СВИДЕТЕЛЬСТВО БЕССМЕРТИЯ: ЭМИЛИ ДИКИНСОН (1830-1886)

СВИДЕТЕЛЬСТВО БЕССМЕРТИЯ: ЭМИЛИ ДИКИНСОН
(1830-1886)

Эмили Дикинсон опубликовала при жизни только 8 стихотворений, да и то под псевдонимом. Писала же стихи она всю жизнь, вернее даже не писала, а записывала их на всем, что попадалось под руку – на обороте счетов, деловых бумаг, использованных конвертов. Однако после смерти Эмили младшая сестра Лавиния, с которой та прожила всю жизнь, обнаружила ларец с переплетенными тетрадками по 6-8 листов, в каждой из которых было по 18-20 переписанных набело стихотворений, расположенных в определенном порядке. Как пишет известный литератор того времени, главный редактор журнала «Атлантик», влиятельного и поныне, Томас Хиггинсон, она писала исключительно для себя, в стол. Гораздо больше чем публикация стихотворений ее волновал вопрос: "Есть ли в моих стихах жизнь?"

      Многие, и прежде всего друг семьи, жена профессора Мэйбл Тодд, считали Эмили дилетанткой. В первом посмертном издании Тодд и Хиггинсон пытались исправить “огрехи стихосложения”, в частности, рифмы, столь раздражавшие тех, кто был воспитан на классических стихах, синтаксис и пунктуацию, в особенности, обилие тире, столь несвойственное английскому языку и – самое главное – гениальное по своей неожиданности словоупотребление, которое, естественно, разительно отличалось от общепринятого. Эти “исправленные издания” 1890-1896 гг. впоследствии пришлось изрядно редактировать, возвращая стихам изначальный вид. Тем не менее, даже в тех «причесанных» и удобоваримых для среднего читателя стихотворениях, принесших Эмили Дикинсон превую посмертную славу, несмотря на все исправления, видна гениальность, которую трудно скрыть. Однако Дикинсон как новатор англоязычного стихосложения стала известна широкому читателю только после 1955 года.

      Она вела странный образ жизни, носила одежду только белого цвета и последние 15-20 лет не покидала пределов дома, став при жизни своего рода легендой, мифом городка Эмхерста в Массачусетсе. В предисловии к первой книге стихотворений Дикинсон Томас Хиггинсон называет ее затворницей и сравнивает с Ундиной, Миньоной и Феклой. Тем не менее, когда отец как казначей колледжа Эмхерст устраивал ежегодный прием и приглашал всех видных людей города, Эмили вела себя столь естественно и непринужденно, что, по словам того же, Хиггинсона, трудно было предложить, насколько уединенный образ жизни та вела.

Она никогда не была замужем и прожила всю жизнь в доме, где родилась (кстати, дед поэтессы был одним из основателей колледжа). Однако исследователи называют по крайней мере три адресата ее любовной лирики – священника Чарльза Уодсворта, редактора газеты «Спрингфильд Рипабликан» Сэмюэля Боуэлса и судью Отиса Лорда, блестяще образованного человека, приятеля отца и политического деятеля, впоследствии так же, как и отец Эмили Дикинсон, избранного в Конгресс США. Стихи Эмили Дикинсон о любви настолько насыщены и обнажены, что многие не без оснований говорят, что побудительным мотивом их создания была несчастная любовь. Вообще говоря, все, что делала, говорила и писала Эмили Дикинсон было столь интенсивно, что многие, как например, Томас Хиггинсон, не выдерживали такого напряжения. «Я никогда не общался с кем-либо, кто бы так сильно поглощал мою нервную энергию. Не прикасаясь, она буквально выкачивала ее из меня», – писал Хиггинсон своей жене после личного знакомства с Дикинсон в августе 1870 г. Много лет спустя, уже после смерти Дикинсон, он писал в журнале, вспоминая первую встречу с ней: «Я был безусловно поражен столь чрезмерным напряжением и ненормальной жизнью. Возможно, со временем мне удалось бы преодолеть эту чрезмерность в общении, которая была навязана ее волей, а не моим желанием. Я был бы, конечно, рад низвести его до уровня простой искренности и дружбы, но это было отнюдь не просто. Она была слишком загадочным для меня существом, чтобы разгадать ее за час разговора». [1]

            Она росла живой и общительной девочкой, очень впечатлительной, несколько неуравновешенной и немного экзальтированной. Мать была занята собой, и Эмили общалась в основном с подружками, старшим братом Остином, младшей сестрой Лавинией, и – друзьями отца. Отец был известным адвокатом, политическим и общественным деятелем – членом попечительного совета и казначеем колледжа Эмхерст, а впоследствии конгрессменом. Читал же он “серьезные и суровые книги”, как писала Эмили, поскольку был при этом истово верующим пуританином кальвинистского направления.  Она получила неплохое образование, поступила в колледж Маунт Холиок, но проучилась там всего год и вернулась домой, не выдержав жизни вдали от дома. На этом ее формальное образование закончилось.

            Хотя Эмили Дикинсон и писала в первых письмах к Хиггинсону в апреле 1862 г., что до зимы того же года сочинила всего одно-два стихотворения, писать стихи она начала гораздо раньше и к тому времени ее было написано около 300 стихотворений. Среди поэтов, наиболее близких ей, Дикинсон называет Китса, Роберта и Элизабет Браунинг, из прозы выделяет Рескина, Томаса Брауна и – Откровение Иоанна. Китс безусловно был близок ей своим обожествлением красоты. На вопрос Хиггинсона, знакома ли она с творчеством Уитмена, Дикинсон отвечает, что Уитмена не читала, но слышала, что стихи его неприличны. Стало быть, окружение Дикинсон, не признававшее стихи самой Эмили, отвергало и ее гениального современника. Даже удивительно, что из столь добропорядочной, кальвинистско-пуританской, адвокатско-академической среды Новой Англии могла явиться гениальная поэтесса с такой независимостью суждений. Быть может, в этом кроется одна из причин того, что Дикинсон отошла от общества и замкнулась в себе. Более того, она добилась у своего пастора разрешения не посещать церковь по субботам (вещь немыслимая для пуритан), а в стихах ее слышны богоборческие мотивы.  У нее был глаз художника, созерцательная натура и возвышенная душа. Даже в письмах Дикинсон видны и необычность ее мировосприятия, и яркость ее натуры, а главное – поэзия рвется из каждой строки. Как писала Мэйбл Тодд в предисловии к стихам Дикинсон, в письмах Эмили – не только музыка поэзии, но нередко встречается даже рифма. И это заставляет русского читателя провести параллель с Мариной Цветаевой.  Близки они верой в свое избранничество, в то, что истинный поэт выражает дух языка и народа (на Дикинсон повлияло, несомненно эссе Эмерсона «Поэт», в котором тот писал, что поэт — цельный человек, представитель и выразитель всего народа: «Поэт — выразитель [букв. «the sayer» — говоритель или сказатель], нарекатель [букв. «the namer — даватель имен] и представитель красоты»[2]). Близки они также интонацией и синтаксисом. Тем не менее, различий между Дикинсон и Цветаевой больше, чем сходства. Если у Цветаевой — языковая роскошь, интенсивность, даже раскаленность чувства, то у Дикинсон — раскаленность, насыщенность и бесстрашие мысли при полном отстранении, самоиронии  (даже на собственную смерть она смотрит иронично), выраженными скупыми языковыми средствами. «Моя поэзия бедна (или скупа)», — говорит Дикинсон, употребляя английское слово “frugal”.

