

Я подарю тебе нищие улицы, отчаявшиеся закаты,

Луну одетых в отрепья предместий.

Я подарю тебе горечь того, кто слишком долго глядел

На луну одинокую.

Я подарю тебе предков, моих мертвецов,

Которых живые увековечили в мраморе: деда, отца моего отца,

Убитого на границе Буэнос-Айреса, две пули

Продырявили легкие: мертвец-бородач был погребен

В коровьей шкуре своими солдатами.

Двадцатичетырехлетний дед моей матери

Повел в атаку три сотни всадников из Перу –

И поныне все они – тени на призрачных скакунах.

Я подарю тебе все, что есть в глубине моих книг,

Все мужество и веселие жизни моей.

Я подарю тебе верность того,

Кто никогда верноподданным не был.

Я подарю тебе собственное ядро, которое мне

Удалось уберечь – ту сердцевину души, которой

Нет дела до слов, до торговли мечтами: ее

Не затронуло время, несчастья и радости.

Я подарю тебе память о желтой розе,

Виденной на закате задолго

До твоего появленья на свет.

Я подарю тебе толкованья тебя,

Теории о тебе,

Подлинные и удивительные о тебе откровенья.

Я могу подарить тебе свою одинокость,

Свою темноту и голодное сердце.

Я пытаюсь тебя подкупить

Неуверенностью, опасностью и неудачей.

                      Хорхе Луис Борхес

          Ars Poetica[1]

Взирать на реку времени и вод

И вспоминать, что время – как река,

И знать, что наша участь – как река, –

Исчезнут наши лица в бездне вод.

И чувствовать, что бденье – тоже сон,

И видеть сон, что ты не спишь, а смерть,

Которой так страшится плоть, есть смерть,

Что еженощно сходит к нам, как сон.

И в каждом дне и годе видеть символ

Дней человеческих и бренных лет,

И превращать презренность бренных лет

В гул голосов, и музыку, и в символ.

Зреть в смерти сон и представлять закат

Печальным золотом – поэзия сама,

Бессмертной нищенкою к нам сама

Вернется, как заря или закат.

На нас взирает незнакомый лик

По вечерам из омута зеркал.

Искусство – средоточие зеркал –

Должно открыть наш настоящий лик.

Рыдал Улисс, уставший от чудес,

Увидев глухомань в цвету – Итаку.

Искусство возвращает нам Итаку

Цветущей вечности, а не чудес.

Искусство – бесконечная река,

В движении стоит, как точный образ

Изменчивого Гераклита, образ

Иной и вечно прежний, как река.

                      Хорхе Луис Борхес

          Мильтон и роза[2]

Из поколений роз, что в глубине

Реки времен исчезли без следа,

Единственную от забвенья мне

Хотелось оградить бы навсегда.

Ее наречь дано судьбой мне право, –

Тот неизвестный и немой цветок,

Что Мильтон подносил так величаво

К лицу, но увидать, увы, не мог.

Ты, алая иль желто-золотая,

Иль белая, – забыт навек твой сад,

Но ты живешь, волшебно расцветая,

И лепестки в моих стихах горят.

Чернь, золото иль кровь на лепестках

Незримы, как тогда в его руках.

                      Хорхе Луис Борхес

          Everness

Нет в мирозданьи только одного – забвенья.

Господь хранит металл, хранит частицы пыли,

Те луны, что взойдут, и те, что отсветили, –

Все, все пророческая память от затменья

Хранит. И все живет: бесчисленные лики,

Оставленные в зеркалах тобою, тени

Меж сумеречной и рассветной мглою, блики,

Что оживут в твоем грядущем отраженье.

Все это часть кристалла памяти – мгновенно

Преображаясь, он меняет лик Вселенной.

Уводят лабиринты в бесконечность,

И закрываются все двери за спиною,

Лишь по ту сторону заката пред собою

Узришь Великолепье. Архетипы. Вечность.

