Чарльз Бернстин

Чарльз Бернстин (р. 1950)


Из книги «Тяжёлое ремесло»


Птичка киви на древе киви

Я вовсе не желаю рая —
мне б вымокнуть в потоке слов
тропически-словородящем.
Из-за незримости основа отно-
шений нереальней рукотворных,
как рук кольцо над лепетом младенца,
как обещанье (не такт мешает –нот слоенье).
Другие пени у портного: обрез, отход
иль шов морщит. И выразив сие, иди
к игрушкам, играм и голам. Реально лишь
воображенье — не козыри, что застят акро-
батические упражненья мозга.
Сперва общественное тело:
из дела тело и без тела дело.


Перевёл Ян Пробштейн



Чарльз Бернстин (р. 1950)

Как исчезнуть

Об искусстве я знаю немного, но
знаю, чего не приемлю. Шляпа
надвинута, готова в путь. Как годы
охраняют от распада, мгла покрыла
одно крыло, мудрость другое. Ибо у зренья
полёт недалёк, потроха да кости,
как пот под облицовкой, что влечёт
утехи в бейсболке, или что зреньем
подытожено, растревожено, брошено
с лёту в воду, как при погруженье,
в углу обуглено, упразднено. Истец
взывает к лучшим мерам, вроде стрел
против тревоги, заставляющим смятенье
явить с опозданием утешенье.


Перевёл Ян Пробштейн


Чарльз Бернстин (р. 1950)

Мишени возможностей

Мы разделяем эти муки, муть чувств
в надежде преодолеть
барьеры, перейдя
непреодолимую первозданность,
которая недостижима, всегда
распродана. Мир заселён
раскалёнными гранями
боли — утрата,
соединяющая провалы, вы-
биваться из прибоя этих устоев —
как биться против тех,
когда наш пра-пра-
праотец вынужден был внимать
музыке потопа
дней.


Перевёл Ян Пробштейн



Чей язык

Кто первый? Пыль оседает,
когда небосвод наседает. Дверь
захлопывает несбывшуюся мечту,
у которой в долгу (пройтись по этим пьяцца),
взывающую из замороженного (проза) окружения
(амбивалентность торможения). Дверям захлопнуться,
колоколам в прах, нюансам вписаться в окружность.
Лишь реальное реально. Девочка
кричит: «Крошка! Крошка!»,
но забывает посмотреть в зеркало
кого ... не важно на самом деле, лишь
назначенный скобоченный и убогий парад.
Моё лицо поворачивается к зеркалу, наконец.

Чарльз Бернстин (р. 1950)

Верди и постмодернизм

Она идёт во всей красе
плывёт как пава по росе
ползёт как ложка по дорожке
пройдёт & прольёт & гудёт немножко.

Момент с моментом — монумент,
взорвать готовый тишь да гладь,
летит ярясь по небосклону,
превосходя Наполеона.

Когда б исполнилось желанье,
вверг государство б в содроганье,
воздушного сразил бы змея —
ропщу на Бога всё не смея.


Перевёл Ян Пробштейн


Чарльз Бернстин (р. 1950)

За долиной софиста

Не кажется, что у него
есть много, что сказать, но высказывает
он это замечательно. Поиск —
это почтение к пещерным стенам
существенных актов, потенциальных фактов. Кружение
щелочи в море пиджачной сволочи. [Я]
хочу телефон, море, узду;
части тела мешают сути. (Отношения

предшествуют производству). Неловкая
уловка (штоф безголов). Как доморощенный
бестиарий душит богему. Брюс
напоролся на брус (Вася ). Борись
с огнём водой (полив). “Это
мощная, оригинальная и очень
волнующая работа, и многие
найдут, что она сбивает с толку”.

В соколиную пору зрелого
бешенства, я раздул парус, с тех пор
мой чёлн несется по воле ветра дня...
может насмехаться, издеваться, испытывать,
сгубить, мужлан. Блажен, кто владеет
пемзой. Он сказал, что у него завелась мышь
в жёстком диске. Потом удар апоплексический, разочарование.

«Я точно не могу сказать, отчасти
не могу все взесить, предположительно
на [пред]последнем этапе это [не]возможно». Даже
Папа Иоанн Павел II согласен. “Я был поражён
письмом профессора Белла. В рецензии я писал,
что у него замечательное исследование, мастерски
поданное. Что же до
критики, то я полагал ( и до сих пор

Полагаю), она была высказана весьма
сдержанно...” Вещи, которые
я наблюдал в детстве — стул, стол,
пол — были конкретны, это была жизнь. Либо
слеп к мелким афёрам, ануллированным сделкам,
то ли бил, то ли Билл, словом, был
в плену неуместных желаний. Эти фарфоровые фигурки,
марокканские свитки — расплата за всё.

Экономия, расточающая свои потребности,
сперва морщить море, потом морщиться. «Мои
чернила жидки, бумага грязна, и мне
стыдно». Стоим ошарашены; шествуем
ошарарашенно. Потерявший себя
мешкает и мешкая находит
(но не то, что искал). Задумчивую
бросают. Горбатого

Могила исправит! (Тому, кто поджигает дом,
все равно, чей это дом, лишь бы
погреться.) Вон навис капюшон,
а вон и рыкающий нож. Пишите
ножницами. “Она явно вставляет
палки в мои колеса”! Как двух сук одним
прибором. Не показывай свой шланг
шушере; то есть шкурь их, но не сдирай с них

Шкуру. Ибо лучше носом чуять,
чем кожей, лучше нос держать
по ветру, чем остаться с носом.
То есть, он был топор
без топорища, порожное пирожное.
Толковая бестолочь! “Я говорю лишь:
допустите это допущение!” Предложите
это предложение. Не трагедия, а просто

Неудобство. & не надо грубить
без причины. (Она наорётся, а потом
к бутылке присосётся и мечтает. )
Потом мы набрели на большой буковый лес,
Где некогда мой добрый друг Моррис исчез.
Охотно скажу, с меня довольно.
Взмылена, как мул, а недовольна вдвое.
Возьмите моего мужа,

Пожалуйста! Однако удовольствия
неверно распределены среди частей: пласт
интеллектуальной моды (Париж) залегает
на декаду глубже, чем дизайн кожи (Милан). Грубо,
то есть, на глаз. Ибо с Ренквистом
& Мизом, права останутся только
у нерожденных и полицейских. & всем правит
Великий Коммуникатор — мастер обмана. Никакой пощады.

Раздвинь, раз-два
эту твердь.
Что здесь есть
так только то;
не меньше. Отлив
откатил волну,
что нас завертела
ко дну.

Продолговатые гиппопотамы материи,
сверченной для них на завтрак, упали, мягко приземлившись, посерёдке
с лошадиным ржанием жимолости, в убийственную
кислоту сладкого
пустозвонства. Они подавлены, удручены
и лежат замороженные в солёном смиренье.
К океану остриженного горизонта, отвлекающего
осознание пустоты Америкой, — туда незряче тянется тело,
возмущаясь мелочным возмещением.

Мрак стоит и манит за углом
и забвенье зовет меня в дом.
Вода призывает, но остерегусь —
место человека на берегу.
Можешь петь, молиться, кричать до хрипоты —
Не попадешь на Небо без ящика ты.
Лосось и бублик, бублик и лосось, креплах
в духовке, пора сушить сухари.

Прошу, зови меня христианским именем, Кореш
(Надеюсь, не возражаешь, что я тебя так зову,
поскольку не знаю, как тебя зовут).
Немногого прошу, сущий пустяк,
но это поможет скрепить наш союз,
если ты знаешь, что я имею в виду, неурочные отношенья.
О чем я хочу потолковать с тобой, Кореш,
так это от тщете нашего тщеславья,
назови это иначе, если хочешь —

Рассказывают, что некто пришёл в дом,
славящийся живописными видами,
& его попросили посмотреть на запад, на горные цепи,
висевшиее вдали над землей
& его попросили посмотреть на юг, на бирюзово-голубое
озеро, мерцавшее в ослепительной солнечной лазури,
& повели его на восточный балкон, нависавший над садом,
не имевшим себе равных по разнообразью цветов и растений,
& посмотрел он на север, на густой лес
& послушал птиц, кишевших на ветвях
ниспадавших каскадом деревьев
& повели его к западным окнам
& сказал он: “Я уже это видал”.

перевел Ян Пробштейн


Страх свихнуться

Слышно, как крестьяне йодлируют вдали.
«Напряг: два литра ртути и никогда не хватает
плавучих устройств — сколько раз нужно просить
об этом?»: крылья буколических пирожных
пришвартовались у кактусовых полочек, нантакетскиеведёрки.
Грустно признавать, что видок заметно-таки-с-последней-встречи,
сумасброд по общественным связам вступает в кавказский круг,
прибор предотвращения роковых слёз (как в слове грёз, не гроз) от
чрезмерной близости /дальности на челе Всечеловека. Боже,
столько мыслей отравляют жизнь и Страстный Лукреций
оставил мир столько лет назад (Соблазнительную Лукрецию
заложили в ломбард за прогулку на пони-чемпионе): увы, эта паршивая Граница разделяет квартал причала и
изгородь изжоги, вспархивая бездны на краю,
приветствуя жуткие предвестия.У болельщика
дело в шляпе, а пустая голова — лучший конквистадор —
предан без подобострастья, великодушен без справедливости...
никогда не нападает из страха, но не страшится напасть,
как дядюшка Гуляшкин заметил : «Всех губит промедленье и надежда» — подобные чувства гнетут возвращающихся антилоп-гну. Тонем в зыбучих песках, то бишь жизни, глаза уже скрылись, ноги, крики, так проба при раскопках извлекает улов или сор оттисков предопределенья и гальванизированного сожаленья: не бурить
и не дурить, несмотря на боль
в пазухах стёртого вдохновенья, колыбели поношенья.
Глазурь сошла; ныне всякая пустота освятится
и взломает клад обещаний на берегу
самонадеянной злой воли. Дави или задавят или
кричи: «осиное гнездо» в логове захмелевших шмелей. Стены —
единственный наш оплот, а оплот — как полет, предохраняет
от паденья, как от пола отскакивает мячик наудачу. Так
чувствуешь осадок, когда в обмен на «кучу мусора» обретаешь
полную сумятицу или разочарование тем, что не случилось,
«случайное» низводится до «очковтиратель»
«барахтанье» до «стоимости». «Я так тебя люблю
и так ненавижу эту войну». Рамки сравнимы с «очевидно»,
а есть и погружение или хорёк в норке, потому как ты
так не можешь, срезы вне периодизаций
залатаны уверенностью по мановению кивка — поди прогуляйся.
Всё так же искрится — чёрное на чёрном («Хотел бы я
посмотреть, как ты выкарабкаешься отсюда»
способного на всё, особенно на причитанья, как бы
хорошо не было. Делает прежде дела, склоняется, когда
склоняют, описи перегружены. Буза —
подходящее слово, две во вторник, и уже никто
ничего не знает, но заплатишь за «но». Большая Сделка
на СпорныхУсловиях. Смена настроения
или смутный дар. «Если тебе не нравится в цвете,
всегда можешь сделать ксерокопию, и все станет
серым». А можно провезти контрабандой ухмылки
ободренья, отороченного виной по краям. Ты
имеешь в виду ферму образов, где делают bratwurst?
Ты хочешь сказать, что у тебя есть жизнь вне этой страницы? Не
входит в мой поздравительный список: творенье пялится на
пустой черпак. Увильнулся от удара — но полезно
получать удар иногда. Однако прыжки наверняка
обнажают бездны; и все же опасность для ночного сторожа — восстать против мрака или оживить его демонами
и пожрать их, ничего не получив взамен. По направлению
значит там, что-то добавлено, свыше того, сейчас и здесь.
Лодки с увесистым маслянистым днищем. Только пламя сотрет боль свершённого и несвершённого, сделанного и несделанного.
Овечка, овечка, ты сбилась с пути . Глубинная медитация
столкнувшаяся с предпубертацией и замутнённая влечением. За этой
метафорой лежит Декарт, которого тянет упряжка лошадей. «Сколько лет пронеслось и в два раза больше слёз пролилось». Только мир является въяве и несётся вскачь, приближаясь.
Загнан в угол. Что-то нашло — как случается у тех несносных
людей с правильным с отношением».
Напевая фа ля ля, фа фа ля или набрасывая эскиз дубинкой. Шлепок
адажио — униженный и сгорбленный. «Чудак,
дающий представление в антракте,
страдает от приступов беспричинного смеха
с фатальным исходом». В то время как, согласно Джоунсу,
Фрейд был вскормлен грудью, как это и предполагалось. «Руки,
которые к нему прикасались, никогда не прикоснутся к моим» (не
видно леса из-за банальностей). Полукровка, полукрот. Либо связан
розовой дымкой — не муж, не мальчик, не бизон, а всего лишь
повязанный с языком за зубами сталкер-канатоходец, свидетель,
а затем подследственный. Отражай или отразись.
Плевелы засолены и злаки засушены. И все же всегда будет там —
здесь или никогда. В отличие от «будет», предполагающем наклон вперед, забавно наблюдать, титул «есть» (в смысле контрольных звоночков) — отлично опорожнённая чашечка кофе
или если шире, третий лагерь,
уставший от мира, очумевший от делателей, тщится
найти штепсельную вилку, вот сцена —
разве не игрушки на ней? Чувствовал себя
переполненным, жужжащим,и невольно вовлеченным
не в свою тарелку. Загвоздка с задним умом, с выбором навроде тематических штанов, раздваивающих восприятие
на заботу, обернувшуюся бумерангом озабоченности. Что беспокоит,
так это беспокойство — принимать несогласие не как несогласие, но
превратить его в испытание учености или морали. Факт, что
никто из этих чокнутых не напорется на красный свет. Нужно
бы создать тонкокожесть во всех главных вопросах,
взять как данность, выставить напоказ и выпустить из неё
воздух. Разозлившись, думаешь, к чему предполагать,
что взаправдошняя скрытая правда проявится? Когда как-то что-то
где-то — прыгнешь, к примеру, а говорят лучше бы не («агрессивно
неуклюж и несведущ»). Если у меня есть сомнения, они
бледнеют в сравнении со списком злодейств, который вы предлагаете. Время и неустанность, так скажем. На вратах рая
табличка никелем играя (встряхнули и подставили). Весьма
трудно представить, сколь непорочен будет такой приём. & вулкан
ревел & люди говорили, что это весть, но никто не знал,
что она означает & люди рыдали, пытаясь понять,
& лава лилась. Восковые фигурки в продуваемой ветром
памяти умеренных времён и мелодичного звона морали —
шасси без трения, сердце без тока крови. Голубое небо,
которое поглощает подобные деяния, как эти
или те, безучастно, без оглядки, неизбежный воздаватель
и вересковая пустошь на месте того,
что когда-то ценили. Не пришло
и ушло. Уста как листва — полны
шёпота и лепета. Либо страждя обрести
виденье на створке раковины — очень
первобытном кирпичике мирозданья
замешанном на мокроте
и чертовски близком писке.
Ибо материя — несущественный
материал, который
неуклюже запечатлён —
приготовленья для будущего
круговорота травы и сена. Где
красоту не найдешь
из-за отсутствия добра или зла,
и эхо вторит форме металлических болванок,
которые тащит, преврашаясь
в немилосердный изгиб их складок.
Тележка, которая тащит поклажу
величественно-мрачного подобия
блистательных языков —
всего лишь скособоченная ось
неспланированного здания.