 «Так разум погружен в себя – не в силах различать – спросить же некого. Коль думаете – что дышит он (стих) – и досуг найдете мне сказать о том – моя признательность не будет мешкать. Когда я допустила ошибку – и Вы не побоитесь указать ее – я буду лишь искренне уважать – Вас», – пишет она Хиггинсону в одном из первых писем к нему. После того, как он нашел ее стихи неорганизованными и хаотичными (совсем как Ходасевич в рецензии на «Молодца» Цветаевой), она отвечает: «А в этих (стихах) – больше порядка? Благодарю Вас за Правду. У меня не было Царя, а сама я управлять не могу, и когда пытаюсь стать организованной – моя маленькая мощь взрывается – и я обнажена и обуглена. Кажется, Вы назвали меня “Своенравной”. Поможете ли исправиться? Полагаю, что гордость от которой захватывает Дух в Сердцевине Чащи – не Гордыня. Вы говорите, что я признаюсь в мелких ошибках и забываю о крупных – Ибо могу разглядеть правописание – а Невежества не вижу – вот приговор моего Наставника».

      Она впитывала в себя мироздание, как губка, и все глубже погружалась в него, стремясь найти ответы на глубинные вопросы бытия. Не случайно поэтому Хиггинсон, к сожалению посмертно, воздал поэтессе должное и в предисловии к первой книге Дикинсон сравнивал ее поэзию с творчеством гениального английского поэта-провидца Уильяма Блейка. Время, пространство, космос, мироздание, жизнь, смерть и вечность – круг тем, к которым она возвращалась постоянно.

            Первое же посмертное издание стихов Дикинсон, отредактированное и опубликованное Мейбл Тодд и Хиггинсоном скорее по просьбе Лавинии, нежели из понимания гениальности и значительности созданного поэтессой, разошлось необыкновенно быстро. Из ларца извлекли другие тетради, были изданы вторая и третья книги, затем свели их в один корпус, стали собирать стихи, щедро разбросанные Эмили в письмах к друзьям, и вновь редактировали и переиздавали.  «Исправили» и все своеобразие ее ассонансных и диссонансных рифм, неправильности синтаксиса, и главное — ее пунктуацию, где основным знаком было тире, заменявшее ей и запятые, и точки: рукопись ее похожа на музыкальную партитуру, где тире указывает на паузы и цезуры.

Так продолжалось до 1955 г., когда крупнейший исследователь творчества Дикинсон Томас Джонсон издал ее стихи в первоначальной редакции, а в 1998 г. еще более точное в текстуальном смысле и более полное издание подготовил Ральф Франклин, который был директором библиотеки Бейнеке редких книг и рукописей Йельского университета. Вот уже более 100 лет стихами Дикинсон зачитывается весь англоязычный мир, но слава ее давно перешагнула языковые рубежи. На немецкий ее стихи переводил Пауль Целан, который, по мнению Гарольда Блума, потому столь великолепно перевел стихи Дикинсон на немецкий, что увидел родственное себе в «ее гимнах отрицания, который в своих стихах обращается “Ни к Кому” и  не поддающейся интерпретации, так же как Целан, который, как считает Блум увидел в стихах Дикинсон не только нечто родственное своему творчеству, но и Кафки.[3] Стихи ее мощно притягивают силой духа и мысли, завораживают искренностью и необычностью. Ассонансными и диссонансными рифмами, которые казались современникам неуклюжими, Дикинсон предвосхитила пути развития англоязычной поэзии ХХ века, в частности, рифмы Йейтса, Дилана Томаса и Сильвии Плат. Стихи Дикинсон до сих пор актуальны в англоязычной поэзии до такой степени, что такие непримиримые противники, как традиционалист Гарольд Блум в «Каноне Запада» и постмодернист Чарльз Бернстин, один из лидеров языковой поэзии (L=A=N=G=A=U=G=E), сходятся в признании ее необычного видения мира и гениальности ее мысли. Блума восхищает насыщенность стиха Дикинсон мыслью и неповторимая парадоксальность самой этой мысли. Как пример, Блум цитирует стихотворение под номером 761 (по изданию Джонсона, хотя издание Франклина 1998, о котором ниже, более точное). Привожу для точности подстрочный перевод:

      От Пробела к Пробелу —

Путем Бесследным (без нити)

Толкаю Механические стопы —

Остановиться — или погибнуть — или идти вперед —

Равно безразлично —

Если я выиграю в конце,

Он заканчивается вне пределов

Выявленных неопределенностей —

Я закрыла глаза — и шла наощупь —

Зорче — быть Слепой —

Вот попытка передать это в стихотворной форме:

К Пробелу от Пробела —

Без Нити Путь —

Я ставлю механически стопу —

Чтоб стать — погибнуть — иль шагнуть —

Не важно мне ничуть.

