Меж первой лихорадкой и чумой любви,
Меж сладким мигом и нутра опустошеньем,
Меж неделимостью и разделеньем чрева –
Грудное время, лона век зеленый,
Когда о голоде нависшем рот молчал,
Мир был единым ветреным ничем,
Мой мир в реке молочной был крещен,
Холмом из воздуха земля и небо были,
Единый белый свет луна и солнце лили.
В начале было
слово, это слово
От плотных
отделило сгустков света
Все буквы
космоса необжитого.
Текло из
облачных основ дыханья,
Переводило
сердцу слово это
Те знаки смерти
и рожденья.
В начале был
покрытый тайной мозг,
Припаян к мысли,
заключенный в клетку,
Пока не
вспыхнула в нем солнца мощь,
Пока не
содрогнулся вен пучок.
И хлынув, кровь
несла потоком света
Любви
осеменяющий исток.
Дилан Томас (1914 – 1953)
Пролог автора
День с откоса мчится к концу лета,
Пока Бог ускорил лета полёт
Потоком лососевым солнца
На мой моретряский дом,
Что среди скал мостится,
Где пена, перо, плавник и свирель,
Щебет и лепет плодов тут
Под копытом танцующей рощи,
У пенящихся от рыб-звезд песков,
Где, как рыбачки, бранятся чайки,
Где моллюски, кулики, паруса,
Где, как ворон черны, рыбаки
На коленях у закатных сетей
Тянут улов облаков,
Гуси почти долетели до рая,
Пацаны и цапли рыбачат,
У ракушек речь семиморья,
Отхлынули вечные воды
От городов девятинощных, чьи
Башни нанижут на вилы
На ветру веры,
Как сухую солому,
Худой мир, о котором пою
Вам, чужеземцы (но песня —
Горенье на гребне огня,
Пламя птиц в лесах
Кружащихся мира,
Где звуки сею и жну),
С этих смиреннолежащих листов
Взлетят они и опадут,
Как с деревьев листва,
Скомкано и нетленно
В псовоглазую ночь.
Солнце лососем в море скользит,
А лебеди немо клюют
Сумрак бухты моей,
Пока ворох форм ворошу,
Чтобы поняли вы,
Что я, ткач, тоже
Славлю эту звезду, она
Из крика птицы, из моря рождена,
Человеком разодрана, кровью
освящена.
Внемлите: вострублю этот край
От рыб до крутого холма!
Глядите: строю мычащий ковчег
Всей силой любви,
И вот, излился потоп
Из потока страха,
Ярости багровой
С гор магмой струится
Над спящими ранами,
Над овцами белыми, пустыми
фермами
К Уэльсу под рук моих кровом.
Хо, песнопевцы-совы,
Вы в башне замка царите,
Лунным лучом озаряя с высот
Мерцающие подходы, в ров
Камнем рухнув, сражаете насмерть!
Хо-хо на отвесных рвах
Вяхири ярятся вокруг,
Ухают в полутьме
С досточтимым уэльским грачом,
Воркованьем срывая хвалу лесов,
Из гнезд лунно-синими нотами
Куликов затмевая стаю!
Разинув клювы от горя
На многословных мысах!
Эгей! Прыснул верхом на холме
Простофиля-заяц! Заслышал
Лисий свет, звон моего корабля
Пока я стучу и звоню и кую
(На наковальне гомон и гул
Извлекаю скрипки мотив
Из струн грибов дождевых) —
Но звери жиреют, как воры,
На Божьих грубых угодьях
(Да здравствует Звериность Его!)
Звери спят сладко, но чутко,
Потише там, в чащах кабаньих.
На фермах пустых, в копнах
Окопался сонм кудахчущих вод,
Под крышей амбаров шум петушиных
войн!
Царство соседей в шкурах и
перьях,
С плавниками — блестки в
лоскутном
Ковчеге моем и под луной
В бухте — хмельной Ной,
В шкурах, с овечьим руном,
чешуей:
Лишь затонувший в глубинах звон
Колокольцев овец и церквей
Возвещает мир, но худой,
На закате, когда тьма
Укрывает все святые поля!