Чарльз Бернстин (р. 1950)

Из книги “Со струннными”

Вместо предисловия — предисловие

Мы привыкли утверждать, что художник устраняется и остаётся лишь
произведение. Не пойти ли дальше, заявив, что произведение устраняется
и остаются станции, сцены или белые пятна коренных метаморфоз?
Только когда мы испытываем это как воплощение текстуальности в материальные чувственно-осязаемые поля, — мы все дальше отдаляемся от идельного в стремлении к предельному воплощению.
Искусство создается не из сути, а из шелухи. Опасность не отменишь декларацией о независимости от причинных связей. Но подобная декларация может изменить то, как такая опасность вписывается в повседневную жизнь.
Это словно создать не весы, но условия, не условия, но фактуру, не фактуру, а планы, не планы, а скобки, не скобки, а пробки, не пробки, а ветви, не ветви, а побеги, не побеги, а истоки, не истоки, а образцы, не образцы, а возможности, не возможности, а обязательства, не обязательства, но чувственные впечатления, не чувственные впечатления, а жизненный опыт, не жизненный опыт, но трехмерные головоломки, не трехмерные головоломки, а философские построения, не философские построения, а белые пятна, не белые пятна, а виртуальные структуры, не виртуальные структуры, а невозможную необходимость, не невозможную необходимость, а кувшин для питья, не кувшин для питья, а форму для литья, не форму для литья, а формовку, не формовку, а ковку, не ковку, а пышное шествие, не шествие, а карнавал, не карнавал, а зияющие высоты, не зияющие высоты, но концептуальные возражения, не концептуальные возражения, а яростные толкования, не яростные толкования, а вмешательство высокого собрания, не вмешательство высокого собрания, а филососоматические трели, не филососоматические трели, а мигающие датчики, не мигающие датчики, а заключение в капсулу, не заключение в капсулу, а убедительно-спорные связи, не убедительно-спорные связи, а ложный сигнал тревоги, не ложный сигнал тревоги, а восхитительное разубеждение, не восхитительное разубеждение, а неуклюжие тропы, не неуклюжие тропы, а украшенные вышивкой веера, не украшенные вышивкой веера, а столпы, не столпы, а речения, не речения, а плазму, не плазму, но пылающий свет, не пылающий свет, а придуманные приложения, не придуманные приложения, а рассмотренные разоблачения, не рассмотренные разоблачения, а испытание, закрученное в спираль, не испытание, закрученное в спираль, а легкомысленную швартовку, не легкомысленную швартовку, а разболтанные тайны, не разболтанные тайны, а извивающиеся возможности, не извивающиеся возможности, а призматические высказывания, не призматические высказывания, а пантомиму, не пантомиму, а оплакивание, не оплакивание, а отпевание, не отпевание, но мозолистое умозаключение, не мозолистое умозаключение, но инверсивное доминирование, не инверсивное доминирование, а видоизмененную фабрикацию, не видоизмененную фабрикацию, но языковые эманации, не языковые эманации, а филопорождающие основания, не филопорождающие основания, а захват одеяла, не захват одеяла, а проинвестированный détournement, не проинвестированный détournement, а…

Перевёл Ян Пробштейн


Думая, думаю что думаю

Что есть эстетические ценности
и почему их все меньше
& меньше? Быстро: определите
разницу между арпеджио & Армани.
Младенец кричит потому, что ему
нравится. Младенец кричит потому, что
его колют иголкой. Младенец
не плачет, но это называют
плачем. Кто новый баран на воротах,
где защита? Человек человеку
отказал в бытии, оцененному на торгах
в восемьдесят процентов стоимости.
Бифштекс на ржаном хлебе — забавный прикол
на демуазелевых клетках, абсолютно никаких
возвратов. Бракованный товар — единственный
товар, который мне нравится.
Лакуна вместо черпака,
актер скомкал басню. Наденьте шапки
как индейцы и мудейцы. Подменив
rigor mortis на compos mentis . Руна
всё заглушает — вероломная свара
перекрывает даже трёп
в Пондеросе. Собрание брани.
Берл Ивз превращён в бурлеск. Кто
это выкрикнул? Лили у лакированного шифоньера
(лапаротомия). Я здесь сугубо по делу,
по литературному делу. Могу ли
предложить кабельное телевидение для передачи
завещаний? Точно описки, несущиеся в ночи.
Хор автоматических исключений.
Не вешайте на меня ярлыков, пока
я на всё готов. Ищи & свищи, ругай
& низвергай. Предположим, ты предположишь,
обстоятельства помешают. Зависть
к покорителям вершин. Не говорите
мне о Бронксе, если вы имеете в виду Бронкс.
Одно я знаю, так это меня отвращает:
Кетчуп сойдёт за кровь только
в весьма крайних обстоятельствах.
Красный мячик я держал /и следил,
как он упал. Помогите мне опять
жизнь начать. Это дубинка,
чтоб дуба дать, а не следить за Билли,
о котором забыли. Следи
за шариком (шаржиком)!
Двигайся, но потом вернись
на исходную. Иными словами, кради
у меня машину, но не кради
у сестры чести. Жесткий отпор. Завтрак
в Эйфелевой башне, ленч
в Кремле, обед в Тадж Махале.
Иными словами, делай мне больно
но не так больно. Май пролетает, /
за июнем июль наступает. Это не стрела,
а отвлекающий маневр. Это не спазмы,
это приступ красноречья. Когда все заботы
станут крохотными пористыми созданьями,
согнувшимися под весом раскаянья. Завсегдатай
мажет хлеб маслом со всех сторон
общественного учреждения, тогда как даже дома
Полковник сам выносит мусор.
Рядом с кашей будет влажная салфетка.
Тогда так и скажи. Кратил, Кратил,
будешь ли ты моим? Как я есть крахмал
от вчерашней зевоты. Вылечи меня,
чтобы я курил, но не загнулся (по крайней
мере не со скидкой). Пруды
растекаются там,где запруды
не укрепили. Закон правит
там, где скорняки велики. «Современный
Амиш». Французская поэзия ищет пути
преодоления «французской поэзии».
Ne touchez pas cette button. Цвет
муры в томате. WWW. Сирены. Org.
Ne touchez pas ma bologna. Её волосы
были тёмно-каштановы, её глаза как янтарь.
Верен некошеному рву: обвинение / чёртовой чуши
невостребованной и нетребуемой власти.
Quittez votre место (Китаю не нравится
его место. Запечатлите мои искреннюю
капитуляцию! Воинственное урчание
несварения. Выпуск журнала «Нэшинал джеографик»,
посвященного роботам: Дикая природа будущего, напр.,
Заповедник роботов Гейтса, Американский
Комитет по охране роботов,
Фонд Роботокультуры,
Национальный фонд роботов
(то бишь Конгресс США). Миллионы
на автоматизацию и ни цента
на элегии. Восемь слонов иступленно
танцуют под завыванье шмеля. Пока, моряк /
прощай, мудак. Или пусть на ведре
будет крышка от лосьона. Вот
тлеющее продолжение. Запах
зелёного чая на Зелёной улице.
Молчание в бутылке. Дай-дай-дай
ушло. Вина в форме вины.
«& даже тогда моё сердце щемило
Ибо твоя раз овладел мною, милый...»

Перевёл Ян Пробштейн


Принесите счёт

Из Региса Бонвинчино с посвящением ему

Весна пришла неожиданно
Азалии
Но азалии — зимние цветы
Мы не живем в пространстве
Сан-Паулу, Нью-Йорк, Сан-Франциско, Лос-Анджелес
Ветер поёт, но ничего не говорит
Облака здесь кажутся песком
Судьба мореплавателей
«Как провинциален Сан-Паулу»
Все бы ничего, но вечером начинает доставать
Вчера мы обсуждали,
как туман
прилипает к горе
Самое лучшее — это уехать.

Перевёл Ян Пробштейн



Но фараон не послушал Моисея

Я положил руку на рукоятку.
Священник нахмурился. Скряга
вспоминает жизнь в Ницце, мор-
щась. Медленно горючее вытекает
из самолета. Из самолета медленно
вытекает горючее. Горючее из самолета
медленно вытекает. Полли ставит чайник на
что? Но фараон не послу-
шал Моисея.


Перевёл Ян Пробштейн



Только из разговоров стихотворение не получится

Твой черёд, Роджер! Не весь мир слетел с катушек!
Глазом поработай, и безмерность исчезнет
под кирпичиком елейного одеяла,
только олухи не смеют взломать учёт-
ные заведения. Приводя в движение нечто вроде
статистических чешуйчатых орнаментов (нази-
дательные причитания), как бы
паря на лампочках. Говори
обтекаемо на случай предполагаемой
сюдашности — знаешь, как трубить
вокруг да около, микимаусничать
на последние медные духовые. В кладовке
усачи, вторая полка над протечкой,
дальше еще пару фунтов отдельно
вместе с твоим мотоциклом для очистки совести.
У меня есть парочка таких же да еще динамик
для яркости.

Перевёл Ян Пробштейн



Стихотворение

Всего несколько слов для начала
ну, допустим,
собака — для тех, кто не из наших
краев — довольно распространённое домашнее
животное, четыре лапы, хвост.
Я сказал бы, что времена года в стихотворении
такие, как на северо-востоке,
так что осень подразумевает листопад,
а зима холодная и обычно
серая — часто.
Я буду использовать времена года
в метафорическом смысле,
как вы сами увидите.
Под стеклом я имею в виду
любое твердое прозрачное вещество,
такое, как окно. Я намереваюсь
использовать предлоги, чтобы передать
отношения между предметами, как например,
«над» или «между», в то время, как глаголы
обозначают действия — бежать или даже
сталкиваться, возможно. Когда я пишу «Я»,
это чаще всего относится ко мне самому, в то время
как Данте относится к итальянскому поэту
четырнадцатого века, чьё непревзойденное
«Чистилище» легло в основу формы
данного короткого лирического произведения.
Так как вы не имеете возможности,
увидеть рукописную страницу, по которой я буду
читать стихотворение вслух, позвольте
объяснить, что каждая строка
начинается с прописной буквы, что придаёт работе
форму и стройность, которые я не надеюсь
передать в полной мере
при чтении вслух. Я использую
несколько иностранных слов: Pierre —
французское имя, похожее на
нашего Питера; tristesse также французское,
означает «грусть», и achtung — немецкое слово,
означающее «внимание». Еще буквально
две вещи. Коза, которая упоминается
в первых строках — просто разновидность
обычной козы, пасущейся га огороде, а зелёный
шезлонг — тот, на котором обычно сижу.
Перевёл Ян Пробштейн
Неуязвимость садовых цветов

Душа — расветная звезда
Глаза — портал, где ты всегда
Вопросов нет, претензий нет
Стремянка лишь даёт ответ
Да нить холстины в раме.
То потеряешь, то вдруг сами
Из фолиантов снизойдут
На холст ложась, как прочный грунт.

Сказал встряхнуться брадобрей
Льву, приунывшему в неволе.
Сегодня бублики вкусней, —
Пастух заметил моряку.
Одни лишь презирают боль
Другие шутят, длится спор
И полыхает, как костёр,
Надежды ложные придут,
Туман солёный тут как тут —
И нет ни трюков, ни тисков,
Лишь хлам уловок и не боле
Да узенькая тропка к воле.

Перевёл Ян Пробштейн


Производство отрицательного опыта

3.
У моего хлеба наглость необыкновенная. Не
успевает появиться из печи,
я вынужден дать ему пощёчину за то,
что он слишком свеж. В голове моей
какой-то загиб. Не успевает выбежать
во дворик, огни начинают
сгущаться, суматоха замирает
в корридорах за зданием
администрации фермы.
Рэнди & Билли & Боб схватили
лёгкую диетическую с примесью органической,
невропатологи совещались всю ночь,
как привычку к самопомощи
превозмочь, я в порядке,
ты не стоишь той бумаги,
на которой тебя напечатали,
однако я в глубокой
беде, но ты так и не вышел
на поверхность после того,
как нырнул, боже, столько
лет тому назад.
— Чёрт, вот это меня бесит. Бешеней,
чем уж на вертеле у постовых на перекрёстке
у лохотрона, усталее, чем сыр
Бель Паэзе на порции маги-маги,
просветленней,чем Ассуанская плотина,
когда она была всего лишь точкой,
даже не точкой, а микрочастицей,
соринкой в глазу его или её, кто не откроет
истинную историю, записанную на
желтоватых страницах. О! шмель, апрель,
сирень в полном благовонянье,
возьми меня на пути к полному усиленью,
так что буду, как она
благовонять, когда
она плывёт, гребя руками
и коленками по дну!
Желе, желе, у кого желе,
или глаза из орбит &
иначе не чувствую как намело
как в два ряда пальто
на зимнем газоне.

17

«Пора бы руки отручить, —
заметила нога, — довольно
мне рукоделья в пирогах.
Мне слишком грустно в этом мире,
ушла на базу «Грёзы & Бальзам».

37
Задание
Из Уильяма Каупера

«Иан хорошо лазает и
любит преодолевать физические трудности
на детской площадке. Его игры
почти всегда следуют драматическим
общественным моделям.
Часто он говорит: «Больше
не хочу. Дело сделано».
Однако если его должным образом
ободрить, можно заставить
снова выполнить задание».

Ритм
«Дэвид с нетерпением ждёт своей очереди. Хотя
он знает, что сказать, ему трудно
добиться понимания других. Когда есть ритм,
он запоминает почти все песни, порой
слова для него гораздо важнее
музыки».

38
Если у вас есть время, у нас есть
фетр. Сверхзвуковой летун долетает
до таких высот, где есть звук,
чтобы на него опереться. Единственный путь,
который стоит выбрать, не только не вымощен, /по которому стоит идти
но и нельзя сказать, что вымощен. Мяч
кругл до тех пор, пока его
не разменивают на пустяки. Коленопреклоненье
почти так же, как часы с кукушкой,
помогает улучшить цветенье.
Северяне, предпочитающие камуфляж,
хорошо приспособлены к консолям
во время ротаций.
41

«Когда я говорю «нет»,
подразумеваю, может быть, возможно нет,
что с тобой?, я понятно
говорю?, там кто-то есть?
на ваших лекциях дают
средство против сна?
как водичка?, вы
нечувствительны или
отстаёте в эмоциональном
развитии?, соберись
я собираюсь написать докладную!,
что за вздутость позади
твоих глаз? не так быстро, не хочу
на этом сосредотачиваться!, это правда,
или вы это слышали
по телевизору?, марсиане могли
высадиться на землю, но они
не слишком осторожны,
если вступили с тобой в контакт!,
возможно, я мог бы перефразировать,
но судя по тому, как обстоят дела,
вам скорее всего придётся
принять так, как было
сказано!, убери полотенце
с моего крематория!, пристегни
меня еще раз, и мне сразу же
станет понятна мудрость твоего weltanschauung !,
это не пастрами, это кусок
берлинской стены!, ты что шутишь —
цена — ты можешь взять это
за полцены, а я еще за меньшую»!