Когда бы преуспела —

Была бы вне предела

Всех невозможностей —

Закрыв глаза — наощупь шла —

Слепые зрят ясней —

(484 Франклин Ок. 1862/761Джонсон ок. 1863)

Блум вспоминает нить Ариадны, «Нору» Кафки, слепоту Мильтона. Однако если слепота Мильтона была вынужденной, то у лирической героини Дикинсон — ее собственный выбор для того, чтобы перестать видеть пустоту, ибо явными становятся лишь неопределенности. Блум цитирует Эмерсона говорившего, что руины или пустота — это отражение нашего собственного зрачка.[4] Бернстин цитирует стихотворение найденное в письме к жене брата Сьюзан:

Убогий дар, ущербность слов

Расскажут сердцу

О Ничто —

«Ничто»  — та сила, что

Мир обновит с основ —

(1611 Франклин / Джонсон 1563, ок. 1883)

В интервью лондонскому журналу «Вульф» Бернстин говорит о том, что другое изречение Дикинсон: «Разве вы не знаете, что “Нет” — самое яростное слово» — всегда было его девизом. Поэзия бедна, убога, это — частное дело, поэзия не служит для достижения каких-либо целей…Моя поэзия — домашняя (частная), непритязательная, (странная, сварливая, низкая)…». В итоге, Бернстин едва ли не приходит к такому же взгляду на поэзию Дикинсон, что и Блум: «Я интерпретирую поэзию Дикинсон ближе всего к отрицательной диалектике. Ничто в смысле — не что-то одно: варианты вокруг пустого центра. Услышать о ничто — значит стать лицом к лицу с утратой, отчаяньем, скорбью; невосполнимым. Ничто не восстанавливает мир. Восстановление — это опять-таки нечто другое. Сотворить заново. Обновить», — говорит Бернстин цитируя девиз Паунда.[5] Дикинсон не доверяет слову, красноречию, многословию:

Страшусь того, чья речь бедна —

Безмолвных опасаюсь —

Я заболтаю болтуна—

Поспорю с краснобаем —

Того ж, кто взвешивает Слово

Когда все расточают вмиг —

Да, я  боюсь такого —

Страшусь, что он Велик —

 (663 Франклин, ок. 1863/543 Джонсон, Ок. 1862)

Возникает такое чувство, что Эмили Дикинсон не только совершенно беспощадна к себе, но и к языку, который пытается преодолеть в попытке докопаться до сути. Не случайно в двух вариантах стихотворения 1876 г. многозначное английское слово  «accent» может переводиться как «слово», «язык», не только как «акцент», «произношение» или «ударение»:

Franklin 1388 /1358 Johnson

The Treason of an accent
Might Ecstasy transfer —
Of her effacing Fathom
Is no Recoverer —

2 вариант (Johnson):

The Treason of an Accent
Might vilify the Joy —
To breathe — corrode the rapture
Of Sanctity to be —

Подстрочный перевод: предательство акцента (языка, слова) может преобразить восторг до неузнаваемости, из этих обезличивающих (обезображивающих) глубин нет спасения (бук. выздоровления). Второй вариант подчеркивает и развивает эту мысль: предательство акцента (языка, слова) может затмить (уничтожить, низвести на нет) радость; дышать — (значит) уже разьедать восторг (радость) грядущей святости.

Иными словами, Дикинсон, на мой взгляд здесь высказывает мысль о том, что изреченное слово, язык извращает мысль, идеальное представление, то есть родственная Тютчеву идея: «Мысль изреченная есть ложь»:

Вар. 1

Предательство Акцента

На дно Восторг сведет —

Из тех Глубин забвенья

Спасенья нет

(мой вариант: В Той Глубине забвенья /Выздоровленья нет)

Вар. 2: 

Предательское Слово

Губитель Радости

Дышать — губить восторг

Грядущей Святости —

Думается, что здесь — идея, родственная той, которую Платон, высказал в «Ионе»: творчество как имитация имитации, неизбежная деформация, то есть, опять-таки «Мысль изреченная есть ложь». Понимание слова «accent» как «слово», «язык» подтверждает и перевод изречения Ральфа Уолдо Эмерсона: “One accent of the Holy Ghost/ The heedless world hath never lost”: «Но слово одно Духа Святого/Не утратил беспечный мир». Дикинсон докапывается также до психологических глубин, исследуя даже собственное сознание и подсознание:

Когда Умом здоровым

Исследуешь Болезнь,

Здоровьем, как покровом

Ход Мысли затемнен —

Когда ты вновь над Пропастью

Идешь срезая прут,

Что спас тебя от Гибели —

Меж скал случайный Куст —

Таков душевный склад —

Преодолев страдания

Свидетельства спасения

Подвергнуть испытанию —

            (Ок 1865 Франклин/ ок. 1864 Джонсон, 957)

      Поэзия Дикинсон — трансцедентальна, о чем писал в статье «Поэтические истины Эмили Дикинсон» Ст. Джимбинов.[6] Однако помимо упомянутых Джимбиновым нонкорформизма и индивидуализма, высказанных Эмерсоном в эссе «Вера в себя» (“Self-Reliance”) и в книге «Представители человечества» (Representative  Men), Дикинсон, как и Уитмен, разделяет веру Эмерсона в то, что поэт является представителем всего народа, провидцем и выразителем не только незыблемых истин, но и новых идей, выраженных по-новому, добытых из языка, который Эмерсон уподобляет «окаменевшей поэзии» (“fossil poetry”), тем самым сравнивая труд поэта с трудом геолога или шахтера. «Поэт — творец (букв. делатель) языка», — пишет Эмерсон. [7] Несмотря на подобную близость взглядов и на то, что Эмили Дикинсон присутствовала на лекции Эмерсона в Эмхерсте 11 декабря 1857 г., а потом и на обеде в его честь, а ночевал мудрец из Конкорда в соседнем доме у ее брата Остина, она тем не менее, послала стихи не ему, а Томасу Хиггинсону, как заметил Гарольд Блум.[8]

Сильны в творчестве Дикинсон и богоборческие мотивы, о чем также пишет Ст. Джимбинов в упомянутой статье. 1577 Франклин / Джонсон 1545

А Библия — старинный том,[9]

Что Ветхим Старцам Духи

Святые диктовали,

А темы — Вифлеем—

Наш древний Дом — Эдем,[10]

Там Сатана  верховодит —

Иуда —первый там Банкрот —

И Трубадур — Давид  —

Большая Бездна — Грех

Бороться должен с ним —

А  мальчик «в вере» одинок[11] —

«Погибель» всем другим —

Когда б Певец поведать смог —

Пришли б ребята сразу —

Всех чаровал Орфей —

Не проклинал ни разу —

            (ок. 1882)

