Osip Mandelstam (1891-1938)
Published in Four Centuries of Russian Poetry 3 ( November 2012)
http://www.perelmuterverlag.de/FC32012.pdf
To the Memory of Andrei Bely
Blue eyes and a burning forehead bone —
You were lured by a young fury of the world.
Because in the magic power you were so well versed,
You can never be judged or cursed.
They gave you a tiara — a jester’s cap and bells for a crown,
A turquoise teacher, a torturer, a ruler, a clown.
A little Gogolish snowstorm, you strutted along a Moscow street,
Implausibly plausible, entangled and light, indiscrete…
You collected space, a fledgling that passed his exams, a prudent
Schoolboy, an author, a goldfinch nestling, a bell-ringer, a student.
An ice-skater, a first-born of the age who drove you out into spaces
Filled with an icy dust of newly-formed declensions and cases.
Often we spell “malady” but say “melody” at ease
Perhaps simplicity is just a mortal disease?
Our straightforward speeches may scare the children away —
Not by the tons of paper, but by the news the people are saved.
Like dragonflies missing the water land in the reeds,
The fat pencils attack the deceased.
On their knees they held pages for our glorious future ages,
Begging to forgive them for every line they drew.
An icy bond is born between your country and you —
Therefore lie there young and upright forever.
Let those young future generations never dare
Ask you, an orphan, how you feel in a pure void over there.
10-11 January 1934
<Стихи памяти Андрея Белого>
Голубые глаза и горячая лобная кость --
Мировая манила тебя молодящая злость.
И за то, что тебе суждена была чудная власть,
Положили тебя никогда не судить и не клясть.
На тебя надевали тиару -- юрода колпак,
Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!
Как снежок на Москве заводил кавардак гоголек:
Непонятен-понятен, невнятен, запутан, легок...
Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,
Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец...
Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей
Под морозную пыль образуемых вновь падежей.
Часто пишется казнь, а читается правильно -- песнь,
Может быть, простота -- уязвимая смертью болезнь?
Прямизна нашей речи не только пугач для детей --
Не бумажные дести, а вести спасают людей.
Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши,
Налетели на мертвого жирные карандаши.
На коленях держали для славных потомков листы,
Рисовали, просили прощенья у каждой черты.
Меж тобой и страной ледяная рождается связь --
Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.
Да не спросят тебя молодые, грядущие те,
Каково тебе там в пустоте, в чистоте, сироте...
10 -- 11 января 1934
10 January 1934
I am haunted by a couple of random phrases:
“My grief is rich in fat,” I utter all day long.
Oh, God, those dragonflies of death have such blue eyes,
So fat they are, so black is the azure of the skies.
Where is the right of the first-born? where’s the joy of rite?
Where is a nestling of the hawk soaring on the bottom of the eyes?
Where is knowledge? or the bitter taste of a furtive insight?
Where’s the clear stature? or the directness of speeches
Entangled as honest zigzags of the ice-skater
And mingled with a blue fire as if
A frosty feather is whirled in an iron thrust
Clinking with a hard-blue icy river crust.
He grasped as if in half an hour, half an age,
Solutions of three-layered salts,
The voices of German sages,
Brilliant disputes of Russian first-born sons.
Suddenly the music rushed from ambush, ample,
But not as a predator leaping from the bow-strings,
Not for the sake of delight, not to please the ear,
But as balm for the muscles and each struggling temple,
Flowing for a tender newly-cast mask,
For the plaster fingers holding no pen,
For enlarged lips and mighty caress
Of large coarse-grained goodness and peace.
The furs of coats breathed, shoulder to shoulder,
The cinnabar of health boiled with blood and sweat:
A dream was wrapped in a dream, the dream inside
Was dreaming to move one step ahead.
An engraver stood amidst the crowd
Preparing to transfer onto a true copper plate /bronze
What a draftsmen managed to grasp
Blackening the paper with petty lines.
As if I were hanging on my own eyelashes
Ripening, stretching until I fall down,
I am acting all the parts in the same play
Presenting the only thing we learned today.
16 January 1934
10 января 1934
Меня преследуют две-три случайных фразы,
Весь день твержу: печаль моя жирна...
О Боже, как жирны и синеглазы
Стрекозы смерти, как лазурь черна.