46а

Вам известен этот тип.
Её излюбленный напиток был
«Не бывает таких вещей, как
немного девственная Мария».



57

«Мой загар пропал»
Кто его взял?
Кто его взял?

«& чувство ошибочно»
Дай его мне
Дай его мне
Прямо в глаз

71
До сих пор столь пристрастен,
пропитан неопределенными и
непостижимыми чувствами больше,
чем волк в увечьей шкуре;
элементарно сбит с толку, с пути,
обманут, обновлен; ему суждено
свиданье с односторонним зеркалом
у «Глянь & Отпрянь»; бросил вредную
неустановленную привычку,
проверен, вмещён, учтён,
распределён, использован, в полной
боевой, беспечен; использован,
вовлечён в процесс соединения хиазм
поврежденных частиц, неслышно
крадущийся среди послушных
представлений. Таковы
были его достоинства наряду
со шпагатом, взятым на борт
на случай сумбура. Моря были
бурными в те годы, и читателю
наших дней трудно уразуметь
всю загадочность такого
преданья. Упсалла возвышалась
вдвое в своих чулках на босу ногу, и
Бентли был не в силах это принять
в своих детерменистских планах
непостистижимого знанья.

333
Не слышно бипа бипера,
писка пейджера, гудка
мобильника, волынки
волынщика, удара ударника,
шипа шипящего, звона звонаря,
свистка свистуна, стука
стукача, всхлипа хлюпика,
хлыста хлыща, клепка
клепальщика, выстрела
застрельщика.

334
Дайте мне воду & я научусь
плавать. Даймне мне голод & я
научусь голодать. Даймне мне пищу
& я научусь выживать. & люди
слышали & видели & рыдали что
это случилось & это пересказывалось
из поколения в поколение,
человеком человеку& из книги в книгу.
& всё расщеплялось & ломалось &
скрежетало живое и неживое. Когда один
или многие говорили, был бес-
порядок.

482.
Скажите, а Римский Папа – еврей?
Этот аромат исходит из твоего
испода? Ты счастлив в
своей судьбе? Тебе сильно
переплачивают за труд?
Этот подонок хоть чем-то
тебе помог? Прекратит ли
космическая программа гражданские
беспорядки? Чем можно вылечить
инфаркт? Оранжевы ли розы?
Всегда ли оказывается злодей
в конце концов на вершине власти?
Относятся ли к богачам, как к нам
с тобой? Или вы полагаете, что
капитализм вытащит вас из застоя
раз железный занавес
прератился в груду металлолома?

501
& мораль такова: Лучше
картофельный чипс в руке,
чем острый тамале в небе
& мораль такова:
каменистый путь всегда
усеян ушибами, & мораль такова:
Убив дух в других, убьёшь его в себе,
& мораль такова: Остерегайся стрел
и дротиков, & автоматная очередь
всегда достанет тебя.

788
Даже песок горит.


Перевёл Ян Пробштейн



Теорема о человечестве /

Кратчайшее расстояние

между двумя точками

это любовь

Перевёл Ян Пробштейн



Горло

За каждым образом стоит другой,
стремящийся быть увиденным; но это просто
временное наложение. Я подошёл к знаку
и зарядился. Это было так очевидно, что
не понятно, почему я не задумывался об этом
раньше. Воображённая боль заныла
в правой ноге. Я обернулся и
огляделся. Казалось, что сияющий серебряный туман
сгущался и уплотнялся, словно
крыша. Вскоре мы проплыли
мимо расползшейся громады особняков
на проспекте Гёте. Ряды черепов
стояли, как книжные корешки. Я прошёл
три квартала и три фонаря,
но то, что я хотел сказать,
мгновенно распалось на невнятицу.
Вот в чем дело: мир исчез,
но его это заинтересовало. И в его
раздражение закралась зависть, в миг,
когда края начали таять.
Густая марля серовато-серебряного света
расступилась, когда мы проникли
и прошли сквозь нее, постоянно
срастаясь в четырех-пяти футах
от нас. Вот здесь-то я и набираю
вёдра, обмакиваю перо.
Если дно мира — его центр,
разум — только плод воображения.
Ибо всё, что открывалось взгляду,
было создано из Огня —
окружья жёлтой дымки,
пылающей во тьме.
— я вслепую прошел по лужайке;
затем, не задумываясь, начал двигаться
назад сквозь светящуюся пустоту.
Я знал дорогу, я сочинил её.
Скелеты и кости громоздились
на неподстриженной траве. Я сделал
шесть неспешных шагов
в мягко расступающуюся серебряную пустоту,
которая просеивалась сквозь меня,
когда я шёл. На ней до сих пор
было то голубое платье, в котором
она умерла. (Либо детство более
болезненно, когда его проживаешь
вторично, либо и вовсе непереносимо.)
Пустая бутылка, пустой стакан,
нависшее дуло пистолета, слова,
напечатанные на бумаге
из блокнота. Несмотря на
различия, каждый из предметов
был полон возможностей, был
высказываньем. Он увидел другой
конец полного мрака, куда завлёк
его Вьетнам. Смысл казался
столь близок, что до него
можно было дотронуться.
Есть другой мир, и он — тот же самый.
Туман сделал это невозможным.

Перевёл Ян Пробштейн



Утвержцание

Я не я
когда призван к ответу —
оштукатурен, тупо ускамеен
коррозийный пыл
мигающего самосознанья.
Ничего не утверждать, покров
асимптотической кривой,
лепеты от-
звуков в бороздчатом
восторге лопаты, по-
вёрнутой вокруг своей оси.
Натянутое шоссе дурачит
свой сановный горизонт и моё брюзжанье.
Зебра знает меня довольно,
чтобы приподнять
шляпу при встрече.

Перевёл Ян Пробштейн



Сиротка-анаграмка

Сиротка-анаграмка
Сидела на веточке
Ушиблена гордыней
Брошена возглашать весточки.

Перевёл Ян Пробштейн





Я досчитал до семи
и когда я
посчитал снова,
у меня снова
получилось
семь.
Давайте сами
посчитайте — у вас
всё равно получится
семь. У вас будет
получаться семь пока
не посинеете,
а будете переживать,
потеряете нить
и растеряете даже эти
семь.
Однако, давайте
считайте — считайте
высчитывайте


Перевёл Ян Пробштейн




Чарльз Бернстин (р. 1950)

Размышления об очищении

Я тащусь от ланга, но не врубаюсь в
Пароль. Кровью изойдешь взбивая желток
Из булыжника. И пока разберёшься получше,
Уже клюнешь, кружа над схваткой
С ораторской хваткой и красноречия мышцей.
Как говорят французы, уж если к чему прилип,
То влип, лижи марки до самого заката
Где-нибудь в Гонолулу. Голый
Вася, голый васер с ломтиком сыра &
Вельветовой лентой с ворстерширским соусом на полях
Скачущих междустрочий & бутылочка змеиного масла
Для моей автодрючки. Что для гусака полив,
То для утки подлива — коль не можешь купить
Искупленья, советую взять напрокат.

Перевёл Ян Пробштейн


Сегодня не новый день

Не могу сказать не могу не
Наложение низких густот
променявших своих господ
на люминиевые ложки.
Я думал, подпилил я нары
глумливые, лужайку в складках
и пальму, что дрейфует в кадке.
В дороге никуда быстрее пули
в крестовый выступил поход
чтоб простегать шумы и сгладить швы.
Бутылки клея аромат
откупоренной слаще был
езды по небесам в карете, но
столь многие свернули,
приняв конфекции другие,
и все сгрудились на краю
зашоренной судьбы.

На зеркале пыль, амальгама пере-
держанных недр; Рой Роджерс и Тонто
в лыжной гонке на приз
ослепительной, но косвенной обрати-
мости; проседают мосты и взвеси,
помадка бурая, как ложь, мой щедрый скряга.
Швырни-ка мне тот скользкий мяч еще разок , &
я схвачу и вечным своим пером
навеки в пар обращу. Революция
начнётся не с призыва покончить с грехом
но с жажды дешевой водки.
Пообещай мне бублик или кекс,
дырку от бублика & я всё заверну
и сберегу навек.



Что там на дереве сидит?
Это пчёлка или птичка?
О чем щебечет невеличка?
Сказать, что хочет, что пророчит?
Печь холодна, пока не зажжена.
Сладок арбуз, но иногда нет.
В комнате дамы жалобный свет,
спать не время, да ночь темна.

Читатели насторожены тем, что некоторые высказывания данного стихотворения являются слишком далеко идущими утверждениями, граничащимис риском и неопределенностью. Такие слова, как «беснованье», «округлый», «промежуточный», «захмелевший», «партизан», «поток», «усмиренный» и производные от них, а также подобные выражения, имеют целью обозначить такие далеко идущие вперед утверждения. Подобные высказывания основаны на нынешних ожиданиях и предположениях в отношении эстетической среды и догадках автора и ни в коем случае не являются залогом будущей перформативности. Следовательно, фактические события или действия могут ощутимо отличаться от тех, которые выражены или подразумеваются в этом стихотворении вследствие таких факторов, как влияние соцальных изменений на значения слов, материальные изменения социальных условий, изменения в культурной среде в общем, продожающаяся эстетическая сумятица, риски, связанные с предложением товаров и рыночным спросом, влияние стихов соперников и системы распространения поэзии, задержки в появлении новой поэзии, коэфиициент использования воображения (КИВ), смешение жанров и показатели уровня поглощения средств массовой информации. Автор не несёт ответственности за обновление каких бы то ни было проективных высказываний данного стихотворения.

Страданье любит эвфонию
И метру даёт щедрые чаевые.
Я когти возложил на лютню
и впав в восторг
я лязг исторг.
На платьице её из Гэпа
алеет знак
пурпурной буквы
разнузданной тирании
массовых средств,
где наживка становится швом
общественных хрящей
мистификаций и ограничений.
Зенон дважды ныряет
Пока Парменид размышляет.
«Всегда носите
эту шляпу, поскольку в ней
ваши волосы рыжей». Решениедуши —
для сердца мука.
Ни вкус, ни нюх, ни цвет,
ни осязания, ни боли нет. Мэр
орал на весь зал:
«Единственное, чего они
хотят, так это больше
голубых законов». Как будто реализм
к реальности нас приближает,
хватко вступая в схватку. Чем больше
байтов информации,
тем больше людей в изоляции
в местах лишения свободы.
Но полис никогда
не будет равен полиции. Нет
слов, чтобы выразить это, и
вот они.


Восемь десятков и семь лет назад наши поэты породили на этих континентах новую текстуальность, зарождённую свободой и посвящённую утверждению того, что все значения многозначны и контекстуальны. Сейчас мы вовлечены в великую эстетическую борьбу, которая должна испытать на прочность эти и любые произведения, зарожденные подобным образом. Мы находимся на электронных перекрестках данной борьбы. Но в более широком смысле, мы не можем поддержать, мы не можем удержать, мы не можем не оценить эту почву. Заинтересованные читатели, живые и мёртвые, дали свою оценку, превосходящую наши скромные возможности добавлять и вычитать. И мы здесь для того, чтобы прийти к возвышенному решению о том, что эти писания предприняты не напрасно, и что поэзия языка, написанная на языке и для языка, не умрёт для людей.


Что мне нравится, так то
Что это сразу идёт вглубь:
Не слишком глубоко, над головой.

Принцип ремиссии
Своебразий не поддается закону вза-
Шейного крепления, рапространяясь на
Аммонизированные величины по-
Следствий в обратной пропорции к
Колеблющемуся коэффициенту
Дифференциатора. Факториалы,
Или точнее, ёмкостные модуляции
Данных факториалов, обосновывают
Установленные сущности экс-
Изоморфных характеристик при
Демпировании атавистической инсургенции / /смягчении
Флексопорождающих ограничений.
Кроме того, и помимо того, анекдотический
Отбор предполагает явное
Отставание последующей изменчивой
Массы если фармаконасыщение
Строго фактировано на промежеумочном
Равно как и фотосемантическом приращении.


Вы ведь не здешний? То есть,
люди вроде вас всегда себя ведут так,
как будто это место вам принадлежит,
всегда в курсе дел, знают, что приводит
вещи в движение, словно ваше
драгоценное воображение
или глубокое понимание важнее
того, что прямо перед вашим носом, та что,
будьте добры, не суйте свой динный нос,
оставайтесь с ним, оставьте свои
непогрешимые теории, изысканные
пристрастия себе.

«Есть телефон наверху? — спросила она,
есть ли у тебя кабельный интернет?
Нет даже времени причесаться и
отполировать рифмы».

Собака покусала ребёнка на Приозёрном проезде. Почтовый ящик
вырвали и бросили на землю в Тутовом тупике. Раненую кошку, еще живую,
видели на шоссе неподалеку от Гусиного переулка. Вспышка гражданских волнений
наблюдалась на Водяной улице. Житель Каштановой Рощи сообщил о том, что валяются отходы от недавнего салюта, а также шесть острых предметов, предположительно наконечники от зарядов духового ружья. Человека покусала собака на улице Елизаветы. Служаший заправочной станции сообщил о конфликте с человеком, который заправив бак горючим, несколько раз попросил стереть бензин с кузова его машины. Житель Каштановой Рощи нашел мёртвую птицу, убитую наконечником дротика, которые используются в духовых ружьях. Рулетка домашнего изготовления была найдена на территории городской управы. Житель Мукомольной Мельницы сообщил, что украден плакат агентства по продаже недвижимости. На улице Шепчущей Сосны был поврежден забор. Машина скорой помощи столкнулась с полицейской патрульной машиной. Человека, устанавливавшего на заборе электронное противособачное устройство, покусала собака. В том, что женщина держала плакат «Ищу работу», ничего противозаконного найдено не было. Заявили об ущербе, нанесенном двери магазина «Велосипеды и кухонные плиты Боба». Заявили о нанесении преступного ущерба в результате того, что молодежь, очевидно, двигала стол для пикника. Житель Тропы Одинокой Сосны сообщил о неприятности, произошедшей после того, как он выследил, что сосед присвоил его газету. Обнаружено, что на окнах витрины магазина на площади Флейшмана несмываемым маркером синего цвета были нарисованы свастики, перевёрнутые кресты и эсесовская нацистская символика. Пьяный человек упал замертво на лужайку. Житель Усадебного Шоссе сообщил о громком шуме машин. Владелец недвижимости из Троицыного Поля сообщил, что неизвестный пользовался его участком. Человека, ни на что не реагирующего, нашли в лодке на Полумильном Проезде. Человек из Чистоозерной Усадьбы сообщил, что у него пропал попугай.Собщили, что на Низинном Шоссе обнаружена неизвестная машина. Сообщили, что 7-футовый ялик сначала пропал, но потом был найден у другого берега пруда. На Буроболотном Шоссе застрелили больного скунса. В зеркальные оконные стёкла бросались яйцами. Сосед подал жалобу на соседа, пересекшего его двор. Обнаружен человек, спавший на траве рядом со своей песней.

