Уильям Батлер Йейтс

Уильям Батлер Йейтс

Из книги «Ветер в камышах»

Страсти

Как сгоревшая свеча,
Время капает в забвенье,
Время есть под небесами
У горы, лесов, ручья;
Но быть может, исключенье
Тот охваченный страстями,
Кто сгорает, словно пламя?

Перевел Ян Пробштейн

Уильям Батлер Йейтс (1865 – 1939)

Из книги «Зелёный шлем и другие стихотворения»

О здании, содрогнувшемся от потрясенья земли

Ужель счастливей будет мир, коль дом,
В котором страсть и точность, что навеки
Слились друг с другом во вневременном,
Снести, чтоб тешить солнцем глаз безвекий?
А с ним орлиных дум весёлый лёт,
Чьи крылья помнят о размахе крылий,
Где с лучшим лучшее соединясь живёт?
Хотя стропила-крепыши застыли,
Пусть, низменные, смотрят в высоту,
Даров, людей зовущих, не совлечь —
Любовь, веселье, лёгкость, простоту,
Что Вечность в слово облекла и речь.

1910

Уильям Батлер Йейтс

Из книги «Ответственность»

Волхвы

Ныне вижу, как прежде, их наяву пред собой,
Словно камни, побитые градом, суровые древние лица,
То явятся, то растворятся в небес глубине голубой,
Шлемы колышутся рядом, их серебро искрится,
Вижу алчущих, бледных, в тяжелых, пестрых одеждах,
Отвергнув страсти Голгофы, снова ищут ответа,
Древний вопрос таится в их ненасытных веждах,
Взыскующих приобщиться к непостижной тайне вертепа.

1914


Уильям Батлер Йейтс

Наряд

Для песни я сшил наряд,
Вышив на одеянье
Узоры из древних преданий
От головы до пят.
Но им глупцы завладели,
Щеголяя пред светом целым,
Точно сами сшили, надели.
Оставим глупцам платье это,
Отважным займемся делом,
Песня, – голым пойдем по свету.

1914


Уильям Батлер Йейтс

I Ведьма

Трудись, богатей
Погрязая во лжи,
С мерзкой ведьмой дружи,
А потом, когда труд
Высушит до костей,
Не тебя ль внесут в зал,
Где положат средь груд
Лжи, которой алкал?

II Павлин

Прельстится ль богатством тот,
Кто павлина-красавца создал,
И гордостью тешит взгляд?
Ветрами побит, каменно-сиз
Взлелеет его каприз
Одинокий Трёхликий Пик.
Будет жить он или умрёт
Среди вереска, влажных скал,
Украшая из перьев наряд,
Чудачеством призрак велик,
Будет гордостью тешить взгляд.



Уильям Батлер Йейтс

Из книги «Дикие лебеди в Куле»

Мужчины мудреют годами

Мечтами изнурён
И посечён ветрами,
Как мраморный тритон,
Я день за днём гляжу:
Прекрасные черты,
Как в книге, нахожу
Творенье красоты,
Что радует мой взгляд
Иль изощрённый слух,
Быть умудрённым рад,
В мужчинах зреет дух;
И всё ж, не знаю сам,
То явь или то сон?
О, встретиться бы нам
В дни юности шальной!
Старею, изнурён
Я собственной мечтой,
Как мраморный тритон.

Перевел Ян Пробштейн


Уильям Батлер Йейтс

Ключица зайца

Наставить ли парус и плыть по водам,
Как делали встарь цари
И царские дочери,
И на луг зелёный сойдя, под сводом
Стройных деревьев понять, танцуя,
Под звуки свирелей, что лучшего нет,
Чем менять возлюбленных в танце, целуя
И поцелуй получая в ответ.

Я ключицу зайца, приливом волны
Отполированную до белизны,
Нашёл бы у кромки воды,
Я б её просверлил и глядел бы в щёлку
На горький мир, где венчаются в церкви,
Я б смеялся над водною тишью звонко
Над всеми, кто венчаются в церкви,
Глядя сквозь щёлку косточки тонкой.

Перевел Ян Пробштейн


Уильям Батлер Йейтс

Соломон и Шеба

Пел Шебе Соломон
Целуя тёмный лик:
“С полудня целый день,
Не смолкнув ни на миг,
Лишь о любви твердим
Вдвоём, ладонь в ладони,
С тобой за кругом круг,
Как старый конь в загоне”.