В этом стихотворении слышен протест не против Бога, но против того представления о Боге, которое было ей навязано с детства, воспитанной в строгой безрадостной вере пуритан-кальвинистов, к которой принадлежала ее семья. Как пишет Линдалл Гордон в биографии Эмили Дикинсон «Жизни, как заряженные ружья»[12], молодой Эдвард Дикинсон, отец Эмили, выбрал себе жену, руководствуясь принципами пуританского священника Джона Беннетта, изложенными в книге «Письма молодой даме» (Letters to a Young Lady, 1789), переизданной в 1824 г., за четыре года до того, как Эмили Норкросс вышла замуж за Эдварда Дикинсона 6 мая 1828 г., и эта издание привезла с собой в Эмхерст. В своей книге Беннетт педупреждает женщин не писать ничего более возвышенного, нежели письма (и поэтому известное стихотворение Дикинсон иронично начинается со строки: «Это письмо мое миру») и впредь она будет посылать стихотворения в письмах, как земечает Гордон[13]. Этим, однако, иконоборчество и протест Эмили Дикинсон не ограничивается. Она даже пытается спорить с Писанием, как в ее известном стихотворении:

We never know how high we are

Till we are asked to rise

And then if we are true to plan

Our statures touch the skies -

The Heroism we recite

Would be a normal thing

Did not ourselves the Cubits warp

For fear to be a King –

    (1197 Франклин/1176 Джонсон)

Не знаем мы, как высоки,

Пока не просят встать —

Но если замыслу верны,

Мы небесам под стать —

Обычным стал бы Героизм,

О коем речь ведем —

Когда бы локти не сгибали

Из страха быть Царем —

   (Ок. 1871 Франклин/Ок. 1870  Джонсон)

(Перевод Яна Пробштейна)

Строка “Did not ourselves the Cubits warp” (буквально: если бы не деформировали, уродовали, коробили локти; причем, у слова “warp” есть еще значения «ползти на четвереньках» и «отклоняться от намеченного пути»),  а слово “Cubit”  —  «локоть» является еще и мерой длины, как в русском (приб;. 45 см.), так и в английском языке, но можно представить и молитвенно сложенные руки, поднятые ко лбу, а локти  будут неизбежно согнуты. Поэтому большинство переводчиков неправильно передают этот образ, как «гнуть спину», «занижать рост» и т.д. — это выводит стихи чуть ли не на бытовой уровень, а речь — о Страшном Суде, о том, что Э. Дикинсон готова держать ответ только перед Богом, как сказано в ее другом стихотворении, и конечно же этот ответ держать не перед «Королем», как перевели некоторые, но перед Царем Небесным.

Мы не знаем — как высоки —
Пока не встаём во весь рост —
Тогда — если мы верны чертежу —
Головой достаём до звёзд.

Обиходным бы стал Героизм —
О котором Саги поём —
Но мы сами ужимаем размер
Из страха стать Королём.

     (Перевод Веры Марковой)

Помимо того, что ритмика и в целом интонация скорее в духе Бориса Слуцкого, чем Эмили Дикинсон,  не совсем понятно, о каком чертеже идет речь (разумеется о Божьем замысле), а строки «Но мы сами ужимаем размер/Из страха стать Королём» — помимо всего прочего, неуклюжи. Кроме того, речь, конечно о том, что геройство, воспетое в легендах и преданиях, станет будничным, если мы каждый миг и каждый час готовы держать перед Богом ответ, поэтому перевод этого стихотворения нивелируется и у такого мастера, как М.Зенкевич:

Не знаем, как велики мы:
Откликнувшись на зов,
Могли бы все восстать из тьмы
До самых облаков.

Тогда б геройство стало вдруг
Наш будничный удел,
Но мелко мерим мы наш дух,
Боясь великих дел.

            Речь, конечно, не о «доблестях, о подвигах, о славе», но о том, чтобы измерять свои дела Божьим замыслом, не забывать о Царстве Небесном и — не гордыня ли это? —  «быть Царем». Что же до «локтя» и зашифрованного иконоборчества Дикинсон, то эта строка — скрытая аллюзия на Матф. 6:27: «Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть?» (Which of you by taking thought can add one cubit unto his stature?) — цитата из Нагорной проповеди, и проповедуется здесь как раз смирение.  Ближе других к пониманию этого стихотворения подошел ниспровергатель авторитетов, “enfant terrible” перевода и подпольный человек А. Ситницкий, который, кажется, поносит всех и вся, считая себя едва ли не гением, однако, сам он не в ладах с языком:

Как ты узнаешь, что высок

Пока ты не воскрес?

Но, если верен плану был,

Коснешься ты Небес,

Тогда и стал бы Героизм

Привычкой, каждым днем,

Однако, сам ты Локоть гнешь

Из страха стать Царем.

            Помимо того, что у Дикинсон речь о том, чтобы быть призванной (на Суд), восстать (а Воскресение лишь подразумевается), локоть можно сгибать, а гнуть — спину.

В последние годы она даже не посещала церковь, что не только было  «неслыханной дерзостью для Новой Англии», как о том пишет Джимбинов, [14] но это грозило бы Эмили Дикинсон отлучением, если бы не ее мудроть и здравый смысл: предварительно она добилась официального разрешения пастора не посещать церковь (очевидно по состоянию здоровья). Тем не менее, ни атеистом, ни агностиком она не стала:

«Ты за Мной?» Тебя не знаю —

В каком твой Дом краю?

«Я — Иисус из Иудеи —

Сейчас — в Раю» —

А есть ли колесница?

Ведь Путь далёк теперь  —

«Не уступает Фаэтону —

В Могущество поверь» —

Грешна — «А я — Прощенье» —

Ничтожна — «В Царстве Том

Последний Первым станет —

Входи в мой Дом» —

(825 Франклин/ 964 Джонсон, Ок. 1864)

Гарольд Блум цитирует письмо Эмили Дикинсон о вере судье Отису Лорду, другу отца, который, возможно, стал ее гражданским мужем после того, как овдовел (об этом тоже пишет Блум): «Мы верим и не верим сто раз в Час, что делает Веру гибкой» (это дало название книге Джеймса Макинтоша «Гибкая Вера», замечает далее Блум). — Что делает и Неверье равно гибким, и никто — включая саму Эмили Дикинсон — не может быть полностью уверен, во что она верила (если верила во что-то)». Однако ее поэтизация страданий, то, что она называла себя «Императрицей Голгофы» и то, что она боготворила Могущество, которое в Писании стоит между Царством и Славой» делает ее Высоким Романтиком сродни Вордсворту, Шелли и Китсу.[15]

Эти идеи Блум во всех своих книга — «Западный канон», «Гений» и «Как читать и зачем» — связывает у Эмили Дикинсон с идеей Возвышенного (Sublime), основываясь не только на идеях Бёрка, Канта, Шопенгаэра, Кольриджа, но и на Ветхом Завете. Как известно, греческий философ I в. н. э. Лонгин, которого поначалу ошибочно смешивали с Кассием Лонгином, философом III в. н. э., в своем трактате «О Возвышенном» выдвинул пять основных принципов: 1) великие мысли; 2) благородные чувства; 3) возвышенные характеры 4) возвышенное словоупотребление (лексика) 5) композиция. Первые три — наиважнейшие, так как являются даром природы, не искусства.[16] При этом Лонгин говорит об отделении света от тьмы, цитируя Ветхий Завет: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет» (Быт. 1:3), а затем и восклицание Аякса из «Илиады»:

Зевс, наш владыка, избавь аргивян от ужасного мрака!