Муж на страже со словом, женщины
И дети работают в полях киббуца.
Человек кажется парализованным
весомостью своего положения,
чудовищным весом, взгроможденным
на его обессиленные плечи. Воробей
порхает с ветки на ветку,
испытывая намеренья деревьев. Слухи
о заразе распространились по лагерю,
сменившись вскоре на бесконечно
гибкие обязательства, бирюзовые
инкунабулы, лакированные ручки
небесных такси.

Не Богу внешнему повинуйся
Но Богу внутри, которым ты станешь.


Что ты видишь, Нонни?
Что ты видишь?
Песенка и пятно
Ждут меня впереди

Пойдёшь туда, Нонни?
Пойдёшь ли туда?
Это сразу за углом,
За поворотом

Кого ты там увидишь, Нонни?
Кого там увидишь?
Мартышку, купца и пиксельного чудака

Что ты им скажешь, Нонни?
Что ты им скажешь?
Я просто никто, иду никуда.




Бутерброд с арахисовым маслом и желе медузы

Ножницы, разрезав нить, лелеют шов
Не врубаюсь ни во что, мозг готов.
Пять десятков лет как час, я давил ногой на газ,
Как собака я пахал, мокроступы проклинал
Все на свете исчезает, к примеру , буквы пропадают,
Одни скажут, звук глотают, я скажу, что искажают,
Запрос послал, но он в космосе застрял.
В суставах скрип, в мозгу туман,
В бардачке голубого Форда попал в капкан,
А то на дереве повис, с той стороны Марса гляжу вниз,
Но справился с этим, выбросил из головы,
Шляюсь по бульвару в поисках товара,
Уже давно не в моде шаровары,
Это как пить дать. Новость слышали?
Уцененный магазин закрыли. Дожили.

Перевёл Ян Пробштейн



Mecье Матисс в Сан-Диего

Езжайте по бульвару Эсхила, пока не упрётесь в переулок
Ксантиппы & резко сверните вправо на Парменида,
минуя Сафо. Увидите светофор у надземного перехода
Орестеи; двигайтесь по Гераклиту,
затем сверните влево на развилке, которая приведет
к кольцу Гермеса. Это дом 333 на Пифагора.

Из-за избытка чувств,
душили слезы и
речные светлячки. Пол,
соединился с дрёмой, но /
проскочил загаженные части
велосипеда./велика

Искусство —это лязг, в котором
является душа (ментальность
бессвязного синтаксиса
& лексикон
пивных).

Нужде в подкачке бодрости мешает
нехватка воздуха в трамвайных шинах.
Всё как-то сгрудилось и грузит,
наденет маску, но грозит
достать до бульк. Отчасти
греет, но бывает
взгреет.

Перевёл Ян Пробштейн


Недостойные сожаления

Oh, rain me down from your darks that contain me.
О, дождём очисть твой мрак, который меня объял
Сидни Ланир, «Восход солнца»

«Болото, моё болото»
продирается из
границ и обычно
надёжных свистков-остановок
для сравнений или флейт
зовущих: «иди-к звёздам-за-мной-но-ни шагу-в-мой-дворик»
по пути к второсортным
свидетельствам
того, что в другой
жизни сошло бы
за мысль. Товарняк
плетётся, пыхтя
усталым отрицаньем,
спотыкаясь
на перегонах
неуместных жестов, / ненужных
честолюбивых аномалий,
«считая секунды
десятками»,
подмигивая навеселе
как лифт без побочных
эффектов, или инаугуральные
фокусы,
отбрасывая прочь
каракули
(не
спрашивай больше об этом)
мгновений вдохновенья.
Пока не остынет тостинка
Пока младенец не дососёт бутылку
Пока ты не купишь мне арфу

Содрогаясь от яркой зеницы
полудня, дымясь
мороженым и пузырясь
содовой, втянутой через
соломинку, на сто процентов
из натуральной морковки. Выколачивая ковры,
пока сумрак не превратится
в грозовые тучи,
кофейные зёрна Кона из Гонолулу,
в герметических пакетуликах,
противоугонная дубинка.
Козы исчезают
из вида, мальчишки
увёртываются от камней
брошенных из
меланхолических гидропланов.
Я впустую растратил жизнь.

Перевёл Ян Пробштейн


Чарльз Бернстин

Каждому по заслугам

Позовёшь, я не приду — перестань
Называть меня тупым. Иль так шпынять,
Что рассыплется скала в пыль и прах,
Выветрится, как порода с ветром в швах.
Как воды старинный гнёт точит берег
Век за веком напролёт, так кивком
Головы вполоборота, пролила
Записных кокеток cладкий яд,
Притиранье, каустическую мазь.
А беда, препон не зная, ни преград,
мягко стелет, и безвольному капкан
припасла, так что палица артерий
(артиллерий) увязая тонет в топях.

Чарльз Бернстин

Эти лошадки не скачут вверх-вниз

Диалог — это сон, от которого
Мы не можем пробудиться. Собака нюхает
Грязь, чтобы понять, нет ли ошибки.
Понемногу собирается толпа,
Чайники разрываются, примечания расширяются.
Глупый моряк говорит нам, что корабль,
Который он построил, развалился. Пусть небо поможет
Ничемуку, который трясется вместо того, чтоб приобрести вес.
Сделайте два шага вперёд, вы уже наполовину дошли,
Зенон смеётся, смотрите за багажом!
Глаза, полные ужаса, ищут тень, которая осеняет
Как бадья лимонада. Мост, куда ты направлялся,
Взорван; не важно. Попробуй через тоннель
В любом случае — сделай паузу, сшей пушинку.

Перевёл Ян Пробштейн



СИЕ МЫ ЕСТЬ ТОЛЬКО
ТО ЧТО МЫ ВЛИВАЕМ
В СЕБЯ КОГДА
МЫ РЕШАЕМ
ВМЕСТИТЬ ЦЕНУ
НАШЕЙ
ЗАБЫВЧИВОСТИ


Перевёл Ян Пробштейн



Мальчик-сопрано

Папка любит меня крепко,
Мне сказал об этом дедка,
Но я дури полон, вот
Он по-чёрному дерёт.

Мамка учит круче нет:
В Библии — на все ответ,
Не перечь, а выполняй,
Путь смиренным прямо в рай.

Нас учителя учили,
Что поэзия, как крылья,
Но ведь в небесах они,
Катафалк, что ль, угони

Перевёл Ян Пробштейн



Почему мы просим вас не прикасаться

Человеческие чувства и познание
покрывают пленкой стихотворения
затрудняя их понимание.
Внимательный читатель соблюдает
определенное расстояние от произведения
дабы не извратить понимание
и не переврать смысл.


Перевёл Ян Пробштейн



Пошевеливайся & это окончательно

Поодиночке, в группках уходим, гуськом,
Старомодным колотилкам рады, что веско
Дубасят ковры, но не добьются блеска
Или весне, обманчивой, пока
Ум не отточен, неверна рука,
Потом – размах, ты — сам порыв,
Сей мрак поправ, разъяв, пронзив.

Перевёл Ян Пробштейн



Чарльз Бернстин (р. 1950)
Испытание знака

Июньским вечером, один в тревожном раздумье, читая при запруженном свете, я снова сам на себе испытал вкус собственных противоядий.

Удвоить ставку в игре, но получить только половину.

Когда выбрасывание мусора переходит в прогулку.

Небеса распростерлись, так что грязь может отдыхать.

И конечно, есть вещи, которые я никогда не понимал, и все же недавно я был заворожён этими белыми пятнами. Они стали вехами моего сознания.

Старое становится новым, когда приходит на смену недавнему и, казалось бы, свежему. С другой стороны, ничего нет старее того, что является как новое, которое кажется давно известным.

Так тихо, что можно услышать, как ворс гниёт в тумане.

Я протяну тебе руку помощи, но только одну.

Тушить пожар пирогами, чтобы в печи испечь калачи, когда сушится сено в день рыбака.

Зимние слезы, летние тени.

Поэзия — традиционная форма нетрадиционного мышления.

Любовь — вестник, а не весть.

Пока не посмотришь на изнанку сделанного: ни белая ворона, ни почерневший воронок.

У меня невежлеполитические способности.

Но по крайней мере за два гривенника и пятак до сих пор дают что-то вроде квотера.

Иногда порыв – просто порыв.

Призраки только что улетучились.

Этот тихий, тонкий голосок — не корень всех зол, но и не детский, невинный лепет.

Крючки, чтобы взять на крючок, готовы для лова.

Как отличить порыв от прорыва, источник от книги?

Туман не застит взгляда, он просто делает вещи более осязаемыми.

Не отсутствие в присутствии, но присутствие в отсутствии.

Когда уезжаешь, некуда возвращаться: все адреса изменились и на замках сменили код.

«Муж возвращается домой и видит дымящуюся сигару в пепельнице. Затем обнаруживает мужчину в гардеробе. «Что вы здесь делаете?» «У каждого должно быть свое место». (Хенни Янгмен. )

Рэбе Лиза спрашивает: «Когда еврей перестает быть евреем?» — «Когда книга закрыта».

Косточка вишни — как душа самовлюбленного человека: когда её находишь, хочется выплюнуть.

Шлёпанцы превратились в прощайки.

Голубь Ноя не мог найти покоя в поисках земли, а я — внутреннегомира рядом со мною.

Неоперативные оперативники.

Намёки без вопроса, множество следов без преступления.

Зачем черепаха перешла дорогу летом? Посчитать цыплят.

То, чего не знаешь — вопль из будущего о том, что делаешь сейчас.

Отчаянно ищу книгу, которую даже раскрывать не хочу.

«Мир — это всё, вот в чём дело». Но дело заперто в багажнике машины, которую угнали.

Всё, что произошло, — утрачено; даже то, что вспомнил, утрачено во время воспоминаний. Но всё, тем не менее, продолжает происходить.
Память для жизни, как пластырь для раны.

Девушка, с которой я хотел познакомиться, сказала, что её имя начинается на «Ы».

Неужели я сам только что выдумал это?

Сложность — слово из девяти букв, как трудность. Есть”сложение” в сложности и “труд” в трудности, но разве это что-то меняет?

Даю тебе десять минут, и если ты не выйдешь, я дам тебе еще десять минут.

Мои проблемы превратились в эмблемы.

Говоря просто, сказать просто нечего.

Важно не то, что ты говоришь, ни даже то, что умалчиваешь, но отношение между ними.

Он занизил цену собственности, чтобы приобрести её подешевле. Это был единственный известный ему способ обмена ценностями.

МОЙ ХОД.

В мире все существует, чтобы закончиться как опера. Опера без музыки — это то, что мы называем повседневной жизнью. Поэзия — это опера без фабулы, нот, костюмов, грима и постановки. Это либретто, положенное на собственную музыку. Читатель — дирижер и одновременно ведущий певец. Публика собирается в бессознательном. Билеты продаются только в день спектакля; студенты платят полцены, но часто стоят. Недовольные могут сдать билеты за двойную цену: за это приходится платить самому поэту.

“В вас много крутизны”.

“Двойная глупость” — это сделать два круга, гуляя со знакомым по улице.

Я наметил программу на ближайшие несколько лет: подумать, чем заняться в ближайшие несколько лет.

Говоря “барокко”, думаешь о бараке, что меня устраивает.

Стейшн-вэгон стационарно стоял на станции.

Испугавшись он опустил пушку и слинял за опушку.

Еврей перестает быть евреем, когда кино окончено.

На горизонте нет окаёма.

Заснуть, чтобы продолжить рассказ.

Третий глаз смотрит внутрь.

Залатать заплату заплатой.

Нет ничего лучше дела, когда нет лучшего дела, когда нет дела.

Когда синий цвет теряет оттенок синевы, это уже не синий.

Ужасный день, чтобы пускаться в путь. (Ужасный путь — сбиться с пути).

Если бы язык заговорил сам, мы бы отказались его понимать.

Оттенок — свойство зрения, не предмета.

Что до авангарда, я не впереди, но возможно где-то по соседству, рядом.

Лучше идти чуть позади, чем вести за собой. Когда ведешь за собой, нужно знать, куда идти, а я только знаю, куда не хочу идти.

Политика в стихотворении связана с тем, как оно входит в мир, какой смысл приобретает, как его форма работает в социальном контексте. Политика в стихотворении имеет отношение к поэзии, не к политике.

Сейчас я начинаю уставать от идеологии и хотел бы полностью от нее отказаться, но сдаётся мне, что чем больше я от неё отказываюсь, тем больше она берёт меня за горло. Я пишу, чтобы дышать.

И лучше искусственное дыхание, чем никакого. Лучше образы собирать из осколков, чем молчать.

Или, скажем, попытаться переосмыслить возможности восприятия через материальное восприятие языка.

Не просите меня быть откровенным. Я даже не знаю, могу ли я быть самим собой.

Никогда неизвестно, на что будет похоже изобретение, иначе это не будет изобретением.

Мы словно незримыми сенсорами видим друг друга. От тех, у кого они не настроены, события ускользают, даже когда все проиходит у них перед глазами.

У греков не было такого понятия “ностос”, которые мы вкладываем в слово “ностальгия”. «Ностос» предполагает определение человеком своей политической и этической ответственности. Ты не можешь вернуться на родину, но чувство ответственности остаётся.

Столь многое зависит от того, чего ждешь.

Цыплята запечены, но сыроваты печени.

Как мы любим, чтобы нас увещевали…

От этого сатина даже у сатаны голова пошла бы кругом; ремесла спотыканье, фрагментов заиканье.

Если такова цена, я заплачу, но без удовольствия.

Как я ей и говорил: можешь сложить все нули в мире, это ни к чему не приведёт, в то время, как два плюс два, даже с натяжкой, равняются четырем, что предполагает прогресс.

Если прогресс — это прогресс, какова цель цели или очарования чарами?

Вот видишь, я же тебе говорил, но ты не слушал или, быть может, я забыл отправить сообщение.

Столь же проблематично закричать : “Театр!” в толпе на пожаре.

Врезал по скоростям, чтобы врезаться.

Юджин Орманди носил органди. Джордж Солти говорит сотто воче. Тосканини носит бикини. Невиль Марринер плывет по перилам лестницы. Герберт фон Караян водил караван. Курт Мазур ненавидит шум.