Мы одиноко поскачем, а затем
Раздастся под звездами Уэльса клич
Сонма ковчегов! По всей
Земле, покрытой водой,
Как древесных сеть островов,
Очеловечены любовью всеобщей
Они от холма к холму поплывут.
Эгей, на носу мой голубок-свиристель!
Эй, старая морская лисица,
Дил — мышь, а синица — Том,
Ковчег мой поет в потоках солнца,
Пока Бог ускорил лета полёт
И потоп расцвел пышным цветом.
Та мощь, что сквозь зеленый пласт цветок толкает вверх
Та мощь, что сквозь зеленый
пласт цветок толкает вверх,
Мой век зеленый мчит и древ
ломает корни,
Круша и мой побег.
И тупо я твержу поникшей
розе все упорней,
Что тем же вихрем поражен
мой юный век.
Та мощь, что среди скал
несет потоки вод,
Разносит кровь мою, но речи
иссушает ток,
Мою же плавит в воск.
И тупо венам я твержу, что тот
же рот,
Найдя в горах источник, жадно пьет.
Рука, что завихрила тихий
пруд,
Взмела и зыбь песков; и
трос, что держит ветер тут,
Несет мой саван парусом
влача.
А я рассказываю палачу
— так туп,
Как прах мой ляжет в известь
палача.
Пиявки-губы времени впились
в родник чела,
Любовь струится, боль ее
уймет
Та кровь, что истекла,
И тупо я твержу ветрам, что
ход
Небес измерен временем меж
звезд.
И повторяю у могилы милой
тупо,
Что тот же червь и моего
дождется трупа.
Дилан Томас
Меж первой лихорадкой и чумой любви
Меж первой лихорадкой и чумой любви,
Меж сладким мигом и нутра опустошеньем,
Меж неделимостью и разделеньем чрева –
Грудное время, лона век зеленый,
Когда о голоде нависшем рот молчал,
Мир был единым ветреным ничем,
Мой мир в реке молочной был крещен,
Холмом из воздуха земля и небо были,
Единый белый свет луна и солнце лили.
От первого следа босой ноги, от крепнущей
Руки, от первой поросли, покрывшей тело,
От первой тайны заботливого духа – сердца,
До первого немого изумленья плоти –
Луна седела, солнце багровело,
Как две горы, сошлись земля и небо.
Плоть расцветала, крепли зубы в деснах,
И рос костяк, и человечье семя
Заговорило в железах священных.
Кровь осенила сердце, и четыре ветра
Слились в один, и звука свет
Сиял в моих ушах, и света звук
Кричал в моих глазах, и размножавшийся песок
Желтел, вливали зерна жизнь друг в друга
И зеленел поющий дом.
Плод, матерью взращенный, созревал,
Малыш, которого она из мрака чрева
На лоно света выронила, обрастал
Покровом, мышцами, постиг он крики чресл
И зов, подобно гласу голода, желаньем
Зудевший в гуле солнца и ветров.
От первых слов заговорившей плоти
Людской язык учил я, чтоб мыслей очертанья
Сжать в идиому каменную мозга,
Чтоб вытянуть и заново связать
Обрывки слов – наследство мертвых, тех,
Кого в безлунных землях слово не согреет.
Бессильный рак в корнях у языка, –
Когда б не имя, бился б он в гортани,
Как червь, своей отягощенный тайной.
Глаголы воли я учил, постиг секрет,
На языке дрожала тайна ночи,
В едином был многоголосый разум.
Из разума, из чрева одного изверглась
Материя, одной был вскормлен грудью
Наследник лихорадки; я двойственность постиг
От расколовшихся небес; двуглавый глобус
Полоской стал, по двум осям кружась,
Мильоны разумов вспоили тот росток,
Которым был расколот глаз.