Дневный свет возврати нам, дай видеть очами!

И при свете губи нас, когда уже так восхотел ты![17]

Однако Дикинсон не боится мрака, в чем, как замечает Блум, кроется различие между ее взглядами и прагматизмом Эмерсона:[18]

Мы привыкаем к Темноте —

Когда потушен Свет —

Так Лампой на прощанье нам

Посветит наш Сосед —

Миг — нерешительно стоим

Ведь ночь в новинку нам —

Но зренье приспособим к ней —

И снова Путь наш прям —

Насколько же огромней Тьма —

Те Вечера Ума —

Ни знака не подаст Луна

Звезда — внутри — темна—

Наощупь Смелые бредут —

Порою прямиком —

Чтоб в дерево уткнуться Лбом —

Привыкнув к Тьме потом —

Быть может, изменилась Тьма —

Иль к Полночи наш Взгляд

Привык — и Жизнь сама

Идет — почти пряма.

(428 Франклин/ 419 Джонсон, ок. 1862)

            При этом, как в стихотворении 484 Франклин/761Джонсон («К Пробелу от Пробела») и 1611 Франклин / Джонсон 1563 («Убогий дар, ущербность слов»), цитированных выше, Дикинсон, предвосхищая экзистенциализм, стремится заглянуть в «Ничто», ступить за грань познаваемого и Бытия. Возвышенное у Дикинсон связано также со «Страхом и трепетом», хотя с трудами датского философа Сёрена Кьеркегора она вряд ли была знакома. Ее понимание «Страха и Трепета» ( “Awe” на английском) восходит к Ветхому Завету:

Нет, смертный трепета не зрил,

В жилище не был вхож,

Однако по соседству с ним

Природа смертных все ж.

При мысли о жилье ужасном

Стремишься наутёк —

Лишает воли к жизни даже

Не мысль — один намёк.

А к возвращенью указать

И Дух не в силах путь —

Перевести лишь дух — наш труд —

Работа лишь вздохнуть.

«Я не сожжен, — как Моисей

Писал, — хоть видел лик» —

Физиогномика — я знаю —

Такой была в тот миг.

                        (1342 Франклин ок. 1874 / Джонсон 1733, дата не установлена)

Дикинсон продолжает оказывать влияние на английское стихосложение: ее синтаксис и — особенно ассонансно-консонансная рифма, которая так раздражала современников, встречается и у Дилана Томаса, и у Сильвии Плат, поэтов изощренной техники и роскошных метафор, но у Дикинсон — непровзойденная интенсивность и мощь мысли, сконденсированные в стихе. Надо заметить, что в ранних стихах Эмили Дикинсон ритм и синтаксис более упорядочены, а рифмы гораздо точнее. Очевидно, с течением времени поэт обретал все большую свободу самовыражения. Пик ее творчества приходится на 1860-1865 гг.

Один из моих коллег, профессор-медиевист, специалист по Шекспиру, метафизической поэзии и Мильтону, не так давно заявил: «У Дикинсон 1600 стихотворений, полторы тысячи из которых о смерти». Во-первых, странно было слышать подобное от человека, который преподает английскую литературу от Чосера до Мильтона (его излюбленный поэт). Во-вторых, стихи Дикинсон не столько о смерти, сколько о преодолении бренности, наполнении смыслом жизни, что как раз сближает ее с английскими метафизиками и Блейком. В этом смысле, можно сказать, что основная тема Л. Толстого — смерть, причем даже в гораздо большей степени, чем у Дикинсон. Действительно, в круге тем стихотворений, подробно описанных в статье Т. Венедиктовой,[19] смерть-жизнь-небо занимают едва ли ни центральное место, однако, как уже было отмечено выше, они полны иронии и самоиронии, в них нет ни скорби, ни причитаний, ни жалости, что говорит не только о твердости духа, но и о вере.

      Стихи Дикинсон давно переводят на русский язык. Из поколения в поколение как профессиональные переводчики, так и любители, навсегда завороженные ее стихами, пытаются передать их по-русски, как впрочем, и на многих других языках. Одной любви, однако, далеко недостаточно – требуется не только виртуозное владение словом, ритмом и рифмой, чтобы передать кажущуюся простоту и очарование стихов Дикинсон, но и умение отказаться от находок, от эффектности, уводящей от смысла и замысла. И – если не соразмерный поэтический дар, – то хотя бы определенная мера таланта. Неудачи постигали и маститых переводчиков – Веру Потапову (1910-1992), Ивана Лихачева (1904-1973), который попал в ритмическую ловушку и пытался эквиметрично перевести стихи Дикинсон сочетанием четырехстопного и трехстопного ямба с мужскими рифмами, то есть с ударением на последнем слоге (восходящее в английском языке к гимнам Айзека Уоттса (Isaac Watts), английского поэта-протестанта XVII в. Бенджамин Франклин переиздал книгу гимнов Уоттса в Америке).  У Уоттса было три размера: так называемый «общий метр» — сочетание четырехстопного и трехстопного  ямба; «длинный размер или метр» — целиком написанный четырехстопным ямбом, и «короткий (или усеченный) метр»: 3-3-4-3 (у Дикинсон нередок и двустопный ямб).  То, что в английском было новаторством — отказ от пятистопного ямба, который преобладал в англоязычной поэзии, оказалось ритмической пошлостью на русском – нечто напоминающее “классическое” советское стихотворение: “Рабочий тащит пулемет, / Сейчас он вступит в бой”. Причем в расчет не принимались пиррихии, пропуски ударений, которые и делает любой размер неповторимым, как в едва ли не самом известном стихотворении Дикинсон “Because I could not stop for Death” (479 Франклин, 712 по изданию Джонсона):

Because I could not stop for Death -
He kindly stopped for me -
The Carriage held but just Ourselves -
And Immortality.