А Шеба Соломону,
Сев на его колени:
“Когда б избрал учёный
Предмет для обсужденья,
Ты знал бы, Соломон,
Пред тем, как пали тени,
Что голова моя —
Лишь узенький загон”.

И Шебе Соломон,
Арабские глаза
Целуя, молвил так:
“Не знают небеса
Учёней нас с тобой,
Открыли мы закон,
Что может лишь любовь
Весь мир вместить в загон”.



Уильям Батлер Йейтс

Строки, написанные в унынии

Когда в последний раз смотрел
В зрачки зелёных круглых глаз,
На бег волнообразно-гибких тел
Тёмных леопардов лунных;
Когда в последний раз
Я видел ведьм, сих дам почтенных, –
Ни мётл, ни слёз, их ярых слёз,
А на холмах кентавров нет священных.
Остался мне лишь солнца горький свет.
Удалилась мать-луна, изгнана она от нас,
И вот, ступив на грань пятидесяти лет,
Терпеть я должен солнца робкий свет.

1917

Уильям Батлер Йейтс

Из Книги «Майкл Робартес и танцовщик», 1921

Второе Пришествие

Ширя круги, в зенит возносясь,
Зов соколятника сокол не слышит,
Крошится материя, рушится связь,
Анархии хлынул кровавый прилив,
Правда невинных погребена,
Сомненьем объяты лучшие души,
А низкие души восстали со дна,
И мир захлестнул их ярый порыв.

Воистину грядет откровение скоро,
Воистину Второе Пришествие скоро.
Второе Пришествие, Вымолвить страшно:
Образ чудовищный из Spiritus Mundi
Зренье терзает: бродит в пустыне
Лев с головой человечьей неспешно,
С пустым, беспощадным, как солнце, взглядом,
Тени птиц мельтешат негодующе рядом.
Падает мрак, но я знаю теперь,
Что двадцать веков беспробудного сна
Раскачала кошмаром та колыбель,
Но что за ярый, чудовищный зверь
В Вифлеем, попирая пустыню, бредет?
Чье рождение ныне грядет?

Уильям Батлер Йейтс

Из книги «Башня», 1928

Плавание в Византию

Здесь старикам не место. Молодых,
Сплетающих объятья, славят птицы,
И смертные в своих путях земных –
Кишит макрель в морях и нерестится
Лосось, – моря, леса подвластны гимнам их, –
Все, что с рожденья к смерти устремится,
Забудет ради чувственного лета
Нетленные творенья интеллекта.

Как пугало в обносках, вот – старик,
Но лишь душа проглянет из обличья,
Запев, захлопает в ладоши – вмиг
Ничтожество исполнится величья.
Наукой пенья тайны не постиг,
Но смог урок наследия постичь я,
И потому, преодолев стихии,
Приплыл в святую землю Византии.

О, мудрецы в божественном огне,
Как в золотой мозаике настенной,
Гармонией сойдя ко мне извне,
Повелевайте и душой смятенной,
И сердцем зверя дряхлого во мне,
Желаньем хворого, что красоты нетленной
Не ведает – возьмите же меня
В сияние бессмертного огня.

Покинув плоть, не облачусь вовек
Я в форму естества – мне б даровали
Ту форму, что вдохнул искусный грек
В златой узор на золотой эмали,
Дабы сам император сонных век
Не смог смежить. Или – в дворцовой зале
Петь с ветви золотой, чаруя знать, –
О прошлом, вечном, будущем вещать.

1927

Уильям Батлер Йейтс
Башня

I
Ну что мне делать с этим наважденьем:
Мятётся сердце, будто бы репьи
В собачий хвост, впиваются года,
Пародия зовется одряхленьем,
Хоть не были видения мои
Столь страстными доныне никогда,
Не отличались прежде глаз и ухо
Столь буйным, как теперь, воображеньем
И в детстве, когда с удочкой и мухой
Иль с червяком спускался я со склона
Бен-Бульбена – и длился летний день,
Как век. Что ж, музу проводить под сень,
В друзья избрать Плотина иль Платона
И утешать абстрактным построеньем
И слух, и зренье, иль – жестянки скрежет
Издевкой под ногой меня понежит.

II
Иду вдоль крепостной стены зубчатой:
Руины там, где дом стоял когда-то,
И дерево, как перст, в земле торчит.
Воображенье далее спешит
В лучах заката, чтобы вызвать снова
Из вековых деревьев и руин
Воспоминанья, образы былого,
Ибо хочу задать вопрос один.