                      Хорхе Луис Борхес

          Adam Cast Forth[3]

А был ли Сад, иль Сад был только сном; –

Подумалось. О если б то былое,

Где над своею властвовал судьбою

Адам ничтожный, было волшебством

Всевышнего, которого в мечтах

Я создал, – это было б утешеньем.

Но в памяти мерцает лишь виденьем

Тот светлый рай, и все же не во снах

Он есть и будет, но не для меня.

А здесь потомков Каина резня,

Земли жестокость ныне карой стала,

И значит – здесь любовь и счастье надо

Дарить, ступить под сень живого Сада

Однажды хоть на миг – уже немало.

                      Хорхе Луис Борхес

          Ода, написанная в 1966 году

Нет отчизны ни в ком – ни во всаднике этом,

Кто, в зарю над безлюдною площадью взмыв,

Через время на бронзовом скачет коне,

Ни в других, кто из мрамора смотрит на нас,

Нет и в тех, кто рассыпал воителей прах

На полях Америки бранных,

Кто оставил, как память, поэму иль подвиг,

Или память о жизни достойной, где был

Каждый день посвящен исполнению долга.

Нет отчизны ни в ком. Даже в символах нет.

Нет отчизны ни в ком. Нет во времени даже,

Гнет исходов несущем, изгнаний, сражений

И медлительного заселенья земель,

Простирающихся от зари до заката.

Нет во времени, полном стареющих лиц

В уходящих во мрак зеркалах.

Нет во времени, полном смутных страданий,

Неосознанных мук до рассвета.

Ни в то время, когда паутина дождя

Повисает на черных садах.

Нет, отчизна, друзья, – непрерывное дело,

Словно мир этот длится. "Когда бы на миг

Нас во снах своих видеть Вечный Сновидец

Перестал, то испепелила б

Нас мгновенная вспышка забвенья Его."

Нет отчизны ни в ком, но, однако, должны мы

Древней клятвы достойными быть, –

В чем, не ведая сами, клялись кабальеро –

Аргентинцами быть – кем и стали они,

Дав совместную клятву в том стареньком доме.

Мы – грядущее этих людей,

Оправдание тех, кто погиб,

И наш долг – это славная ноша,

Их тенями возложенная на наши,

Мы должны ее пронести и спасти.

Нет отчизны ни в ком – она во всех нас,

Пусть таинственный чистый пылает огонь

Негасимо в ваших сердцах и моем.