Все случается в жизни, чтобы поразмыслить на пенсии в Бока Ратон во Флориде.

“Вот видишь! Те люди пришли позже нас, а их обслужили первыми”.

Cтихотворение нужно читать всем миром.

Трёп петуний в мармеладе.

Каждый должен где-то быть.

Оставь последний шанс для меня.

Перевел Ян Пробштейн

Чарльз Бернстин (р. 1950)


Самообслуживание

Наша команда терпит поражение за поражением. — Пора менять лошадей.

Четверное шунтирование. — Придержи бекон на следующем бутерброде.

Отделка стихов.— После бурь выходит солнце из-за туч, или когда-то так было.

Брак на скалах. — Отнюдь не кока-кола.

Выборы идут вкривь и вкось. — Сбрось тапки, вдохни полной грудью, обратись к реальности.

Босс говорит, что тебе надо повысить производительность. — Длительная горячая ванна снимает морщины.

Военные потери превысили 100 000. — Не думай об этом, переключись на реальное телешоу.

Цыплят озера Тэн-Ву Чин с омаром и сладким соусом из моллюсков до сих пор нигде не подают, и всех обслуживают с опозданьем на двадцать минут. — Испей водицы, наслаждайся компанией.

Метро затопило и ты опоздал на прослушивание. — Создай собственное представление. Прогуляйся.

Поскользнулся на льду, сломал руку. — В такие моменты открывается ценность жизни.

Зарплата ползёт вниз в непрофсоюзной организации. — Ты старший продавец, не работяга; гордись, что работаешь в этой компании.

Опоздал на поезд? — Отличный шанс изучить станцию.

Террористы-самоубийцы взрывают округу. — Время целиться.

Ничего не получается. — Отдохни!

Спутник жизни нашёл другого спутника. — Теперь можешь начать новую жизнь.

Облысел? — Наконец можешь коснуться неба макушкой.

Склероз. Отказывает краткосрочная память. — Нет милей старых воспоминаний.

Полетел жесткий диск, а роман не сохранён. — Начни всё заново — что может с этим сравниться?

Всё утро страшно крутит желудок. — Боже, эти выпуски “В поле и у реки” захватывают.

Ураган снёс дом. — Ты никогда не казался настолько неунывающим.

Шурин уже два года в коме. — Он теперь стал гораздо спокойнее.

Штраф на 75 долларов за неуплату по счётчику на пустынной улице в жилом районе в воскресенье. — Городу нужны деньги на нашу безопасность и образование детей.

Плохо запрограммировал видеомагнитафон и пропустил любимый детектив. — Напиши собственную концовку!

В голубом кашмировом пулловере моль прогрызла три дыры. — Какая замечательная получилась рубашка!

Сын вступил в бригаду скинхедов “Евреи за Христа”. — По крайней мере, он теперь следует своему призванию.

Твоя новая пьеса получила ужасную прессу и через день её отменили. — Какое потрясающее представление!

Сногсшибательна вонь бездомного, просившего еду в метро. — Взгляд его был так полон доброты, когда я повернул к другому выходу.

Все пенсионные сбереженья в Энроне и Уорлдкоме погибли. — Они же почти рифмуются.

Нефть убивает тюленей. — Пути Господни неисповедимы.

Всемирное потепление обрушилось на землю. — Учись приспосабливаться.

Велосипед, заехавший на тротуар, сбил тебя с ног. — Полежать пару недель — то, что доктор прописал.

СПИД опустошает Африку. — Не был ли Джеффри Райт великолепен в “Ангелах в Америке?”

Полетел глушитель в машине. — Есть отличная пиццерия рядом с мастерской.

Дыра в бюджете зияет как пропасть. — Хорошо побуждает разбогатеть.

Узников тюрьмы Абу Грэйб подвергают пыткам. — Посмотрим правде в глаза: в жизни много дерьма.

Оскар выиграл Эмми. — Трансляция вручения премий взрывоподобна.

ФБР проверяет, какие книги ты берешь в библиотеке. — Рекомендую также проверить книжки на Амазоне.

Однополые браки запрещены. — Кому нужно, чтобы государство благославляло любовь?

Ложь президента губит солдат. — У него столь основательные моральные ценности.

Спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

Перевёл Ян Пробштейн


Чарльз Бернстин
В частности

Чернокожий ждёт автобуса
Белая дебелая дама сидит на табуретке
Филипинец ест картошку
Мальчик-мексиканец надевает туфли
Дебелая девушка в голубой кофточке
Дама-христианка в парике c тупеем
Мать-китянка идёт по мосту
Пакистанец ест пастрами
Провинциал пересекает полуостров
Мальчик-евразиец говорит по мобильнику
Араб под зонтиком
Южанин снимает рюкзак
Итальянец подрывает телефонную линию.
Варвар в берете с беретой
Ливанец в лимузине
Еврей поливает петунии
Югослав на повешении
Мальчик-суннит на самокате
Флоридец лезет в фонтан
Битник пишет лимерик
Женщина кавказской национальности мечтает о нереальности
Ребенок-пуэрториканец на воздушном шарике
Индус скользит на трехколесном велосипеде
Армянин гребёт к Аминю
Парень-ирландец с косой
Бангладешец бормочет вопросы
Рабочий шлепает по лужам
Японец на роликах забивает косяк.
Бирманец-портной следит за фурой с фурнитурой
Мужик из Айдахо загорел на работе
Девушка из племени Квинопак растягивает фразу как певица из джаза.

Китобой-арапахо плывет наудачу ища неудачу.
У мужчины с анорексией удивительно глубокий загар
Подросток-мусульманин пишет терцинами
Шотландец-водопроводчик проволынил работу у автомата.
Яхтист-гомосуксуалист плывет в голом твиде.
Рыжий мужик с зелёными шарами
Моряк с дислексией и безутешной ухмылкой
Летун из Нортумбрии по пути в Типперари
Буддист-финансист шлёпнулся оземь
Любопытный старый мальчонка в молотилку просунул ручонку
Латинос-сержант охотится за кремовым пальто
Галантерейщик-наркоман супом пьян
Перуанский ребенок жует резинку с пеленок
Подросток-сефард на шаткой палубе
Монгол вообразил, что он хохол. /Наполеонj
Анархист смотрит искоса.
Шахтёр-латыш танцует до упаду с патологоанатомом.
Беднячка ест яблочный пирог с крем-содой
Суданец с желтой детской коляской
Атеист склонен прикалываться
Багамец задумал запутанную махинацию.
Заикающийся иранец в сине-золотом тумане.
Болтун-сомнабулист репетирует «Цыганку»
В такси дитя-гомосексуалист
Матрона из Уикана принимает клеевую ванну
Медлитель из Моравии на тренировке по джиу-длитсу.
Сирийский брамин на бумажном озере Орагами
Игривый господин сучит пряжу
Чернокожий юнец балдеет от тостера
Оджибвей нажимает на кнопку в Транссибирском
Ограбленный полицейский делает сальто на перилах
Замшелый Виг указывает дорогу сому
Профессор-агорафоб с дистанционным круз-контролем
Феминистка в кресле-качалке
Повар из Бирмы в гольфиках
Подросток в надувной матрац надул.
Сторонник абортов распевает вагонные куплеты.
Датчанин с лицом дога в сияющей машине.
Пятидесятник-адвокат пробежке по прихожей рад.
Коммунист в заплаканном жилете.
Канадка с кольцом в носу
Кривозубая девица живет с дантистом
Идиот из подполья.
Чародейка из Мавритании колдует на кухне
Жалостливый солдатик и сердитый портняжка
Дилетант промывает суженые сосуды
Cветский лев в обыденном бедламе
Велосипедист кружит возле осиного гнезда.
Младенец прикарманил обещанья
Юнец под капюшоном набросился на чеддер
Лысеющий льстец в балетной пачке
Брюнетка бежит за паровозом
Аргентинец танцует на гривеннике
Конопатая вдовушка устанавливает Лаплинк
Младенец-астралопитек корчит рожи в подвале
Никарагуанец-пигмей c нелепейшей трубкой
Жид по льду бежит
Индианец с бодуна в завязе.
Опухший мужик c ухмылкой банкрота
Бирманец c побелевшим от страха лицом
Голос избирателя, вопиющий в лесу.
Пропащая душа пьет ром не спеша.
Громила c пистолетом и сердцем за семью замками.
Трёхмерная мамаша на корточках готовится к вбросу шайбы.
Младенец, попавший в переплёт, уставился на ча-ча-ча соседней страницы.
Постоколониальный поверенный в делах ест сливу.
Увалень-швед плюётся пулями.
Гаитянина сглазили и спровадили в Азию.
Перс-онколог на платной стоянке
Перуанец, играющий на французском рожке, отсылает Перно в мешке
Терра-хотовый соблазнитель может зло причинить ей.
Педикюрист из Монголии притащил свою еду на вечеринку.
Поэт из Сан-Паулу в размышлениях о преломлении.
Белый сидит на табуретке
Негритянка ждет автобуса

Перевёл Ян Пробштейн


Чарльз Бернстин (р. 1950)


Военные истории

Война — продолжение прозы другими средствами.
Война даёт вам возможность никогда не извиняться.
Война — логический итог моральной уверенности.
Война — способ разрешения конфликтов для людей с замедленным эстетическим развитием.
Война — медленный чёлн в рай и поезд-экспресс в ад.
Война — либо неудача в общении, либо самое точное выражение из возможных.
Война — лучшее средство для негодяев.
Война — законное право бессильных сопротивляться всесильным.
Война — иллюзия, точно так же, как мир — игра воображения.
“Война прекрасна потому, что объединяет ружейный огонь, канонаду, прекращение огня, запахи, вонь гниенья в одну симфонию”.
“Война — решение, как сделать то, что должно быть сделано”.
Война не является оправданием правоты её противников.
Война — это другие.
Война — пятимильная прогулка по кладбищу в одну милю.
Война — способ природы сказать: “Я же вас предупреждала”.
Война — предоставление возможностей.
Война — “японизированная часть старой надземки метро над Шестой авеню”.
Война —вынужденная основа справедливости и бессознательный гарант свободы.
Война — разбитые мечты патриота.
Война — медленная смерть идеализма.
Война — реальная политика стариков и жестокая реальность для молодых.
Война — прагматизм с нечеловеческим лицом.
Война для государства — то же, что отчаяние для человека.
Война — конец пути для тех, кто потерял всё свое добро.
Война — это стихотворение, страшащееся своей тени, но яростное в выражении.
Война — это мужчины, превращённые в сталь, а женщины в пепел.
Война — жертва истины так же, как истина — жертва войны.
Война — это переодевание нагих.
Война — опиум для политиков.
Война переоценивает соотношение между заболеваемостью и смертностью.
Война — это поэзия без музыки.
Война — это мир, предавший богатства земли.
Война — как горилла за телетайпом: не всегда лучший выбор, но иногда единственный из доступных.
Война — лихорадка, питающая кровь.
Война — не более чем продолжение “танатос”.
Война — способ старшего поколения исправить ошибки молодости.
Война моральна, мир — этичен.
Война — наивысшее развлечение.
Война — сопротивление плоти.
Война — способ капитализма испытать пределы своих возможностей.
Война — неизбежный продукт классовой борьбы.
Война — тётушка технологии.
Война — оправдание для огромного количества плохой антивоенной поэзии.
Война — право угнетаемых.
Война —неустаревающая новость.
Война — основное оружие недостижимой революции.
Война платит за тех, кому нечего терять.
Война — сюрреализм без искусства.
Войну нельзя выиграть, в ней можно выжить.
Война — двойное зло, уничтожающее добро.
Война — забвение разума во имя принципа.
Война — жертва во имя идеала.
Война — надругательство над реальностью.
Война несправедлива, даже когда справедлива.
Война — реванш мёртвых над живыми.
Война — реванш по ошибке.
Война — плач ребёнка в чёрном, женщины в красном, мужчины в голубом.
Война — это бессилие.
Война — это сырьё.
Война — это объявление борьбы одного государства с другим и необъявленная война государства с собственным народом.
Война — не порок при защите свободы; примиренчество — не добродетель при необходимости самозащиты.
Война — злейший враг деспотизма.
Война — лучший друг деспотизма.
Война — решение, но какой проблемы?
Война — это лошадь, взнуздавшая всадника.
Война — неадекватный символ человечества.
Война — лучший способ раздувать тлеющие угли древней вражды.
Война — это борьба за сердца и умы бессердечных и неразумных.
Война — это история, рассказанная победителями.

Перевёл Ян Пробштейн

Essays Nature, Reality and Language in Pound, Yeats, and Mandelstam

Nature and ‘Paradiso Terrestre’: Nature, Reality and Language in Pound, Yeats, and Mandelstam

Ian Probstein
Touro College

Published in The McNeese Review 45 (2008): 55-75



In their strive for modernism and “making it new” poets of the turn of the 20th century were divided, so to speak, into two main opposite trends: the futurists, who denied the past, the tradition, who called “to throw the past overboard,” to quote Mayakovsky, and those who were seeking renewal of language and poetry in foreign cultures, tradition, in “cross fertilization between different languages,” in Pound’s dictum. In her book on Mandelstam, Clare Cavanagh subtly observes that “the mobile polyglot unity of Eliot’s or Pound’s English, like Mandelstam’s Russian, allows for and even requires the continuous contributions of the outsiders. Their world culture is no less dependent on the generosity of strangers” (Cavanagh 22). Pound’s celebrated manner of rhyming ideas, citations, and languages is strikingly akin to Mandelstam’s praise of “the orgy of quotations” and of the abundance of ‘lexical thrusts’ he finds at work in Dante’s Divine Comedy (CPL 401). Further, it is hard to disagree with Cavanagh that “Mandelstam, Eliot, and Pound began their careers with a quest for what Eliot calls ‘a living and central tradition,’ and their search for the center of world culture took all three “exiled wondering poets” to the same source—to the Mediterranean, to the ancient worlds of Greece and Rome, and to the Romance cultures that sprung up where Rome has sown its colonies” (Cavanagh 17).
Further, the affinities between Mandelstam and Pound are also found in their relation to nature. Out of sixty-six meanings distinguished in the notion of “nature” or “natura” by O. Lovejoy and George Boas in Primitivism and Related Ideas in Antiquity, I will choose two out of three (the first and the third) that were proposed by Burton Hatlen’s essay “Pound and Nature”:
“1) Nature as a system of powers immanent in organic life forms and even in inorganic matter; 2) nature as a play of physical and chemical processes” (Hatlen 163).
In addition, I will draw on Mandelstam’s and Pound’s views on the nature of word (the title’s of a programmatic Mandelstam’s essay), art and poetry in relation to nature since both Pound and Mandelstam were opposed to symbolism, preferring rather to go back to Mediaevalism and Hellenism thus restoring meanings of words bringing objects back to nature. Naturally, the starting point will be focused on the relation of the three poets to human nature that will inevitably lead to the conflict between Mandelstam’s and Pound’s “earthly paradise” (“paradiso terrestre”), to quote Pound, and “the artifice of eternity,” the dream of the lyrical hero of “Sailing to Byzantium.”
As has been stated by several Yeats’s scholars—John Unterecker, Denis Donoghue, M.L. Rosenthal, Patrick J. Keane among others—the quest in “Sailing to Byzantium” symbolizes Yeats’s thirst to overcome human frailty and to sail “out of nature into perfection.” Like Keats, he is striving to overcome human passions (“a heart high-sorrowful and cloyed, / A burning forehead, and a parching tongue”). Yeats speaks of “dying generations,” thus alluding to both Keats’s “Ode to a Nightingale” (“hungry generations”) and to the “Ode on a Grecian Urn” (“When old age should this generation waste…”). As was mentioned by Kenner, “’Great-rooted blossomer’; and a public man of 60 has no more than a scarecrow’s reality, a tattered coat upon a stick,