О миссиз Френч сначала мы расскажем,
Которая жила за горным кряжем.
Однажды в час, когда сияли бра,
Даря вину мерцанье серебра,
Слуга ей верный ножницы схватил
Садовые и наглому соседу
Враз уши отхватил, как будто сбрил,
И преподнес на блюде, как к обеду.
В дни юности мне кто-то рассказал,
Как девушку, живущую средь скал,
Воспели в песне, славя без конца
За красоту и нежный цвет лица,
И наслаждались, песнь начав сначала,
И фермеров толпа вокруг теснилась,
Когда на ярмарку она явилась, —
Такую славу песня даровала.

Но были, кого песня раздражала,
А может, просто выпили немало
И встав из-за стола, сличить хотели
Фантазии свои с тем, что на деле, —
Так музыка затмила их рассудок,
Что приняли неверный отсвет лунный
За свет дневной, забыв про время суток,
И утонул один в болоте Клуна.

Не странно ли, что был слепым поэт;
Но странного, коль вдуматься, в том нет:
Известно, что трагедии творец,
Гомер бессмертный, также был слепец,
Елена ж предавала всех подряд.
О, если б я луну и солнце смог
Сплести в один запутанный пучок, –
Не то стихи мужчин лишь разъярят.

Не сам ли я – создатель Ханрахана;
Я заставлял его под утро спьяну
Иль трезвого шататься по округе:
Тем старым колдуном заворожен,
Топтался, оступался, падал он.
Мог предложить в оплату за услуги
Он только лишь разбитые колени
Да буйное свое воображенье, —
Всё сочинил я двадцать лет назад:
В том древнем замке за колодой карт
Сидели парни, в руки к негодяю
Колода перешла, и в гончих стаю
Все карты превратив кроме одной,
Сам обернулся зайцем тот старик,
И Ханрахан сорвался сам не свой
За гончими в погоню в тот же миг —

Куда бежал он? — Я забыл. Довольно.
Я расскажу о том, хоть вспомнить больно,
Кого любовь иль музыка, иль даже
Отрезанное в схватке ухо вражье,
Не радовали – люди до окраин
Молчали, наблюдая жизнь собачью:
Всю жизнь скрывался и не мог иначе, –
Банкрот сей, дома этого хозяин.

За веком век у тех руин когда-то
Шли воины, закованные в латы,
По узким лестницам взбирались или
Крест накрест в перевязях восходили.
Но были те, чьи образы в Великой
Хранились Памяти, — они ночами
Являлись вдруг с игральными костями,
И спящий просыпался от их крика.

Коль спрашивать, то всех – пусть все придут:
Старик тот нищий, что едва обут,
Слепец, бродячий красоты служитель,
И рыжий незадачливый воитель,
Кого колдун услал на край земли,
И та, которой ухо поднесли,
Тот, в тине сгинувший, когда в издевку
Крестьянскую воспели музы девку.

Все ль старики, бедны или богаты,
Кто мимо проходили здесь когда-то
Или тропинки этих гор топтали,
Прилюдно иль в душе своей роптали,
Как я, на старость? Но нашел ответ
Я в тех глазах, что рвутся прочь столь рьяно.
Уйдите ж все — оставьте Ханрахана:
Без памяти его мне жизни нет.

Скажи, развратник старый, кто романы
Мог заводить везде и неустанно,
То, что тебе во мраке приоткрыла
Сокрывшая тебя от глаз могила,
Ибо ты кожей чувствовал любой
Легчайший трепет, мимолетный взгляд,
Все знаки, вздохи, что соблазн таят
И в лабиринт ведут души другой, —

Победой ли живет воображенье
Иль чаще обитает в пораженье;
Коль в пораженье, то признайся ныне,
Что отступил из страха иль гордыни,
Иль слишком тонкой мысли без ума,
Или того, что совестью зовут,
Но вдруг воспоминания найдут,
И меркнет солнце, обступает тьма.

III.

Пора в конце концов
Составить завещанье,
Избрав тех молодцов,
Кого вело дерзанье,
Кто сутки напролет
Без устали искал
Источник среди скал,
Всегда стремясь вперед —
Им гордость передам
Тех, кто в усердье рьяном
Не угождал рабам
И не служил тиранам,
Превыше ставя честь
Отечества и долга, –
В тех людях гордость есть —
от Грэттана, от Берка,
Кто гордость добровольно
Дарил, как свет зари,
Разлившейся раздольно
Как звук трубы дарил,
Как ливень животворный.
Так лебедь в путь плывет,
Последний, дальний, скорбный,
В лучах закатных вод,
Чтоб песню спеть свою.
Я заявляю впредь:
Плотина осмею,
Оспорю и Платона,
Ведь человек познал
Тогда и жизнь, и смерть,
Когда он из своей
Души ожесточенной
Весь мир вокруг создал, —
Все землю и над ней —
Луну и солнце, твердь
И звезд далекий край,
К тому же, восстаем
Из мертвых неуклонно,
Мечтая, создаем
Мы тем Транслунный Рай.