          Еще одно восхваление даров

Хвалу хочу воздать

Божественному лабиринту

Причин и следствий за разнообразье

Творений, из которых создана

Неповторимая вселенная,

За разум, представлять не устающий

В своих мечтах строенье лабиринта,

За лик Елены, мужество Улисса

И за любовь, которая дает нам

Узреть других, как видит их Творец,

За алгебру, дворец кристаллов строгих,

За то, что тверд алмаз, вода текуча,

За Шопенгауэра, кто раскрыл, быть может,

Загадку сей вселенной,

За полыханье пламени – его

Без страха древнего не может видеть смертный,

За кедр, сандал и лавр,

За хлеб и соль,

За тайну розы,

Расточающую краски, их не видя,

За вечера и дни 55-го,

За мужественных всадников, кто гонит

Зарю и скот по утренней равнине,

За утро в Монтевидео

И за искусство дружбы,

И за последний день Сократа,

И за слова, которые сквозь сумрак

Несутся от распятия к распятью,

За сновидение Ислама,

Длинною в тысячу ночей и ночь одну,

И за иное сновиденье Ада –

Виденье Башни, очищающей огнем,

И за виденье сфер божественных,

За Сведенборга,

Кто с ангелами вел беседы, по Лондону бродя,

За древние таинственные реки,

Сливающиеся во мне,

И за язык, на коем говорил я

В Нортумбрии века назад,

За меч и арфу сакса,

За море – за сиянье сей пустыни,

За тайнопись непознанных явлений,

За эпитафии варягов,

За музыку английской речи,

За музыку немецкой речи,

За золото блистательных стихов,

За эпос зим

И за названье книги Gesta Dei Per Francos[4],

Нечитанной еще,

И за Верлена птичье простодушье,

За бронзу гирь, за пирамид стекло,

За полосатость тигра,

За небоскребы Сан-Франциско и острова Манхэттен,

И за техасские утра,

И за севильца, кто «Эпистолу нравоучительную» сочинил

И пожелал остаться безымянным,

И за кордовцев Сенеку и Лукана, написавших всю

Испанскую литературу прежде,

Чем создан был язык литературный,

За благородство шахмат и геометричность,

За карту Ройса и Зенона черепаху,

И за аптечный запах эвкалипта,

И за язык, который выдает себя за знанье,

И за забвение, которое стирает

Или преображает прошедшее,

И за привычки, которые подобно зеркалам

Нас повторяют, утверждая образ наш,

За утро, поселяющее в нас

Иллюзию начала,

За астрономию и тьму ночей,

За счастье и за мужество других,

За родину, что в запахе жасмина

Иль в древней шпаге оживает,

И за Уитмена, и за Франциска

Ассизского, который дописал

Уже стихотворенье это, за

То, что стихотворение любое

Неисчерпаемо – оно собой

Становится, в себя вбирая все,

Что им же и сотворено, однако

Последнего стиха стихотворенье

Вовеки не достигнет, изменяясь

По воле пишущих его, –

И за Франсис Хейзлем, молящую простить

Детей за медленное умиранье,

За сон и смерть, два самых

Таинственных сокровища,

За сокровенные дары, о коих

Я умолчу, за музыку,

Таинственнейшую из всех

Форм времени.

                      Хорхе Луис Борхес

          Утро 1649 года[5]

Карл шествует средь своего народа.

Глядит по сторонам. Взмахнув рукою,

Приветствие шлет свите и конвою.

Нет нужды лгать – не это ли свобода;

Идет он только к смерти – не к забвенью,

Но помнит: он – король. Все ближе плаха.

И страшно, и правдиво утро. Страха

Нет на лице, не омраченном тенью.

Он, как игрок отменный, хладнокровно

Идет и не бесчестит черный цвет

Его среди толпы вооруженной.

Здесь только судьи, но Судьи здесь нет.

С улыбкой царственной и непреклонной

Он чуть кивнул, как делал много лет.

                      Луис Пастори (1921–2013)[6]

          Марамби, индеанка далекая

          Марамби, индеанка далекая,

в какой земле тебя найдут мои глаза;

А руки мои пространства какие должны разомкнуть;

          С какой далекой луны твоя печаль снизошла;

На древо какое упала твоя немота;

Где твой голос, где апельсиновый бархат над морем;

Где ракушка морская твоя, где туманная гавань;

Где молчанье твое, имя твое, твоя беспредельность;

          Голос твой, украшавший узорами воздух,

улетучился из неистощимой клепсидры миров,

голос, которому подражали певчие птицы.

          Очей твои одиночество, утекли кудри твои

                                                          меж пальцев моих.

Одиночество плоти твоей подле меня.

Мои слова только отблеск твоей красоты.

Одинокость кристалла, которым стала

улыбка твоя. Одинокость всего, что было тобой.

          Какое сиянье таится в твоих зрачках;

Какие слова таятся в твоих устах;

          Ударь, Марамби, в барабан воспоминаний.

Смежи очи в водах, где до блеска луна металлы свои начищает,

и вернись. Цветок воздуха, стебелек зеленый,

сердце точеное, серп луны истонченный.

                      Луис Пастори

          Быки, святые и цветы

          Быки

          Бандерильи быстрых чаек,

и вероник блеск зеленых.

Истоптал цветущий луг

голубой ревущий бык.

"море ушло, оставляя

на берегу следы пребывания."

          Святые

          Сан Бенито входит в зал.

Зал теней. Потемок. Мрака.

Торопливый свет улыбок

Пересек альков. Стоял

Одиноко Сан Бенито.

Свет снаружи брезжил, зыбок.

          И цветы

          Из флейт поющего леса

флейта реки – тончайшая флейта.

Быть может, лилового цвета,

цвета фиалки ее звучанье.