Unless
Soul clap its hands and sing and louder sing
For every tatter in the mortal dress…

To be is a verb. “Sailing to Byzantium” moreover is a transformation wrought on two Odes of Keats, about a bird not born for death and about a Grecian artifice of reality” (Kenner 164).
Yeats goes further than Keats declaring that a frail human being overcome by passions is just an animal: “Consume my heart away; sick with desire / And fastened to a dying animal / It knows not what it is; and gather me / Into the artifice of eternity.” However, unlike his great predecessor, Yeats is so powerfully passionate in his desire to break with nature that his ties to nature and humanity are reinforced in spite of his desire to be gathered “in the artifice of eternity.”
On the contrary, Mandelstam and Pound do not see a contradiction between nature or reality and eternity or, to use the poets’ imagery, between “earthly paradise” and “the artifice of eternity.” In the Pisan Cantos Pound responded in French to Baudelaire’s “Les paradis artificiels” and to Yeats’s “artifice of eternity”: “Le Paradis n’est pas artificiel” (C. 83/548). Pound does not deny or defy nature and reality even in a “gorilla cage”. In his Drafts and Fragments Pound reinstates his approach to reality and being: “I tried to make a paradiso / terrestre.” [earthly paradise] // I have tried to write Paradise.” (Notes for C. 117/822.) Likewise, Mandelstam, from his early poems (“My breath, my warmth has been already / Laid upon the panes of eternity,” 1908) to the last written in exile in Voronezh after his first term in Stalin’s prison and in anticipation of further persecution, has always viewed eternity and heaven as natural and achieved through art and poetry. Art gives Mandelstam the strength to leave space for "the desolate garden of numbers, / to break a seeming permanence / and accordance of causes," to see “How the big Universe is sleeping / In the cradle of little Eternity. “ (“Ottave.”) In his later poem of 1937, Mandelstam wrote:

I will say it in draft, in a whisper
Since the time has not come yet:
The game of the instinctive heaven
Is attained through experience and sweat.

And beneath a temporary sky
Of purgatory we often forget
That this happy heaven’s depot
Is our expending and lifetime haven. (1937)

Having gone through all the circles of earthly hell and purgatory and anticipating his own arrest and perhaps death, Mandelstam nevertheless claims that heaven is a “lifetime home” creating thus his own pattern of “Paradiso terrestre.” Unlike Yeats, Mandelstam does not see a contradiction between nature and eternity and has never dreamed of departing from nature; he even feels inferior to it:

Ne u menia, ne u tebia – u nikh
Vsia sila okonchanii rodovykh…

[It’s not I, not you – it’s they / Who have the entire strength of the gender (ancestral) endings.] In his usual manner, Mandelstam simultaneously implies several meanings in the word “rodovoi’: “ancestral” and “generic,” thus alluding to being and procreation, as well as “gender,” alluding to creativity).] He then states that “porous reeds are singing naturally in the wind, / and the snails of human lips (the metaphor speaks for itself) / will gratefully absorb their breathing heaviness.” Mandelstam urges (addressing himself rather than his readers) “to enter their cartilage / and you will be the heir of their kingdoms. // And for humans, for their living hearts / Wandering in their curves and twists, / You will picture both their pleasures / And the pain that tortures them in time of tides.” On another occasion he wrote: “Na podvizhnoi lestnitse Lamarka / Ia zaimu posledniuiu stupen’” [On Lamarck’s flexible scale / I will take the lowest stair], alluding to Jean Baptiste Lamarck’s theory of organic evolution, which Mandelstam openly admired both in his poetry and in prose: “Lamarck feels the rifts between classes. He hears the pauses and syncopes in the evolutionary line.” Before that he noted, “In Lamarck’s reversed, descending movement down the ladder of living creatures resides the greatness of Dante. The lower forms of organic existence are humanity’s Inferno” (CPL 367). Yet the poet's duty is to reveal the joys and pains of those unnamed and unconscious creatures, that is, to name the unnamed. As was correctly noted by Toporov, “A poet … gives his reader a gift of what is preserved in his ancestral memory, which in the most rare cases binds a child to something that existed before civilization, before speech and even before birth with that foundation (S pervoosnovoi zhizni slito [Merged with the foundation of life]) that is the content and the meaning of those ‘recollections’ explicated from chaos…” (Toporov 435).
Ezra Pound came as close to Mandelstam’s perception of nature as no other poet known to me:

The ant's a centaur in his dragon world.
Pull down thy vanity, it is not man
Made courage, or made order, or made grace,
Pull down thy vanity, I say pull down.
Learn of the green world what can be thy place
In scaled invention or true artistry… (C. 81/541)

Both Pound and Mandelstam are not afraid of a scientific approach to nature and are consistently faithful to it. In the ABC of Reading and in Cantos, Pound mentions biologist Louis Agassiz and in D & F a Swedish scientist Carolus Linnaeus (1707-1778), who invented Systema Naturae (The System of Nature, the title of his book of 1735), a system for classifying animals, plants, and minerals, thus making order out of chaos. Likewise, Mandelstam wrote about the theory of evolution both in poetry and in prose. In his essay “To the Problem of the Scientific Style of Darwin” (1932), Mandelstam links Darwin’s evolution theory with the discoveries of Linnaeus and Lamarck; this essay can be viewed, so to speak, as an outline of his poems “Lamarck” and the poems “It’s not I, not you – it’s they / Who have the entire power of the gender (ancestral) endings” and “The Monasteries of Snails and Shells” from “Octaves.”
Like Pound’s The Pisan Cantos, the later poems of Mandelstam written in Voronezh exile reveal his anxiety and his desire to overcome loneliness and separation from life in three major ways. As was noticed by M.L. Gasparov, Mandelstam considered himself belonging to the fourth estate, and, therefore, unlike Marina Tsvetaeva, was not proud of being an outcast at first. Hence, the first way for him was seeking forgiveness and an attempt of repentance: the so-called ‘Stalin’s’ “Ode,” “Stanzas” (“The heart needs to beat”) and the like. The second way reveals Mandelstam’s thirst of life and his acute feeling and vision of it. In addition to “Lamarck’s flexible scale” and the poems of this cycle mentioned above, there is a peculiar poem reminding of Pound’s The Pisan Cantos, especially C. 83:

And brother Wasp is building a very neat house
Of four rooms, one shaped like a squat Indian bottle.

Mandelstam:
Armed with the vision of narrow wasps
Sucking the axis of the earth, the axis of the earth,
I feel all that I have had to watch
And recollect by heart and in vain.

I neither paint nor sing,
Nor do I run a black-voiced bow across the strings —
I just sting into life and love
To envy the mighty cunning wasps.

Oh, if only an air’s barb and summer warmth
Could have made me —
Passing sleep and death —
Hear the axis of the earth, the axis of the earth.
(1937)

Similarly, Pound is vacillating between humbleness (“Pull down thy vanity”), despair (“caged: “Nothing, nothing that you can do”), and a thirst for life:
When the mind swings by a grass blade
an ant’s forefoot shall save you
the clover leaf smells and tastes as its flower (c. 83)

It is notable that Pound in “a gorilla cage” and Mandelstam in Voronezh exile, which he perceives as “a lion’s den” alluding to The Book of Daniel, are both thirsty of life and think of an earthly paradise. Pound exclaims: “Will I ever see the Giudecca again?” Likewise, Mandelstam appeals to France: “I beg as compassion and grace, / Your earth and your honeysuckle, France.” In this poem the Russian poet asserts that “a violet is still a violet in a prison cell.”
The third way of overcoming forceful separation from life for Mandelstam is “nostalgia for world culture” in search of harmony of France, Italy, the Mediterranean and of “the blessed islands” of the Greek Archipelago. Here again, there is an affinity between Mandelstam’s and Pound’s admiration of François Villon:

Spitting at the spider’s rights,
An impudent scholar, a stealing angel,
Unrivaled Villon François
Played tough tricks near Gothic sites.

He is a heavenly robber,
It is not shameful to sit near him:
Before the very end of the world
Skylarks will still ring and warble. (1937)

It is notable that in his essay on Villon, Mandelstam, like Pound in “Montcorbier, Alias Villon,” emphasizes Villon’s medievalism, his ability to combine both the plaintiff and the defendant in his own persona, stating that his self-compassion lacks self-pity and self-centeredness, and, which is most important, Villon’s thirst for reality, his denial of abstract notions and ability to combine gaunt reality with the vision of divine. Similarly, Pound states that Villon “is utterly mediæval, yet his poems mark the end of mediæval literature” (170-171), “he recognizes the irrevocable, he blames no one but himself” (172) and “his poems are gaunt as the Poema del Cid is gaunt; they treat of actualities, they are unattained with fancy; in the Cid death is death, war is war. In Villon filth is filth, crime is crime; neither crime nor filth is gilded” (The Spirit of Romance 173).
Like Pound, Mandelstam feels sympathy for “a heavenly robber,” finally associating himself with outcasts and exiles, alluding to Ovid, Dante, Villon. There is a motif of wandering as exile and a spiritual kinship with Ovid, and through Ovid with Pushkin, who also addressed his poem to the Roman poet (“To Ovid,” 1821) from his Southern exile, as was noted by Przybylski . Such poems as “Thalassa and thanatos of Greecian flutes” and “the dance of Muses on stone spurs of Pieria” reveal Mandelstam’s nostalgia for a natural life in an unnatural totalitarian state. There is a certain antagonism and an attempt to escape the reality of a totalitarian state, not his human nature. He strives for the “blessed islands” and the time where “no one eats hard-earned bread / Where there is only honey, wine, and milk, / Where a creaking labor does not darken the sky, / And the wheel turns lightly.” As was brilliantly demonstrated by Przsybylski, Mandelstam is longing for the islands of the Greek Archipelago, going as far back as to Hesiod’s Theogonia in which the dance of the Muses, born in Pieria, is shown. To be more exact, they descended from the mountains of Helicon to the valleys (among them was the valley of Tempe in the land Phaecia, the last stop of Ulysses on his way home and a probable site of the town from Keats’s “Ode on a Grecian Urn”). Przybylski states that Hölderlin called those islands beloved, Byron “Blessed Isles” and “Leconte de Lisle did not hesitate to call the archipelago holy” (Przybylski 187). Hence Mandelstam’s quest for the birthplace of civilization and culture.
On the other hand, as was observed by Yefim Etkind, Mandelstam seemingly humorous poem of 1931 “Ia skazhu tebe s poslednei priamotoi” [I will tell you with the last (ultimate) frankness] expresses his bitterness and disillusionment in his quest of “world civilization”:

I will tell you this, my lady,
With final candor,
All is folly — sherry-brandy,
Oh, my angel.

Where Beauty shone
To a Hellene,
Disgrace gazed at me
From a black hole.

Greeks stole Helen
Along the sea,
While I taste a salty brine
On my lips.

Void will soil my lips
And disgrace,
Poverty will cock a grim snook
At my face.

Oh, lo, is that so, drink or sail,
It’s all the same;
Angel Mary, drink your cocktail,
Gulp your wine.

I will tell you this, my lady,
With final candor,
All is folly — sherry-brandy,
Oh, my angel. (1931)

Etkind presumes that this poem of 1931 is “Mandelstam’s esthetic self-denial: “Beauty, that was the purport of art and being, has not endured the test of time and life; it turned out to be a common ugliness, Achaean men turned ordinary Greeks, who, like vulgar criminals, had just kidnapped Helen” (Etkind 241, translation is mine). In my view, Etkind overstates and oversimplifies Mandelstam’s ‘self-denial’: it is rather the denial of such conditions in which beauty becomes ugliness; the motive of this poem is a concealed bitterness disguised as mockery of breaking with world culture when time is “out of joint.” Moreover, as was stated by Nadezhda Mandelstam, the poem was written “during a drinking party [popoika] in the Zoological Museum,” and, therefore, cannot be interpreted as a serious refutation of any previous ideas or as “an esthetic self-denial.” In the poem of 1937 “Zabludils’ia ia v nebe — shto delat’?” [I got lost in heaven — what’s to be done?], Mandelstam reveals both his metaphysical and physical fear. It was easier for those who, like Dante, were close to it, but we are unable to have the same feelings to God, heaven, and humans, as Dante had. In his thirst for life threatened by the real death, perhaps an execution, he denies a “sharp-tender laurel” striving for a “Florentine nostalgia.” (He uses the same word “toská” that he coined to express his thirst for world culture.) In the version of the same poem, “dvoichatka” [a double], as Nadezhda Mandelstam called them, or a “twin poem,” to use the term of Kirill Taranovsky , the poet begs an unnamed cup-bearer (perhaps the one who deprived him of the cup at the feast of his forefathers [“Za Gremuchuiu Doblest’”]) to give him strength to drink to the health of the turning tower, / a wrestling crazy azure.”
It is a well-established fact that many scholars of Mandelstam have stated (the most important and profound works were by Taranovsky, Ronen, Eikhenbaum, M. Gasparov, and Semenko ), that Mandelstam's poetry is extremely esoteric and is built upon hidden allusions and associations with Russian, European as well as Classical poetry. Here again the affinity with Pound and T.S. Eliot is quite evident — hence their thirst for world culture. Nonetheless, already in The Age,” “January 1, 1924,” and other Mandelstam’s poems of this period, a strong thirst for contemporaneity can be felt in the verses of “the aging son of a century.”
However, in the essay dedicated to modern Russian poetry “Promezhutok' [“The Gap” or “The Space Between”], Iuri Tynianov wrote about the “bloom” of contemporary Russian prose and the “decline” of poetry in the 1920s. Comparing the poetry of Pasternak and Mandelstam Tynianov wrote that “... a word in Pasternak's creativity is turned into almost a palpable thing, in that of Mandelstam a thing becomes an abstraction [a versified abstraction]” (Tynianov 189; translation is mine). Tynianov continues that the peculiarity of Mandelstam's poetry is that it has “not a word, but shades of words and meanings,” that his work resembles “the work of almost a foreigner on the literary language” (Tynianov 190-191). This was, probably, to some extent true as far as Mandelstam's two first books were concerned (though Tynyanov's essay was written after “January 1, 1924” had been published).
Mandelstam also claimed to be a contemporary: “It's time you knew: I'm a contemporary too.” I would argue that both Mandelstam's theoretical views and his art of that period (“The Age,” “January 1, 1924,” and his later poems, especially those of Moscow and Voronezh period) prove that he too was seeking reality, life.
His understanding of reality and realism was revealed in a mathematical equation and was opposed to the slogan of Viacheslav Ivanov “a realibus as realiora” [from real to the most real] proposed in his 1909 book of essays By the Stars: “A=A what a magnificent theme for poetry! Symbolism languished and yearned for the law of identity. Acmeism made it its slogan and proposed its adoption instead of the ambiguous a realibus as realiora” (CPL 65). It is notable that in their search of reality and of “making it new” both Pound and Mandelstam turn to the Middle Ages and to Provence. As Mandelstam wrote in “The Morning of Acmeism,”