Где первородство? где счастливая повадка?
Где плавкий ястребок на самом дне очей?
Где вежество? где горькая украдка?
Где ясный стан? где прямизна речей,
Запутанных, как честные зигзаги
У конькобежца в пламень голубой,--
Морозный пух в железной крутят тяге,
С голуботвердой чокаясь рекой.
Ему солей трехъярусных растворы,
И мудрецов германских голоса,
И русских первенцев блистательные споры
Представились в полвека, в полчаса.
И вдруг открылась музыка в засаде,
Уже не хищницей лиясь из-под смычков,
Не ради слуха или неги ради,
Лиясь для мышц и бьющихся висков,
Лиясь для ласковой, только что снятой маски,
Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
Для укрупненных губ, для укрепленной ласки
Крупнозернистого покоя и добра.
Дышали шуб меха, плечо к плечу теснилось,
Кипела киноварь здоровья, кровь и пот --
Сон в оболочке сна, внутри которой снилось
На полшага продвинуться вперед.
А посреди толпы стоял гравировальщик,
Готовясь перенесть на истинную медь
То, что обугливший бумагу рисовальщик
Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.
Как будто я повис на собственных ресницах,
И созревающий и тянущийся весь,--
Доколе не сорвусь, разыгрываю в лицах
Единственное, что мы знаем днесь...
16 января 1934
• * * *
When a soul, shy and fast
Suddenly sees the things to their depth,
It rushes along the winding path,
Not seeing clearly the path of death.
He seemed to shy away from death
With a sweet shyness of a novice,
Or from the sound of the first-born
In a brilliant assembly it flows into
The stretched wood of a bow string,
Flows back and forth, idling and measuring
With the measure of flax or fiber, flows like resin,
Flows out of nowhere, from thread, amazed itself,
From dark it flows onto a tender newly-cast mask,
For the plaster fingers holding no pen,
For enlarged lips and mighty caress
Of large coarse-grained goodness and peace.
January 1934
Когда душе и то'ропкой и робкой
Предстанет вдруг событий глубина,
Она бежит виющеюся тропкой,
Но смерти ей тропина не ясна.
Он, кажется, дичился умиранья
Застенчивостью славной новичка
Иль звука первенца в блистательном собраньи,
Что льется внутрь -- в продольный лес смычка,
Что льется вспять, еще ленясь и мерясь
То мерой льна, то мерой волокна,
И льется смолкой, сам себе не верясь,
Из ничего, из нити, из темна,--
Лиясь для ласковой, только что снятой маски,
Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
Для укрупненных губ, для укрепленной ласки
Крупнозернистого покоя и добра.
Январь 1934
• * * *
He conducted the orchestra of the Caucasian mountains,
Waving his hands, stepped onto the crowded paths of the Alps,
And looking around the deserted shores,
Went on hearing the talk of multitudes.
As only a mighty mind could, he carried on
A throng of minds, impressions, impacts:
Rachel looked into the mirror of the events
While Leah sang weaving a flower wreath.
January 1934
Он дирижировал кавказскими горами
И машучи ступал на тесных Альп тропы,
И, озираючись, пустынными брегами
Шел, чуя разговор бесчисленной толпы.
Толпы умов, влияний, впечатлений
Он перенес, как лишь могущий мог:
Рахиль глядела в зеркало явлений,
А Лия пела и плела венок.
Январь 1934
• * * *
Amidst the crowd, bearded and deep in thought,
An engraver stood, a friend of pine-copper plates
Bathed in a three-fold raging oxide, lustrous slant
Where truth shines through the layer of wax.
As if I were hanging on my own eyelashes
In a winged crowded air of canvases
Of those masters who establish in the faces
The order of vision and the rite of the throng.
January 1934
Translated by Ian Probstein
А посреди толпы, задумчивый, брадатый,
Уже стоял гравер -- друг меднохвойных доск,
Трехъярой окисью облитых в лоск покатый,
Накатом истины сияющих сквозь воск.
Как будто я повис на собственных ресницах
В толпокрылатом воздухе картин
Тех мастеров, что насаждают в лицах
Порядок зрения и многолюдства чин.
Январь 1934
Сообщения
Комментариев нет:
Отправить комментарий