                      Луис Пастори

          Быки, святые и цветы

                      I

          Быки

Туч свинцовых вуали,

изранена ночь, она

измаялась в смутной печали,

но рога только сумрак пронзали.

Туч свинцовых вуали,

в укрытье – тореро-луна.

                      II

          Святые

Давняя жажда света:

вода вечно-серого цвета,

мимолетный всплеск голубого.

На цыпочках в эту обитель,

чтоб увериться в этом снова,

вошел Иоанн Креститель.

                      III

          И цветы

Я сказал бы, если б вернулся, –

чуть касаясь горящего лика:

          сродни человечьей коже

          раскраснелась гвоздика.

Хосе Эмилио Пачеко (1939–2014)[7]

          Конец века

Кровь взывает к возмездью.

Но возмездье ничего породить не способно,

          кроме потоков крови.

          Кто я:

сторож ли брату своему или тот,

кого приучают к смиренью,

когда бессмысленной смертью

          погибают другие;

Во имя чего приговаривать должен я к смерти

других – мыслящих или просто живущих;

Но как оставлять без возмездья

пытку, измор, геноцид;

          Ничего не хочу для себя,

          жажду только,

          чтоб невозможное стало возможным –

          мира без жертв.

Я не в силах достичь этой цели однако –

не хватает моих ничтожных усилий,

чтоб осушить кровавое море нашего века

глиняной чашей, дрожащей в руке.

Пока я писал, стемнело.

Неумолчные вопли вокруг

не дают мне смежить на мгновение веки.

                      Хосе Эмилио Пачеко

          Варадерская декларация

                                  К 100-летию со дня рождения

                                  Рубена Дарио

В его начале его конец. Он возвращается в Никарагуа,

чтобы столкнуться с могуществом смерти.

Зарница меж мраком и тьмой, камешек,

вернувшийся в волны.

Он закрывает глаза, чтобы вглядеться в облик собственной смерти,

и уходит в иную смерть – в едкую битву

в бумажных сельвах, чтобы свернуть шею

дряхлому лебедю красноречия,

взорвать замки болтовни,

декорации риторики, реквизит, –

его чердак был прозван «модернизмом».

И было время

                      оскверненья гробниц.

Вода застаивается всегда.

Возделыванье земли порождает

сотни необычайных обрядов, магий, религий.

В переворошенной земле

могут взрасти иные культуры.

Слова – магниты для праха.

Опадают с деревьев желтые звуки,

и музыка покидает раковину,

где дремлет отныне буря,

она возвращает рокот или созвучья,

городские, густые и столь же затасканные,

как медь воскресного вальса.

Мы все эфемерны.

Все, что едино, объединяется для разобщенья,

и только дерево, в ветвях которого

играет солнечный луч прихотливо,

силу огня хранит в своей плоти –

освобождает эту энергию тренье.

Итак, прошло столетье:

мы теперь можем простить Дарио.

                      Хосе Эмилио Пачеко

          Разъятая материя

Вернись опять в мои уста, язык,

и нареки утраченное снова.

Коснись меня, освободи мой крик,

себя сжигающее в рабстве слово.

Ты, песня, вновь вернись, разрушив ковы,

туда, где времени застыл родник,

препятствия не встретив никакого, –

лишь вечность истекает, а не миг.

Вот я назвал тебя, огонь, и пламя

мои черты явило, озарило

прошедшее своими языками –

побег зеленый, слово возродило

разъятую материю забвенья

в сожженной сельве, в царстве запустенья.

                     

Хосе Эмилио Пачеко

          Санта Мария

Этот город внезапно придумал себе другое прошлое

Тишина удалилась отсюда

Дома несомненно из мира иного

Ночь обрушилась на другую эпоху

В отравленном воздухе запах древних полей

Вс= возвращается более странным ко мне

потому что я все узнаю

потому что я здесь бывал

"где я не бывал никогда"

ибо я дорогой этот город утратил

и ныне таинственно вновь обретаю

Кто может открыть мне истину в этом

                                              коварном конце света;

Наяву ли живу хотя в средоточье химеры

или явья обступила меня

словно тревожный мираж;

          Пойдешь и не вернешься

Обиталище детских сказок

ты вся наша земля

          В любые края

никому вернуться нельзя

В любом уголке сейчас

          мы пребываем в последний раз
            Хосе Эмилио Пачеко

          Колодец

                      Обычный способ очистки воды в колодцах:

                      бросить на дно черепаху – это, оказывается,

                      действенный метод борьбы с загрязнением.