The Middle Ages are very close to us because they possessed to an extraordinary degree the sense of boundary and partitions. They never confused different levels, and treated the beyond with utmost restraint. A noble mixture of rationality and mysticism as well as a feeling for the world as a living equilibrium makes us kin to this epoch and encourages us to derive strength from the works which arose on Romance soil around the year 1200. (CPL 66)

This thought almost exactly coincides with what Pound wrote in the chapter “Il Miglior Fabbro” dedicated to Arnaut Daniel: “The Twelfth century, or, more exactly, that century whose center is the year 1200, has left two perfect gifts: the church of San Zeno in Verona, and the canzoni of Arnaut Daniel; by which I would implicate all that is most excellent in the Italian-Romanesque architecture and in Provençal minstrelsy” (The Spirit of Romance 22). Pound started with The Spirit of Romance and during his entire life was faithful to “the spirit, which arose on Romance soil around the year 1200.” Besides the common features between Mandelstam, Pound and T.S. Eliot subtly observed by Cavanagh in her book on Mandelstam, the affinity of their ideas is due to the affinity of their sources. For Mandelstam, who translated The Song of Roland into Russian and like Pound wrote poems and essays dedicated to Dante and Villon, Hellenism, Medievalism, Classical antiquity and Medievalism were more contemporary and real than the works of the symbolists. In his essay “Nature of Word” (1921-22) Mandelstam opposes Hellenism to symbolism revealing his attitude towards reality:

Hellenism is the conscious surrounding of man with domestic utensils instead of impersonal objects; the transformation of impersonal objects into domestic utensils, and the humanizing and warming of the surrounding world with the most delicate teleological warmth... In the Hellenistic sense, symbols are domestic utensils, but then any object brought into man's sacred circle could become a utensil and consequently, a symbol. (CPL 127-128)

Mandelstam argues, that “there is essentially no difference between a word and an image. An image is merely a word which has been sealed up, which cannot be touched. An image is inappropriate for everyday use, just as an ikon lamp would be inappropriate for lighting a cigarette.” Then, by applying his views on the nature of a symbol to the school of Russian Symbolism which he called “pseudo-Symbolism,” Mandelstam concludes that

Jourdain discovered in his old age that he had been speaking “prose” all his life. The Russian Symbolists discovered the same prose, the primordial, image-bearing nature of the word. They sealed up all words, all images, designating them exclusively for liturgical use. An extremely awkward situation resulted: no one could move, nor stand up, nor sit down. One could no longer eat at table because it was no longer simply a table. One could no longer light a lamp because it might signify unhappiness later (CPL 128-29).

Likewise, Pound in “Vorticism” was attacking symbolism stating exactly the same:

The symbolists dealt in “association,” that is, in a sort of allusion, almost an allegory. They degraded the symbol to the status of a word. They made it a form of metonymy. One can be grossly “symbolic,” for example, by using the term “cross” to mean “trial.” The symbolist’s symbols have a fixed value, like numbers in arithmetic, like 1, 2, and 7. The imagiste’s images have a variable significance, like the signs a, b, and x in algebra. (GBR 84)

It is notable that Pound in his essay of 1914 and Mandelstam in “The Morning of Acmeism” (1913) compare poetry to mathematics:

The sight of a mathematician who produces without effort the square of some ten-digit number fills us with a certain wonderment. But too often do we fail to see that a poet raises a phenomenon to the tenth power, and the modest appearance of the work of art frequently deceives us with respect to the monstrously condensed reality which it possesses. (CPL 61 emphasis added)

Freidin stated that “in turn-of-the-century Europe, intensity in association with the paradigmatic (or, as in Mandelstam, the ‘condensed reality’ of a mathematical formula) denoted a phenomenon commanding the sort of reverence and respect afforded hidden springs of a tremendous power” (Freidin 12).
However, Mandelstam later would go further and claim that “poetry is not a part of nature” and that it creates a different reality. In his essay “The Slump” [Vypad] he argues that poetry “is not obliged to anyone, perhaps its creditors are all fraudulent!” (CPL 202). In the “Conversation about Dante” he states:

Poetry is not a part of nature, not even its best or choicest part, let alone the reflection of it — this would make a mockery of the axioms of identity; rather, poetry establishes itself with astonishing independence in a new extraspatial field of action, not so much narrating as acting out in nature by means of its arsenal of devices, commonly known as tropes (CPL 397, emphasis added).

Likewise, Pound emphasized the importance of image: “The image is the poet’s pigment. The painter should use his colour because he sees it or feels it. I don’t much care whether he is representative or non-representative. He should depend, of course, on the creative, not upon mimetic or representational part in his work” (GBR 86). Further, there is a striking affinity in Mandelstam’s and Pound’s views on the nature of poetry. In the “Conversation About Dante” Mandelstam asserts:

It is only with the severest qualifications that poetic discourse or thought may be referred to as “sounding”; for we hear in it only the crossing of two lines, one of which, taken by itself, is completely mute, while the other, abstracted from its prosodic transmutation, is totally devoid of significance and interest, and is susceptible of paraphrasing, which, to my mind, is surely a sign of non-poetry. For where there is amenability to paraphrase, there the sheets have never been rumpled, there poetry, so to speak, has never spent the night. (CPL 397.)

Pound distinguishes “three kinds of poetry,” that is “MELOPŒIA, wherein the words are charged, over and above their plain meaning, with some musical property, which directs the bearing of trend of that meaning.

PHANOPŒIA, which is a casting of images upon their visual imagination.
LOGOPŒIA, ‘the dance of the intellect among words.’” (LE 25)

In the ABC of Reading, very similarly to Mandelstam, he maintains: “Music rots when it gets too far from the dance. Poetry atrophies when it gets too far from music” (ABC 61).
Both Pound and Mandelstam were concerned with the renewal of literature, especially, of the language of poetry, but both considered futurism as a narrow-minded escape from the past and from the tradition. As Pound said in “Vorticisim” defying Marinetti, “We do not desire to evade comparison with the past. We prefer that the comparison be made by some intelligent person whose idea of “the tradition” is not limited by the conventional taste of four or five centuries and one continent” (GBR 90). In addition to this objection, in the “Morning of Acmeism” Mandelstam opposes futurism, aiming primarily at Mayakovsky:

The Futurists, unable to cope with the conscious sense as creative material, frivolously threw it overboard and essentially repeated the crude mistake of their predecessors.
For the Acmeists the conscious sense of the word, the Logos, is just as magnificent a form as music is for the Symbolists.
And if, for the Futurists, the word as such is still down on its knees creeping, in Acmeism it has for the first time assumed a dignified upright position and entered the Stone Age of its existence (CPL 62).

Pound would be the last modernist to defy Logos since he managed to express the same idea in an aphoristic form: “Great Literature is simply language charged with meaning to the utmost possible degree” (ABC 36).
Without knowing that he was writing about the first translator of his poetry into Russian, Pound wrote in “Vorticism”: “A Russian correspondent, after having called it [Pound’s poem “Heather”] a symbolist poem, and having been convinced that it was not symbolism, said slowly: “I see, you wish to give people new eyes, not to make them see some new particular thing” (GBR 85). The correspondent was Zinaida Vengerova, who happened to be the wife of Mandelstam’s professor at Petersburg University, a prominent scholar Semen Vengerov, and was the first translator of Pound and other Des Imagistes into Russian. Vengerova published her essay in Strelets [Sagittarius] in 1915 and entitled it nevertheless “The English Futurists.” However, the peculiar detail emphasized by her was the new vision, “making it new” expressed in the image that almost literally renders Khlebnikov’s image:

And with horror
I understood — no one could see me.
I would have to sow eyes.
My task was to be a sower of eyes!
(“The Solitary Player”)

Thus both Mandelstam and Pound were opposed to symbolism, futurism, and mimesis. Mandelstam’s understanding of reality was, probably, closer to that of Ortega y Gasset who believed that there were as many realities as points of view (the so-called “perspectivism”). Mandelstam’s reality is always a condensed image. Sometimes his reality is close to impressionism:

Impressionism

The artist painted
How deeply lilacs fainted,
And ringing colors, layer over layer,
He dabbed like scabs on canvas.

He grasped the thickness of oil:
His patched summer boils
Heated by a violet brain
Dilated in a sultry air.

And a shade, shade grows more violet,
A whistle or a whip dies as a matchstick, —
You’ll say: chefs in the kitchen
Are cooking fat pigeons.

There is a hint of a swing,
Veils are vague, I guess,
And a bumblebee, a king,
Reigns in this summer mess.
(2 May 1932)

Sometimes it is closer to surrealism:
So play to the rapture of aorta
With a cat’s head in your mouth,
There were three devils, you’re the fourth,
The last, marvelous colorful sprite.

If we do not seek literal likeness, we would, probably, grasp an image-picture of this poem: “the rapture of aorta” is the fate of an artist, “the cat's head in your mouth” is a sound image inspired by the performance of the lady-violinist (Galina Barinova, according to Nadezhda Mandelstam's “Commentaries” ), “the devils” were, perhaps, Paganini and Veniavsky. The images-pictures of these two poems are akin to the paintings of the Russian artists − the former to Falk and the latter to Chagall. Yet, Mandelstam was a contemporary concerned with life and time present: “Just try and rip me out of the time! —//You'll wring your own neck, I'm telling you!” His thirst for reality was almost as great as his thirst for world culture. Although his approach to reality and time was often hostile, we can see that his attitude to it was far from being straightforward. The most vivid example of Mandelstam’s complex approach to art and reality is revealed in his visionary poem “The Verses on the Unknown Soldier” that evokes his vision of the past, present and future of humankind based on history and science.
Like Pound, Mandelstam is persistently following scientific inventions of his time and is aware that science can bring destruction and chaos, as he predicted in “The Verses on The Unknown Soldier” (1937), and Pound in C. 115:

The scientists are in terror
and the European mind stops
Wyndham Lewis chose blindness
rather than have his mind stop.
Night under wind mid garofani,
the petals are almost still
Mozart, Linnaeus, Sulmona,
When one’s friends hate each other
how can there be peace in the world?
Their asperities diverted me in my green time.
A blown husk that is finished
but the light sings eternal
a pale flare over marshes
where the salt hay whispers to tide’s change
Time, space,
neither life nor death is the answer.
And of man seeking good,
doing evil.
In meiner Heimat
where the dead walked
and the living were made of cardboard.
(Canto 115/814).

I would say that Mandelstam evokes human nature in even a more dramatic and contradictory way in his “The Verses on The Unknown Soldier.” Beginning with a vision of a human ocean lacking seeing and foreseeing (“Let this air be my eyewitness, / His long-range heart, / In the dug-out — omnivorous, active / Substance — a windowless ocean strives. “), “The Verses on The Unknown Soldier” then reveal a cosmic vision:

Through the ether of ten-digit zeroes
The light of speeds ground down to a ray
Starts a number, made lucent and clear
By the bright pain of holes and moles.

And a new battlefield beyond the field of fields
Flies like a triangular flock of cranes,
The news flies like a new light-dust,
And it’s bright from the yesterday’s fight.

The news flies like a new light-dust:
—I am not Leipzig, not Waterloo,
Not the Battle of Nations — I am new,
I will dazzle the world with my light.

Arabian mess, mash and hash,
The light of speeds ground down to a ray —
And trampling my retina with its squint soles,
The beam flattens the pupil of my eye.

Besides Pound’s Canto 115, Mandelstam’s vision here is akin to Yeats’s “Second Coming” and to Pound’s “Hell Cantos.” However, the Russian poet’s vision differs from that of Yeats since it is revealed in an incredible blend of a scientific vocabulary and at the same time genuine metaphors. Even though Mandelstam begins with the hell of past wars, and the very first lines quoted above allude to WWI, Mandelstam’s “Soldier” also differs from Pound’s “Hell Cantos” since it acquires a cosmic vision and goes far beyond particulars.
The vision of Mandelstam’s poem emphasizes such a state of humanity, in which the light itself becomes darkness. Thus Mandelstam’s “light” differs, of course, from Pound’s “Nous.” In the end of the poem written mostly in the 3rd person, Mandelstam shifts to the first person singular to “dissolve in humanity”:

Aortas are flooded with blood,
And a whisper spreads through the ranks:
—”I was born in the year ninety-four,
—I was born in the year ninety-two…”
And squeezing in my fist a worn date of birth,
With bloodless lips I whisper amid crowd and herd:
“I was born on the night of the second and third
Of January in the unreliable year
Of ninety-one, and the centuries
Encircle me with fire.”

The end of the poem does not only symbolize Mandelstam’s reunion with mankind on the eve of annihilation and his vision of the Last Judgment, but it is also a foreseeing of his own horrible fate, when “squashing” a number in his fist, deprived of his name and personality, the poet will be dissolved in the multitudes of persecuted exiles thrown to Stalin’s camps. In a way, Mandelstam’s vision is more terrifying than Dante’s Hell since even the worst criminals in Inferno preserve their names and personalities. However, in the poem of 1937 quoted in the beginning (written the same year as “Verses of the Unknown Soldier”), Mandelstam says that the sky of purgatory is temporary, and though we forget that in our suffering, “This happy heaven’s depot / Is our expending and lifetime home.” Thus Mandelstam fearlessly faces reality and like Pound claims that paradise is earthly. Different as they are, both Mandelstam and Pound have chosen reality of life and art when confronted by death and annihilation.
Great poets of the 20th century, they were seeking renewal of the language, poetry and art by “charging the language with meaning to the utmost degree” and conveying their vision in images. Though they all were seeking reality, they did not do it in a literal way; for them it was, first and foremost, a spiritual reality. Therefore they saw one of the main sources of the renewal in their quest to the birthplace of civilization, to Hellas, the Mediterranean, and, which is more characteristic for Mandelstam and for Pound, in Medievalism. Unlike Yeats, either Mandelstam or Pound never attempted to escape reality and time present. Neither were they seeking “the artifice of eternity.” As was stated above, Mandelstam and Pound did not see a contradiction between nature, reality and eternity, and each of them was trying to create his “earthly paradise” in his own way. Both Mandelstam and Pound had akin attitude towards nature “as a system of powers immanent in organic life forms and even in inorganic matter”, to human nature, to nature as “as a play of physical and chemical processes” (Hatlen 163) as well as to the natural science and scientific language. Both of them sought ways to overcome symbolism, futurism, and had the same approach to mimesis. Although they have never read a line of each other’s writings, the affinities between Mandelstam and Pound were due to the affinities of their sources: Hellenism, High Antiquity, Medievalism, Dante, Villon.