И с миром я приму
Камней Эллады гордость,
Любезную уму
Италии ученость,
Фантазии поэта,
Любви воспоминанья,
Ведь человек все это
Хранит для созиданья,
Любимых женщин речи
Припоминает он,
Творя сверхчеловечий
Свой зазеркальный сон.


Так строят галки дом
И прутики кладут,
И верещат притом,
Когда ж закончат труд,
То сверху сядет мать
Гнездо обогревать.

Я завещаю веру
И гордость храбрецам,
Тем, кто забыв про меру,
Взбирались по горам,
Чтоб только на рассвете
Избавиться от гнета, –
И я, как парни эти,
Из этого металла,
Сидячая работа
Меня потом сломала.

Теперь душе ученье –
Единственное дело,
Доколе разрушенье
Не уничтожит тело, –
Тупое ль одряхленье,
Распад неторопливый
Иль крови разрушенье,
Или маразм брюзгливый,
Иль хуже – смерть друзей
Иль тех умов блестящих,
Кто делал жизнь полней,
Дух вознося на кручи, —
Как будто бродишь в чащах,
Закрыли небо тучи
И горизонт размыт,
И сонно выпь кричит,
И только тени гуще.


Уильям Батлер Йейтс

Из книши «Винтовая лестница», 1933

Смерть

Без страха, без надежд
Околевает зверь.
Ждет, не смыкая вежд,
У входа в эту дверь
Извечно человек.
Он умирал не раз
И восставал он век,
Горд и велик, смеясь
Убийц встречал он, ведь
Испытывал презренье
И до костей знал смерть –
Она – его творенье.

Уильям Батлер Йейтс

Византия

Уходят мятущиеся образы дня.
Спит пьяная императорская солдатня.
Гудит полночный колокол собора,
Стихает гул, гулящих девок хоры,
Взирает лунный купол лишь надменно
На образ человечий –
Клубок противоречий,
Где прах и ярость распирают вены.

Вот зыбкий образ – человек иль тень,
Скорее тень, нет образ, а не тень:
Аида мумия когда-нибудь —
Клубок осилит лишь тернистый путь:
Гортань суха, нет на губах дыханья,
Хвала слетает с бездыханных губ –
Сверхчеловек мне люб –
«Смерть-в-жизни, в смерти-жизнь» ему названье.

Безделица златая или птица,
Чудеснее, чем птица иль вещица,
Могла б вещать, как петухи Аида, –
Златая ветвь сияньем звезд залита, –
Или, луною ожесточена,
Металл нетленный прославляет птица
И над живым клубком навзрыд глумится,
И презирает прах и кровь она.

В полночный час, взвиваясь языками,
Рожденное без дров играет пламя
На мостовых, на мраморе дворца,
Перерождая души и сердца,
В крови стихает ярости возня
И, умирая в танце,
Изнемогает в трансе,
В агонии бесплотного огня.

Несется вскачь по мраморным морям,
Дельфинов оседлав, ввысь по волнам
За духом дух, но пляшущим просторам
Кузнец кладет предел златым узором, –
Тугой клубок в горниле расковал
И новый образ выковал он звонко, –
И вот, разорван звоном гонга,
Стихает моря византийский вал.

Уильям Батлер Йейтс

Богоматерь

Триединый страх любви. Блеск зарницы,
Луч, пронзивший чашу уха.
Крылья плещут по светлице.
В мире нет страшнее страха, –
Знать, что в чреве Бог томится.

Не довольно ли мне было
Женских радостей – как мило:
Кров, очаг, мытье посуды,
В горной речке стынут жилы,
Стирка, бабьи пересуды.

Всколыхнула молоко чья звезда, упав на грудь,
Чью ношу я с болью плоть, –
Страхом до корней волос,
Крови к сердцу застя путь,
Чьей любви пронзил мороз?

1932

Уильям Батлер Йейтс

Колебание

I

Меж крайностей свой век
Проводит человек;
Пожрёт огня ль дыханье,
Разрушится ль огнём
Тот антиномий ком
Меж ночью и меж днём,
Что смертью плоть зовёт,
А в сердце — боль страданья,
Но если так, то в чём
Нам радости оплот?