                                  Амбросио Ортега Паредес,

                                  «Вода», мексиканская драма

В глубине души мы быть может стремимся

притвориться притворщиками

          Однако потом сознаем что были честны

На деле жизнь

не пробуждает отзвука в мире

          Словно камень брошенный в воду она

прежде чем разбудить эхо

чертит круги

средь мерцающих заросших плесенью стен

А там

          в глубине

                      погибает

печальная черепаха

                                  которую мы бросаем

как жертвоприношение талисман или средство

очистки воды или совести

                                              и нам невдомек

что наши уловки

                                  это ловушки

для нас же самих

Черепаха

          конечно

не очищает колодца

с размаху брошенный камень

                                              нас обольщает

мы никогда не узнаем

                                  ни глубины

ни размеров колодца

                                  ни того

чем он отравлен.

                     

Хосе Эмилио Пачеко

          Нравоучители древности

Ненавидя Цезаря

                                  и могущество Рима

сострадая рабам

                                  гниющим

в соляных копях

                                  и на галерах

они маковой росинки в рот не берут

и осуждают зверства солдат

в Галии и в Иллирии

                                  Другие

давясь мясом тельцов кабанов куропаток

спешат отхлебнуть

                                  сицилийского вина

дабы вином омытые губы

                                              смогли

произнести прекраснейшие слова

челоо-веек челоо-веечность

                                              эти слова

столь полнозвучны округлы возвышенны

что легко заглушают эхо

                                              покорных собратьев

(так например

                      угасает

                                  слово

                                              «народ»).

Закончен обед

                      Слуги уносят объедки

и вот патриции

                      кутаясь

в теплые кипрские пледы

располагаются у камина

Словно у гладиатора

                                  вонзившего пику в противника

вспыхивают радостью их глаза

С наслажденьем они перечисляют аборты

тосканки Клодии

судачат об импотенции Ливия

о том

          что Вителий болен раком

а старый Клавдий стал рогоносцем

осуждают возвышение Флавия

бывший раб

           выскочка

                                   карьерист

Выйдя из дома

будят ударом ноги

разомлевшего кучера

и с пылом мчатся на Палатин

дабы смиренно выставить трусливые задницы

пред благороднейшим Цезарем

                     

Хосе Эмилио Пачеко

          Критика поэзии

Здесь все тот же всегдашний ливень

С его безудержной злостью,

Соль и неукротимое море...

Зачеркнув эти строки, он написал:

Это взбухшее море, его неизменный

и переменчивый нрав,

море уже вдохновило поэта на создание тысяч поэм.

(Шелудивая псина, больная чесоткой, – поэзия –

причина разнообразных неврозов,

достойных лишь осмеяния, –

вот цена, которую кое-кто платит

за незнание жизни.

Нежная, вечная, светоносная поэзия.)

Быть может, еще для тебя не время:

наша эпоха

заставляет нас говорить в одиночестве.

                     

Хосе Эмилио Пачеко

          Хроника

Война закончилась или быть может не началась

Огонь пожрал крепостные стены и наши дома

и мы охраняем груды трупов и покореженного оружия

Порывы ветра заглушаются рокотом ливня

Он не может угомониться ибо запятнан

нашею кровью

                      Виновны ли мы

или невинны в этой резне;

Кто сбежал а кто погиб как герой;

                                              Мы никогда не узнаем того

В эту ночь

                      которая стала нашей судьбой

наш удел умещается лишь в ожиданье

ожидании этой войны

которая все не начнется

                                              или длится веками

         