Abbreviations:
ABC — Pound, Ezra. ABC of Reading. New York: New Directions, 1960.
CPL — Mandelstam, Osip. The Complete Critical Prose and Letters. Trans. J. G. Harris and Constance Link. Ed. Jane Gary Harris. Ann Arbor, Michign: Ardis, 1979.
GBR — Pound, Ezra. Gaudier-Brzeska. A Memoir, New York: New Directions, 1970.
D& F — Pound, Ezra. Drafts and Fragments of Cantos CX—CXVII (1969). The Cantos of Ezra Pound. New York: New Directions, 1996.


BIBLIOGRAPHY

Bacigalupo, Massimo. The Forméd Trace: The Later Poetry of Ezra Pound. New York: Columbia UP, 1980.
Brown, Edward J, comp. and ed. Major Soviet Writers. New York: Oxford UP, 1973.
——. Russian Literature since the Revolution. Cambridge: Harvard UP, 1982.
Broyde, S. J. Osip Mandelstam’s “Nasedsij Podkovu.” Slavic Poetics. Essays in Honor of Kiril Taranovskiy. The Hague: Mouton, 1973. 49-66.
Carpenter, Humphrey. A Serious Character: The Life Of Ezra Pound. Boston:
Houghton Mifflin, 1988.
Cavanagh, Clare. Osip Mandelstam and the Modernist Creation of Tradition. Princeton, NJ: Princeton UP, 1995.
Cookson, William. A Guide to the Cantos of Ezra Pound. London and Sydney: Groom
Helm, 1985.
Davenport G. Cities on Hills. A Study of I-XXX of Ezra Pound's Cantos.
Ann Arbor: UMI Research, 1983.
Davie, Donald. Ezra Pound: Poet as Sculptor. New York: Oxford UP, 1964.
Dekker G. The Cantos of Ezra Pound. A Critical Study. New York: Barnes and Nobel, 1963.
De Man, Paul. “Intentional Structure Of the Romantic Image.” Reprinted in
Romanticism and Consciousness. Ed. Harold Bloom. New York: Norton, 1970.
Donaghue, Denis. The Ordinary Universe: Soundings in Modern Literature.
New York: Macmillan, 1968.
——. “The Human Image in Yeats.” William Butler Yeats. A Collection of Criticism. Ed. Patrick J. Keane, ed. New York: McGraw-Hill, 1973.
Eastman, Barbara. Ezra Pound’s Cantos. The Story of the Text 1948-1975.
Oronto, Maine: National Poetry Foundation, University of Maine, 1979.
Eikhenbaum, Boris. “O Mandelstame” [On Mandelstam]. Den’ poezii [The Day of Poetry], Almanac. Leningrad: 1967. 168.
——. Melodika Russkogo Liricheskogo Stikha [Melodic of the Russian Lyrical Verse]. O Poezii [On Poetry]. Leningrad: Sovetskii pisatel’, 1969. (translation is mine, — I. P.).
Ellmann, Richard “Yeats Without Analogue.” Modern Poetry. Essays in Criticism. John Hollander, ed. London-New York: Oxford UP, 1968.
Etkind, Ie. G. “Osip Mandelstam Trilogiia o veke.” [Osip Mandelstam: Trilogy of the Century]. Zhizn i Tvorchestvo O. E. Mandelstama [Life and Creativity of O. E. Mandelstam]. Voronezh: Izdatel’stvo Voronezhskogo Universiteta [Voronezh UP], 1990.
Freidin, Gregory. A Coat of Many Colors. Osip Mandelstam and his Mythologies of Self-Presentation. Los Angeles; Berkeley: California UP. 1985.
Froula, Christine. A Guide to Ezra Pound’s Selected Poems. New York:
New Directions, 1983.
——. To Write Paradise: Style and Error in Pound’s Cantos. New Haven and London: Yale UP, 1984.
Frye, Northrop. The Stubborn Structure. Ithaca, New York: Cornell UP, 1970.
——.Anatomy of Criticism. Princeton: Princeton UP, 1957. Rpt. New York: Atheneum, 1967.
Gasparov, M. L. Grazhdanskaia Lirika Mandel’shtama 1937 [Civil Lyrics of
Mandelstam 1937]. Moscow: RGGU [Russian State University for the Humanities] Press, 1996.
Harmon, William. Time in Ezra Pound’s Work. Chapel Hill.: The U of North Carolina P, 1977.
Hatlen, Burton. “Pound and Nature: Reading of Canto XXIII.” Paideuma 25
(Spring & Fall 1996, Numbers 1&2):161-188.
Ivanov, Viach. V. “Stikhi o neizvestnom soldate v kontekste mirovoi poesii.”
Zizn’ i tvorchestvo Mandelshtama.Voronezh: Izdatel’stvo Voronezhskogo universiteta [Voronezh UP], 1990. 360.
Jakobson, R. “Poeziia grammatiki i grammatika poezii” [Grammar of Poetry and Poetry of Grammar] in Poetics. Poetyca. Warszawa, 1961, 405, 409.
——. Verbal Art, Verbal Sign, Verbal Time. Krystyna Pomorska and Stephen Rudy, eds. University of Minnesota P: 1985. 21-22.
Jeffares, Alexander Norman. A New Commentary on the Poems of W. B. Yeats. Stanford, CA: Stanford UP, 1984.
——. The Critical Heritage. London, Henley and Boston: Routledge & Kegan, 1977.
——.W.B. Yeats: A New Biography. New York: Farrar, Straus, and Giroux, 1989.
——. W.B. Yeats: Man and Poet. London, Henley and Boston: Routledge & Kegan, 1962.
Keane, Patrick J. “Embodied Song,” William Batler Yeats. A Collection of Criticism. Patrick J. Keane, ed. New York: McGraw-Hill, 1973.
Kearns, George. Guide to Ezra Pound's Selected Cantos. New Brunswick, N.J.: Rutgers UP, 1980.
Kenner, Hugh. The Pound Era. Berkeley: U of California P, 1971.
Kern, Stephen. The Culture of Time and Space. Cambridge: Harvard UP, 1983.
Kovaleva, Irina and Anton Nesterov. “Pindar and Mandelstam (To the formulation of the problem).” Mandelstam and Antiquity. Moscow: Mandelstam Society, 1995. 166-168.
Leontiev, Konstantin. “Visantiistvo i Slavyanstvo” [Bysantinism and Slavism]. Sobramie Sochinenii. Moskva: 1912. Vol. 5.
Levin, Iurii. “Zametki o ‘krymsko-ellinskikh stikhakh’ O. Mandel’shtama” [Notes on the ‘Crimean-Hellenic’ poems of O. Mandelstam.] Mandelstam i antichnost’. Moskva: Mandelstam Society, 1995. 91.
——.”Zametki o poezii Mandelshtama 30-h godov. II “Stikhi o neizvestnom soldate.” Slavica Hierolymitana. (Vol.4, Jerusalem, 1979): 185-212.
Lord, Robert, ed.” Introduction.” Russian Literature. New York: Taplinger, 1980.
Lovejoy, A. O. and George Boas. Primitivism and Related Ideas in Antiquity. New York: Octagon Books, 1965. 447-456.
Makin, Peter. Pound’s Cantos. London-Boston: Allen & Unwin, 1985.
Mandelstam, Osip. The Complete Critical Prose and Letters. Trans. J. G. Harris and Constance Link. Ed. Jane Gary Harris. Ann Arbor: Ardis, 1979.
——. Selected Poems. Translated by Clarence Brown and W. S. Merwin. New York: Atheneum, 1974.
——. 50 Poems. Translated by Bernard Meares. Introduction by Joseph Brodsky. New York: Persea Books, 1977.
——. Slovo i kultura [Word and culture].Moskva: Sovetskii pisatel’, 1987.
——. Sobraniye Sochinenii v chetyrekh tomakh. [Collected Works]. Nerler, Pavel and Andrei Nikitaiev, eds. Moskva: Khudozhesvennaya literatura, 1993-1997.
——. Sochineniia v dvukh tomakh. [Works in 2 volumes.]. Nerler, Pavel, ed. Moskva: Khudozhesvennaya literatura, 1990.
Mandelstam, Nadezhda. “Commentary to the Poems of 1930 – 1937.” Zhizn’ i
tvorchestvo O.E. Mande’lshtama [The Life and Creativity of O. E. Mandelstam]. Voronezh: izdatel’stvo voronezhskogo universiteta, [Voronezh UP] 1990.199.
——. Vospominaniia [Recollections]. Moskva: Soglasiie, 1999.
Markov, Vladimir and Merill Sparks, eds. London: MacGibbon and Kee, 1966; rpt. Indianopolis-Kansas City-New York: Bobbs-Merill, 1971.
Mikushevich, Vladimir. “Poeticheskii motiv i kontekst” [Poetic Motive and Context]. Voprosy teorii hudozhestvennogo perevoda [Questions of the creative translation theory]. Moskva: Khudozhesvennaya literatura, 1971.
——. “Printsip Sinkhronii v pozdnem tvorchestve Mandelstama.”[The Principle of synchronism in the later works of Mandelstam.] Zhizn i tvorchestvo O. E. Mandelstama [Life and art of O. E. Mandelstam]. Izdatel’stvo Voronezhskogo Universiteta [Voronezh UP]: 1990.
Moore, Virginia. The Unicorn: William Butler Yeats’s Search for Reality. New York: Octagon Books, 1973.
Nielson, N. A. “Insomnia.” Mandelstam and Antiquity. Moscow: Mandelstam Society, 1995. 65-76.
Nikoliukin, A., ed. Pisateli seshea o literature [Writers of the U.S. on literature]. 2 vols. Moscow: Progress, 1982.
Obolensky, Dimitri, ed. The Heritage of Russian Verse. Indiana U. P.: 1976. 383-384.
Pound, Ezra. Selected Poems, edited and with an introduction by T. S. Eliot, Faber & Gwyer, 1928, New York: Laughlin, 1957.
——. A Draft of XXX Cantos. Paris: Hours Press, 1930 and London: Farrar & Rinehart, 1933.
——. Personae: The Collected Poems of Ezra Pound. New York: New Directions, 1950; a Revised edition prepared by Lea Baechier and A. Walton Litz. New York: New Directions, 1990; published in England as Personae: Collected Shorter Poems. London: Faber, 1952, new edition published as Collected Shorter Poems. London: Faber, 1968.
——. Thrones de los Cantares. New York: New Directions, 1959.
——. The Cantos of Ezra Pound. New York: New Directions, 1996.
——. ABC of Reading. New York: New Directions, 1960.
——. Literary Essays. Edited and with an introduction by T. S. Eliot. London & Boston: Faber and Faber, 1954, rpt. 1985.
——. Gaudier-Brzeska. A Memoir, New York: New Directions, 1970.
——. The Spirit of Romance. Norfolk, CT: New Directions, 1953.
——.Poems and Selected Cantos in Russian Translation. A bilingual edition. Vol. I. Ian Probstein, editor. St. Petersburg: Vladimir Dal’, 2003.
Przybylski, Ryszard. An Essay on the Poetry of Osip Mandelstam: God’s Grateful Guest. Ann Arbor: Ardis, 1987.
——.”Rim Osipa Mandelstama” [Osip Mandelstam’s Rome]. Mandelstam i
antichnost’. Мoskva [Moscow]: Mandelstam Society, 1995. 44.
Ronen, Omry. An Approach To Mandelstam. The Magness Press. Jerusalem: The Hebrew University P, 1983. 65-66.
——. K Siuzhetu “Stikhov o neizvestnom soldate” Mandel'stama Slavica
Hierosolyminata. (Jerusalem, 1979, Vol. IV): 214-222.
Robinson, Fred C. “The Might of the North”: Pound’s Anglo-Saxon Studies and “The Seafarer.” The Yale Review, 71 (1981-1982): 199-224.
Rosenthal, M. L. “A Critical Introduction” to The Modern Poets, Oxford UP, 1960. 35-40, rpt. as “Poems of Here and There” in William Batler Yeats. A Collection of Criticism. Patrick J. Keane, ed. New York: McGraw-Hill, 1973.
Semenko Irina M., “Tvorcheskaya istoriia stikhov o neizvestnom soldate’” [Creative History of the “Verses on the Unknown Soldier”]. Zhizn i tvorchestvo O.E. Mandelstama [The Life and Creativity of O. E. Mandelstam]. Voronezh: Izdatel’stvo voronezhskogo universiteta [Voronezh UP], 1990.
Schwartz, Sanford. The Matrix of Modernism: Pound, Eliot, and Early Twentieth Century Thought. Princeton, N.J.: Princeton U P, 1985.
Stanford, Donald E. Revolution and Convention in Modern Poetry: Studies in Ezra Pound, T. S. Eliot, Wallace Stevens, Edwin Arlington Robinson, and Yvor Winters. Newark: U of Delaware P, 1983.
Steiner, George. After Babel. Aspects of Language and Translation. London-Oxford-New York: Oxford UP: 1975.
Taranovsky K. Essays on Mandelstam. Cambridge, MA and London: Harvard UP, 1976.
——. International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, XII, 167.
Tate, Allen, ed. T.S. Eliot: A Man and His Work. New York: Dell Publishing, 1966.
Terras, Victor. “Osip Mandelstam and His Phylosphy of the Word.” Slavic Poetics. Essays in honor of Kiril Taranovsky. The Hague. Paris: Mouton, 1973. 455-461
Terrell C.F. A Companion to the Cantos of Ezra Pound. U of California: Vol.1-2. 1980, 1984.
Tynianov, Yuri. “Promezhutok” [The Gap {The Space Between}]. Poetika. Istoriya Literatury. Kino [Poetics. History of Literature. Film]. Moskva: Nauka [science]1977. 189, 190-91 (translation is mine).
Unterecker, John. A Reader's Guide to W. B. Yeats. New York: Noonday, 1959.
Wilhelm, J. J. The Later Cantos of Ezra Pound. New York: Walker, 1977.
Witemeyer, Hugh. The Poetry of Ezra Pound. Forms and Renewal, 1980-1920. Berkeley and Los Angeles: U of California Press, 1969.
Whitaker, Thomas. Swan and Shadow: Yeats’s Dialogue with History. Chapel Hill: U of North Carolina P, 1964.
Yeats, William Butler. The Collected Poems of W. B. Yeats. Richard J. Finneran, ed. The Macmillan Company. New York: 1989.