II
Вон дерево увенчано до кроны —
Наполовину в пламени оно,
Наполовину в роскоши зеленой,
Две половины, но слились в одно —
Что возрождают, губят. Тот, кто лик
Вознёс Аттиса средь листвы слепой
И зрячей злости, знанья не постиг,
Но скорби не изведал он такой.

III
Всё золото и серебро бери,
Насыть тщеславье иль насквозь пронзи
Унылость будней золотом зари,
Но всё ж обдумай доводы сии:
Все женщины на праздных только падки,
Хотя пекутся о детей достатке,
И никого до этих пор сполна
Ни дети не любили, ни жена.

Не соблазнясь летейскою листвой,
Приготовленья к смерти начинай,
И мыслью той с зимы сороковой
Труды ума и веры проверяй
И всё, что написал своей рукой,
Излишками дыханья называй,
Что не к лицу тем, кто не отводили
Глаз и со смехом гордо шли к могиле.



IV.

Пятидесятый пролетел.
Однажды отрешась от дел,
Я в лондонском кафе сидел
Над книгой с чашкою пустой,
Один, но окружен толпой.

Смотрел я на людей вокруг
И счастье осенило вдруг:
Минут, наверно, двадцать пять
Была такая благодать,
Что мог бы я благословлять.

V.

Пусть летним золотом одета
Густая поросль облаков
Иль изощрённой пляской света
Луна холодный ткёт покров,
Смотреть не в силах ввысь —
Ответственности гнёт склоняет вниз.

От давних слов моих и дел,
Или от тех, что я бы мог,
Но совершить всё ж не успел,
Склоняюсь, и гнетёт итог
Моих воспоминаний въяве,
Язвя то совесть, то моё тщеславье.

VI

Луг заливной пред ним лежал,
И сенокосом опьянён,
Царь Чжоу средь снежных гор вскричал
Так, что загрохотал обвал:
“Пусть всё пройдёт, как сон”.

Где был когда-то Вавилон,
Влекут ослы повозок вал,
Ведя усталый легион
Завоеватель вдруг вскричал:
“Пусть всё пройдёт, как сон”.

Восходит дня и ночи древо
Из сердца человека, он
Луной на древе ослеплён.
В чем песни смысл и суть напева?
“Пусть всё пройдёт, как сон”.

VII

Душа: Ищи реальность, мнящееся брось.
Сердце: Певцом родиться и жить с темой врозь?
Душа: Исайи уголь — есть ли выше честь?
Сердце: В простом огне навеки онеметь!
Душа: В огонь гляди — спасенья в нём пример.
Седце: Не первородный грех ли пел Гомер?

VIII

Проститься ль, Хюгель, нам, пусть есть родство меж нами—
Мы оба святость чтим, благоговея пред мощами?
Мощей святой Терезы не коснётся тленье —
Омыты чудными маслами, даруют исцеленье
В гробнице с письменами. Тою же рукой
Сохранены, быть может, мощи сей святой
И фараона. Я ж, утешив сердце (вера
Избрать то, что милей гробнице для примера
Должна б), христианином стал ли? — но пример
Мне всё ж с душою некрещённою Гомер.
А как там сказано в Писанье — лев и мёд?
Прощай, фон Хюгель, но благословен будь твой уход.


Уильям Батлер Йейтс

Блаженная Джейн и Бродяга Джек

Лишь взгляды встретятся, дрожу
Я, как осиновый листок,
Пусть на замке дверь не держу,
Любовь уходит за порог,
Ведь меж закатом и зарей
Любви запутался клубок.

Кого к себе возьмет Господь,
Тот призрак вправду одинок,
Я – прах, лежит в могиле плоть,
А на земле – любви клубок,
Но в материнском чреве свет
Утраченный вернет мне Бог.

И там, в постели гробовой,
Где каждый призрак одинок,
Мы нитью связаны одной, –
Он лишь кивнет мне на ходу,
Погост минуя в час ночной,
И – мертвая – за ним пойду.

Уильям Батлер Йейтс

Блаженная Джейн о Боге

Ночной любовник тот,
Как вздумалось, придет,
С рассветом вновь в дороге,
Хочу того иль нет.
Мужчин простынет след –
Все остается в Боге.
В поход войска идут,
Тревожно кони ржут
И небо застят флаги,
Но заросло травой
Ущелье, где был бой, –
Все остается в Боге.