Рамон Лопес Веларде идет в Чапультепек

                      (2 ноября 1920 года)

                                              Хосе Карлосу Бесере

Осень – единственное божество

которое воскреснув

                                  готовится к смерти

Солнце позолотило

                                  пожухлые листья

Подобно другим поколениям листьев

Они были живыми

Сейчас мы уходим

                                  и не важно

отчего другая листва

                                  зазеленеет на той же ветви

По сравненью с таким торжеством

                                                          вечной жизни

ничего не стоит

                      наша ничтожная смерть

Ибо здесь

                      мы обитаем в смерти

и возвращаемся в плоть и кровь

из которой мы вышли

                                  Хосе Эмилио Пачеко

          Восьмая эклога

Лето сходит на нет,

в тишине затихает его лепетанье,

меркнет зеленый цвет

в омуте осени ранней –

осеняя деревья, пришло умиранье.

Свет проникает в нас,

разливаясь по телу, касаясь устами, –

догорающий час,

предзакатное пламя,

вечер, вспыхнув как хворост, сияет над нами.

В настоящем живем,

меж грядущим и прошлым наш праздник с тобою,

потому что вдвоем

не бывать нам в другое,

в то безликое время, для нас неживое.

В одиночествах наших

меж пустыней и лугом исчезла граница,

счастье щедро швырявший

назад ни крупицы

не получит, и ночь на земле воцарится.

Разрастается ложь,

бродит в памяти нашей средь прочих видений.

Ты по жизни идешь,

но следы словно тени, –

вот и все, что удастся спасти от забвенья.

Тщетной будет мольба

и надежда – в рыданиях ветра-изгоя

отзовется судьба –

он оставит с тобою

только то, что уже превратилось в былое.

Ожидаем зари,

по земле цвета меди скользнувшей несмело.

Только пепел внутри

омертвевшего тела –

нам остались ошибки – любовь отгорела.

Нам с тобою невмочь

удержать ускользающий миг, дорогая, –

изувечена ночь,

и она, догорая,

счастье сгубит, из прошлого нас выдворяя.

И в тревожных глазах

наше прошлое в зыбком плывет отраженье,

как в кривых зеркалах,

расщепилось виденье,

и померкли навек осужденные тени.

Догорела дотла

раскаленная страсть в сердцевине пустыни,

а любовь, как зола,

остынет отныне

и в безмолвных рыданьях забвения сгинет.

Мир присвоить готов

и твое, и мое – пустота обступила,

распростерла покров

и нас отравила,

как река, что устам твоим влагу дарила.

                                  Хосе Эмилио Пачеко

          Стихии ночи

С крохотной горной империи,

выжженной летним зноем,

низвергаются дни, пророчества, падает вера.

В последней долине

разорение пожирает

поруганные пеплом города.

В потоках ливня гаснет

озаренный молнией лес.

Ночь разливает отраву.

Слова разбиваются на ветру.

Ничего никогда не вернется, никто не подарит

зелень опаленным полям,

вода из подземной темницы

в родник не проникнет,

не в силах осилить своих дерзаний

орлиные крылья.

---

[1] Опубликовано в антологии «Строфы века»—2 (Минск: Полифакт, 1999). С. 1043, и в книге «Инверсии» (Москва: Книгописная палата, 2001), с. 145.

[2] Опубликовано в книге «Инверсии» (Москва: Книгописная палата, 2001), с. 146.

[3] Адам брошен в мир (англ.). Опубликовано в книге «Инверсии» (Москва: Книгописная палата, 2001), с. 146.

[4] Деяния Господа силами франков (лат.). Книга о крестоносцах (прим. переводчика). 

[5] Опубликовано в книге «Инверсии» (Москва: Книгописная палата, 2001), с. 147.

[6] Опубликовано в книге «Поэзия Венесуэлы» (М.: Худлит, 1988). С. 311-314.

[7] Мексиканский поэт.  Опубликовано в сборнике «Латинская Америка». Литературный альманах. Вып. 5. Москва: Художественная литература, 1987, с. 431-445.