We slowly drove - He knew no haste
And I had put away
My labor and my leisure too,
For His Civility –

В последней строке первой строфы, при том, что это трехстопный ямб — только одно основное ударение (и два вспомогательных).

Коль к Смерти я не смогла прийти,

Кавалер мой явился в Карете,

И вот вдвоём мы уже в пути,

И с нами – Бессмертье.

Неспешной наша поездка была —

Не гнал Он напропалую,

И я отложила досуг и дела,

Учтивость ценя такую.

Проехали Школу, где Детвора,

Забросив уроки, резвилась,

На нас глазели Хлеба в Полях,       

За нами Светило садилось –

Верней, оно миновало нас,

Пронзив росой на закате, –

На мне из Шелка Накидка была,

Из легкого Газа – Платье.

И вот – мы у Дома, который мне

Казался – Холма не выше –

Карниз давно погребен в Земле –

Едва заметна Крыша,

Века пролетели, и каждый был

Короче Дня в Пути, –

И мне открылось, что Лошади

Несутся к Вечности –

(Ок. 1862 Франклин/ Ок. 1863 Джонсон)

      В этом стихотворении, полном иронии и самоиронии, совершенно неожиданной в жанре элегии, тем более для XIX века, высказано отношение Дикинсон не только к смерти, но и бытию: как верующий человек она полагала, что истинная жизнь, жизнь вечная, начинается только по завершении жизни земной. Это подчеркивают и образы стихотворения: Смерть она уподобляет кавалеру, траурное шествие — прогулке, себя — невесте, но одновременно и покойнице (обе одеты в белое), а на облучке кареты — Бессмертие. Они проезжают все стадии жизни — детство, труд, зрелость, двигаясь на Запад, к заходу Солнца (что также неообычно, если сравнить с европейской элегией, которая по преимуществу статична), минуют временное пристанище — собственную ее могилу, в чем также немало иронии, несясь — к Вечности.

            В более поздние годы Дикинсон обратилась к хорею, что также нередко переводят буквально, не учитывая пиррихиев и получается нечто вроде: «Нас водила молодость / В сабельный поход».

            Бывали и другие крайности: выдающаяся переводчица Вера Маркова (1907 – 1995), произведшая настоящий переворот в переводе японских стихов на русский, сделана и ритмику и рифму Дикинсон изощренной по форме и упрощенной, даже банальной по мысли. Вообще в советское время считалось, чтобы стихи хорошо звучали по-русски, а для этого нужно было прояснить смысл, пригладить и рифму, и синтаксис, и словоупотребление.  Так, стихотворение Эмили Дикинсон, написанное приблизительно в 1863 г., 764 Франклин / 754 Джонсон знаменито своими неправильностями:

 “My Life has stood — a Loaded Gun —

In Corners — till the Day…” —

И поколения англоязычных читателей справедливо удивлялись: в скольких углах одновременно может стоять одно ружье? Вот как перевел эту строфу Аркдий Гаврилов

Стояла Жизнь моя в углу

Заряженным Ружьем —

Но вот Хозяин взял меня —

И мы ушли вдвоем —

Для сравнения перевод Веры Марковой:

Стояла Жизнь моя в углу —

                        Забытое ружье —

                        Но вдруг Хозяин мой пришел —

                        Признал: «Оно — мое!»

Мотив опознания действительно присутствует (но без прямой речи у Дикинсон), однако угол — как и полагается — один. Тем не менее, можно рискнуть вслед за Дикинсон нарушить правила:

Заряженным Ружьем — в Углах —

Стояла Жизнь Моя —

Пришел Хозяин — опознал —

С собой унес Меня —

   (Перевод Яна Пробштейна)

 Другую трудность представляет последняя строфа:

            Though I than He — May longer live

            He longer must — than I —

            For I have but the power to kill,

            Without — the power to kill —

Речь не только о том, что ружье — или лирический герой властен лишь убивать, но не властен умереть, а о том, что — опять-таки с синтаксической неправильностью, с эллипсисом (He longer must — than I… — напрашивается вопрос: “What?” or “To do what?” — «Что?» или «Сделать что?»), но мысль высказанная непростая: Лишь смерть — залог бессмертья.

Хотя Его переживу —

Век Его дольше — ведь —

В моей лишь власти убивать —

Нет власти умереть —

   (Перевод Яна Пробштейна)

Опять-таки для сравнения — перевод Аркадия Гаврилова:

Мой век длиннее — не дано

Нам заодно стареть —

Могу я только убивать —

Не в силах умереть.

У  Веры Марковой несколько ближе к оригиналу (хотя так же, как у Гаврилова — инфинитивная рифма):

Пусть он и мертвый будет жить —

Но мне — в углу — стареть —

Есть сила у меня — убить —

Нет власти — умереть.

Следует заметить,  что у Дикинсон тщательно скрыты все биографические намеки, но поводом для написания этого стихотворения мог послужить раздор в семье, когда брат Остин, женатый на школьной подруге Эмили Дикинсон Сьюзан, сошелся с очаровательной женой профессора астрономии Мэйбл Тодд, которая стала его любовницей. Эмили приняла сторону Сьюзан Гилберт Дикинсон, а ее сестра Лавиния — сторону брата. Надо сказать, что  Мэйбл Тодд прекрасно пела, играла на фортепиано и рисовала, и уже до указанных событий сумела так покорить сестер (хотя Эмили, уже к тому времени затворница, слушала сверху из своей комнаты, в благодарность посылая с Лавинией вниз лишь стихи), что после смерти Эмили Мэйбл Тодд завладела всем архивом — всеми переплетенными тетрадками и совместно с редактором журнала «Атлантик» Хиггинсоном исправляла и издавала стихи настолько, что даже издание профессора Джонсона 1955 г. еще несет на себе следы тех исправлений, которых практически нет в издании 1998 г. Ральфа Франклина, бывшего директора библиотеки редких книг и рукописей Йельского университета, а в 2016 г. президент общества Диконсон заслуженный профессор университета штата Нью-Йорк в Баффало Кристана Миллер издала еще одну редакцию стихов Дикинсон.