Застыли на пороге
Они, увидев свет
Однажды в доме том,
Разрушенном, пустом
В теченье многих лет, –
Все остается в Боге.

В любви лихим был Джек,
Мужчин же где попало
По свету носят ноги,
Но я не возроптала
И буду петь весь век:
Все остается в Боге.

Уильям Батлер Йейтс

Из книги «Похороны Парнелла», 1935

Меру

Культура цепью скована одною,
Она к законам сведена одним,
Приведена к подобию покоя
Мечтою многоликой, но томим
Всю жизнь своею мыслью человек –
Он рыщет, несмотря на древний страх,
В пластах столетий, где за веком век,
Впадая в раж, он роет ход в веках,
Чтоб выйти в запустенье нашей эры, –
Прощай, Египет, Греция и Рим,
На склонах Эвереста или Меру
Известно лишь отшельникам нагим
Под снежным шквалом, как сметает прочь
Все памятники дня и славу ночь.

Уильям Батлер Йейтс


Из книга «Новые стихотворения», 1938
Круги

Круги! Круги! Скалистый Лик вглядись:
Истерты древних профилей черты,
От размышленья умирает мысль,
От чести – честь, краса – от красоты,
Бесчестьем реки крови пролились,
Все Эмпедокл низринул с высоты,
Мертв Гектор, и объята Троя светом.
А мы глядим на все со скорбным смехом.

Зачем же в ночь, немея, скачет страх,
Плоть нежная измарана в крови?
Зачем? О милосердных временах
Не плачь и вздох напрасный подави.
О дамском гриме, формах на холстах
Я воздыханья схоронил свои
В гробницах древних. Но из склепа ввысь
Доносится одно: «Возвеселись!»

Душа загрубевает от трудов.
Зачем; Счастливчики, кто Лику мил, –
Любитель дам и лошадей восстать готов
Из мраморных разрушенных могил,
Из тьмы, обители кротов и сов,
Из пустоты, где он века влачил:
Святой, и труженик, и рыцарь – все
Закружатся на древнем колесе. (1938)

Уильям Батлер Йейтс
Ляпис-лазурит

Я слышал, истерички вопиют,
Что от палитр устали и смычков,
Им тошно от поэтов, их причуд,
Пора бы всем понять в конце концов,
Коль мер не взять решительных сейчас,
То цеппелины и аэропланы,
Обрушив бомбы, как мячи, на нас,
Сотрут в руины города и страны.

У каждого трагическая роль:
Офелия, Корделия и Лир,
Надменный Гамлет – все, скрывая боль,
Глядеть должны со сцены в этот мир,
Не прерывая плачем слов своих,
Пока великий занавес пред нами
Не пал, чтоб не ронять ролей таких.
Да, Лир и Гамлет были чудаками,
Чудачества же побеждают страх,
Мы знали это, забывали вмиг,
Нас небеса слепят – темно в глазах:
Трагедии уже достигнут пик.
Пусть Гамлет мечется, пусть Лир ярится,
Но занавесы все одновременно –
На миг один развязка не продлится –
Опустятся на мировые сцены.

Являются ль пешком, на лошадях,
Ослах, верблюдах иль на кораблях,
Чтоб мощь цивилизаций испытать
И скрыться, мудрость скрыв в веках опять:
Во мраморе, как в бронзе, Каллимах
Ваял – как бы края одежд тех статуй
Морского ветра приподнял порыв,
Но и его не вечен дар крылатый:
Его светильник в форме пальмы, взмыв
Лишь день стоял. Все искрошится в прах
И вознесется снова, как дворец,
И снова будет чудаком творец.

Фигурки трех китайцев в лазурите:
Два впереди, чуть позади них третий,
И птица длинноногая в зените
Парит над ними, символ долголетья.
И музыкальный инструмент несет,
Слуга, бесспорно, чуть замедлив ход.

И кажется, что пятна на лазури –
Следы недавно пролетевшей бури,
Иль в камне снежный шквал увековечен,
Оставивший сеть выбоин и трещин,
А там, в горах, снега еще метут,
Хотя на полпути в сени черешен –
В том домике найдут они приют,
Я рад, что всяк пришедший там утешен,
Так яростен, трагичен мир вокруг,
Что жаждут души их печальных песен,
Из струн искусный перст рождает звук,
И свет, лучащийся из глаз, чудесен,
Среди морщин – сиянье древних глаз, но
Лишь чудаки глядят на мир так ясно.
1932