Кто-то не так давно заявил, что поэзия Дикинсон в какой-то мере похоже на поэзию Пастернака. Больших антиподов трудно представить даже по отношению к природе, к жизни, не говоря уже о метафорическом видении мира, изощренности звука, образа.  Дикинсон — об избранничестве и аристократизме (и в этом — она антипод Уитмена, хотя в другом у них немало общих воззрений, восходящих к философии Эмерсона и американского трансцендентализма). Дикинсон никогда бы не воскликнула: «Сестра моя — жизнь». Для нее истинное бытие, бессмертие, начинается только после ухода из этого мира, но и на жизнь, бренное бытие, она смотрит иронично: докучливая муха летает между мной и Царем, жужжит». В своей предсмертной записке она написала: «Призвана назад» (“Was called back”).  

Перевод в принципе – вещь невозможная, а перевести целую книгу стихов Дикинсон невозможно вдвойне – столь редки бывают удачи. Достичь глубины прозрений минимальными выразительными средствами, отказаться от украшений, красноречия, вместо этого  сделать стих шероховатым — задача не из простых. К идеалу можно лишь стремиться. Бог перевода, так же, как и оригинальных стихов, — в деталях. Вот другое знаменитое стихотворение Дикинсон (656 Франклин/ 520 Джонсон):

Я рано встала — пса взяла —

До моря близкий путь —

Русалки поднялись со дна —

Чтоб на меня взглянуть —

И множество пеньковых рук

Тянули корабли

Ко мне — для них была я мышь

На краешке земли —

И тут-то начал башмаки

Мои лизать Прилив —

Потом за пояс обхватил —

Потом к груди прилип —

Похоже, он меня хотел,

Как капельку, слизнуть —

И в страхе побежала я —

Чтоб в нем не утонуть —

Он от меня не отставал —

На пятки наступал —

И подсыпал мне в башмаки

То жемчуг, то опал —

Но встретив Город на пути,

Он встрече был не рад —

Отвесил вежливый поклон

И повернул назад.

(Перевод Аркадия Гаврилова)

Русалки поднялись из подвала (basement), как в доме, а фрегаты — не просто корабли — обитали на верхних этажах. Хорошая рифма «прилив» — «прилип» — в духе Дикинсон (хотя именно в этом месте у нее рифма более-менее точная: “shoe — too”).  Далее Дикинсон перечисляет предметы женского туалета, а не просто части тела:

I started Early – Took my Dog –

And visited the Sea –

The Mermaids in the Basement

Came out to look at me –

And Frigates – in the Upper Floor

Extended Hempen Hands –

Presuming Me to be a Mouse –

Aground – opon the Sands –

But no Man moved Me – till the Tide

Went past my simple Shoe –

And past my Apron – and my Belt

And past my Boddice – too –

And made as He would eat me up –

As wholly as a Dew

Opon a Dandelion's Sleeve –

And then – I started – too –

And He – He followed – close behind –

I felt His Silver Heel

Opon my Ancle – Then My Shoes

Would overflow with Pearl –

Until We met the Solid Town –

No One He seemed to know –

And bowing – with a Mighty look –

At me – The Sea withdrew –

(По Франклину — ок. 1863 г).

Кроме того — и это важно — подчеркивается что море-прилив — мужчина, который ее домогается:

Я вышла рано — Пса взяла —

Направив к морю Путь —

Русалки из Подвала —

Поднялись, чтоб взглянуть —

Фрегаты с верхних Этажей

С Пенькою на Руках

Тянулись, думая — вот — Мышь,

Застрявшая в Песках —

Мужчин же не было — пока

Не выбежал Прилив —

Простые Башмачки —Передник—

Корсет мой замочив —

Он сделал вид, что съест Меня —

Запрятав целиком —

Как Львиный Зев в Рукав — Росу —

Я прочь тогда — бегом —

Но мне на Пятки наступал

Серебряный Каблук —

А после в Туфли Жемчуга

Он мне насыпал вдруг —

Пока мы в Город не вошли —

Где был Он Чужаком —

Сверкнув глазами, поклонился —

И отступил потом —

   (Перевод Яна Пробштейна)

      В те годы, когда все, переводившие с английского, были увлечены Дикинсон (так же, как с немецкого — Рильке) в семинарах, которыми руководили В. В. Левик, Арк. А. Штейнберг, Э. Г. Ананиашвили, я Дикинсон не переводил. Начал же переводить только тогда, когда я начал преподавать Э. Дикинсон, причем и это сделать было непросто, поскольку стихи Дикинсон трудны для понимания, не поддаются интерпретации, точнее, возникает большой соблазн упростить ее мысль, сделать ее более доступной. На мой взгляд, перевод стихов Дикинсон о природе наиболее удался Александру Величанскому (1940-1990), прекрасному поэту, замечательному переводчику (в том числе и с греческого, который он знал с детства), но долгие годы известному лишь по стихам “Под музыку Вивальди”, положенным на музыку супругами Никитиными, а «бедность» и безыскусность более поздних — Седаковой, хотя она перевела сравнительно немного стихотворений Дикинсон, и Аркадию Гаврилову (1931-1990), которому очень мало удалось опубликовать при жизни, но в посмертно изданной книге “Избранного” (М., 1993) переводы из Эмили Дикинсон представлены довольно полно и в целом удачно хотя у него нередки упрощения, в том числе и ритмические. Величанский все же — очень значительный поэт и как переводчик более изобретателен и разнообразен. Переводы всех указанных переводчиков, равно как и переводы О. Седаковой, Т. Стамовой, Г. Кружкова, И. А. и Т. Грингольц и многих других, включая автора этих строк, вошли также и в недавно вышедший том «Стихотворения. Письма» Эмили Дикинсон в серии «Литературные памятники» (М., Наука, 2007), основной корпус которого состоит из переводов Арк. Гаврилова Гаврилову, подвижника, всю жизнь, посвятившего творчеству Эмили Дикинсон. Примечательно, что в изданиях Джонсона и Франклина у стихов Эмили Дикинсон нет названий, вместо этого они пронумерованы, что соблюдается ныне не только всеми издателями, но и переводчиками.

Ян Пробштейн

---

[1] Здесь и далее перевод стихотворений и писем Дикинсон, а также прозы, если это не оговорено особо, мой – Я. П.

[2] Emerson, Ralph Waldo.  The Poet. //Selected writings. New York: Random House, 1950. P. 321.

[3] Harold Bloom. Genius. New York: Warner Books, 2002. P. 353.

[4] Bloom, Harold.  The Western Canon. New York: Harcourt Brace, 1994. Pp. 292–293.

[5] Впервые: Bernstein, Charles. Interview to the Wolf magazine.  //P. 58// http://www.wolfmagazine.co.uk/images/BernsteinInt.pdf. Исправленный вариант: Bernstein, Charles. Wolf.// Pitch of Poetry (Chicago The University of Chicago Press, 2016), 276–278.

[6] Джимбинов Станислав. Поэтические истины Эмили Дикинсон.// Эмили Дикинсон. Стихотворения. Письма. М.: Наука, 2007. С. 384.

[7] Emerson Ralf Waldo.  The Poet.// The Selected Writings. New York: Random House, 1950. P. 329.

[8] Harold Bloom. Genius. New York: Warner Books, 2002. P. 348.

[9] В рукописи (и у Miller 2016: 636) подзаголовок: «Диагноз (зд. оценка) Библии мальчиком». Когда племянник Нед Дикинсон пропустил по болезни Воскресную школу, с ним занималась Эмили Дикинсон, а после этого написала стихотворение, которое отправила Неду и, очевидно его родителям, брату Остину и его жене Сьюзан. Вар. 1 строки: «Библия — Нерасказанный Том /Написанный Неизвестными Мужами/ Под диктовку (под руководством) святых Духов» (Miller 2016: 636)

[10] Вариант: Бытие — Предшественник Вифлеема (Miller 2016: 636). Франклин и Джонсон дают без разбивки на строфы, у Миллер — деление на катрены.

[11]  Вар. стр. 11:  Там верующих мальчиков — секут  (“Boys that believe are bastinadoed” — букв. сечь палкой подошвы стоп).

[12] Lyndall Gordon. Lives Like Loaded Guns. Emily Dickinson and Her Family’s Feuds. (London: Penguin, 2010). Название — аллюзия на известное стихотворение Дикинсон  “My Life has stood — a Loaded Gun”  (764 Франклин / 754 Джонсон «Заряженным Ружьем — в Углах —/ Стояла Жизнь Моя), о котором речь ниже.  Подзаголовок «Эмили Дикинсон и семейный раздор», подразумевает раздор в семье, когда обнаружилось, что брат Остин, женатый на подруге детства Эмили Сьюзан Гилберт Дикинсон, вступил в связь с Мэйбл Тодд (Эмили приняла сторону Сьюзан, осуждая брата, а Лавиния — сторону брата).

[13] Lyndall Gordon. Lives Like Loaded Guns, p. 23.

[14] Джимбинов Станислав. Поэтические истины Эмили Дикинсон.// Эмили Дикинсон. Стихотворения. Письма. М.: Наука, 2007. С. 385.

[15] Harold Bloom. Genius. New York: Warner Books, 2002. P. 348-9.

[16]  Цит. по: Longinus. On the Sublime. //Hazard Adams. Critical Theory Since Plato. Orlando, Florida: Harcourt Brace Jovanovich, 1992. P. 75–79.

[17] Longinus. On the Sublime. P. 80. Гомер. Илиада. XVII; 645–647. Пер. Н. Гнедича.

[18] Bloom, Harold. The Western Canon. New York: Harcourt Brace, 1994. Pp. 297–298.

[19] Венедиктова Татьяна. Тематический лексикон поэзии Э. Дикинсон.// Эмили Дикинсон. Стихотворения. Письма. М.: Наука, 2007. С. 398-420.

---

[1] Здесь и далее перевод стихотворений и писем Дикинсон, а также прозы, если это не оговорено особо, мой – Я. П.

[2] Emerson, Ralph Waldo.  The Poet. //Selected writings. New York: Random House, 1950. P. 321.

[3] Harold Bloom. Genius. New York: Warner Books, 2002. P. 353.

[4] Bloom, Harold.  The Western Canon. New York: Harcourt Brace, 1994. Pp. 292–293.

[5] Впервые: Bernstein, Charles. Interview to the Wolf magazine.  //P. 58// http://www.wolfmagazine.co.uk/images/BernsteinInt.pdf. Исправленный вариант: Bernstein, Charles. Wolf.// Pitch of Poetry (Chicago The University of Chicago Press, 2016), 276–278.

[6] Джимбинов Станислав. Поэтические истины Эмили Дикинсон.// Эмили Дикинсон. Стихотворения. Письма. М.: Наука, 2007. С. 384.

[7] Emerson Ralf Waldo.  The Poet.// The Selected Writings. New York: Random House, 1950. P. 329.

[8] Harold Bloom. Genius. New York: Warner Books, 2002. P. 348.

[9] В рукописи (и у Miller 2016: 636) подзаголовок: «Диагноз (зд. оценка) Библии мальчиком». Когда племянник Нед Дикинсон пропустил по болезни Воскресную школу, с ним занималась Эмили Дикинсон, а после этого написала стихотворение, которое отправила Неду и, очевидно его родителям, брату Остину и его жене Сьюзан. Вар. 1 строки: «Библия — Нерасказанный Том /Написанный Неизвестными Мужами/ Под диктовку (под руководством) святых Духов» (Miller 2016: 636)

[10] Вариант: Бытие — Предшественник Вифлеема (Miller 2016: 636). Франклин и Джонсон дают без разбивки на строфы, у Миллер — деление на катрены.

[11]  Вар. стр. 11:  Там верующих мальчиков — секут  (“Boys that believe are bastinadoed” — букв. сечь палкой подошвы стоп).

[12] Джимбинов Станислав. Поэтические истины Эмили Дикинсон.// Эмили Дикинсон. Стихотворения. Письма. М.: Наука, 2007. С. 385.

[13] Harold Bloom. Genius. New York: Warner Books, 2002. P. 348-9.

[14]  Цит. по: Longinus. On the Sublime. //Hazard Adams. Critical Theory Since Plato. Orlando, Florida: Harcourt Brace Jovanovich, 1992. P. 75–79.

[15] Longinus. On the Sublime. P. 80. Гомер. Илиада. XVII; 645–647. Пер. Н. Гнедича.

[16] Bloom, Harold. The Western Canon. New York: Harcourt Brace, 1994. Pp. 297–298.

[17] Венедиктова Татьяна. Тематический лексикон поэзии Э. Дикинсон.// Эмили Дикинсон. Стихотворения. Письма. М.: Наука, 2007. С. 398-420.

Ян Пробштейн

---