Сгущалась юность и впитало лето
слезы весен; я манною одной,
Единым солнцем вскормлен и согрет.
Дилан Томас
В начале
В начале трехконечная звезда была,
Как на пустом лице улыбка света,
И, расщепившись, в солнце жар влила
Материя сквозь прораставший воздух,
И полыхала тайнописью сфера,
Где ад и рай сплетались среди сводов.
В начале подпись бледная одна
Трёхсложно улыбалась, как звезда,
А после стала на воде видна,
Черты лица, вписались в лунный лик,
И кровь коснулась чаши и креста,
На первой туче ставя тайный знак.
В начале был взмывавший ввысь огонь,
Во тьме воспламенил стихий миры
Трехглазой, красноглазой вспышкой он,
И жизни забурлили вмиг потоки,
Излившись из грохочущих морей,
Питая травы и вбирая соки.
В начале было слово, это слово
От плотных отделило сгустков света
Все буквы космоса необжитого.
Текло из облачных основ дыханья,
Переводило сердцу слово это
Те знаки смерти и рожденья.
В начале был покрытый тайной мозг,
Припаян к мысли, заключенный в клетку,
Пока не вспыхнула в нем солнца мощь,
Пока не содрогнулся вен пучок.
И хлынув, кровь несла потоком света
Любви осеменяющий исток.
Дилан Томас
Все, всё и вся
I
Все, всё и вся восстают сухие миры величаво,
Ледниковый период, цельный
океан, — все
Из масел, нефти, лавины лавы,
Город весны, ведомый природой цветок,
Станет землёй, прахом, вернётся в исток,
Вращаясь на огненном колесе.
Плоть моя, товарищ нагой, спелая гроздь
Добыча моря, завтрашних желёз,
В черепе червь, вспашка целины,
Костляв, как грех, костный пенится мозг,
Все, всё и вся в тлен влюблены,
Плоть начало всего, сухих миров ось.
II
Бренная моя, гляди на мир- труженик не страшась,
Не страшись ровного тока синтетической крови,
Ни сердца в ребристом металле,
Да не устрашит тебя стежков семенных вязь,
Ни нож, ни коса, ни клинок брачной стали,
Ни когда кремнистый
таран любви всю тебя сотряс.
Расщеплённая челюсть, от плоти моей плоть,
Познай плоти порок, стопор и ступор,
И ворона серпоглазого клеть,
Упор суставов познай, бренная кость,
Пусть не страшит тебя голоса стопор
И летящий навстречу возлюбленной лик.
III
Все, всё и вся спариваются сухие миры,
Призрак с призраком, человек болезный
С утробой бесформенного народа,
Возникая из вод оболочки плода,
Трение плоти о плоть, круговращенье
Бренного цикла в этих вселенных.
Цвети, расцветай людское соитье,
Оплодотворённый плод, свет в зените
Рождается пламя в провидческой плоти.
Из моря смазки масленый ток,
Утроба, гробница, латунная кровь струится
Все, всё и вся цвети, расцветай цветок.
Дилан Томас
Хлеб, который ем
Овсом был хлеб, который ем,
В плодах когда-то утопал
Куст виноградный.
Днем люди, ветер по ночам
Срывали радость спелой грозди.
Кровь лета ударяла в плоть,
Одетую густой лозой.
Овсом был хлеб
И веселился на ветру.
Сорвали солнце, скошен ветер.
И тело, что ты преломил,
И кровь, что буйствует в тебе, –
Овес и гроздь,
Рожденные корнями плоти.
Мое вино сейчас вы пьете.
Дилан Томас
Воплощенный дьявол
Змей говорящий — дьявола воплощенье,
В его саду — равнинной Азии пейзаж;
Ужален временем проснулся шар,
Грех расщепился, яблока явив брадатый дар,
А Бог, играющий на скрипке страж,
Шел по холмам с мелодией прощенья.
Когда пришли в хранимые моря
Под рукотворною луной средь облаков,
Сказали мудрецы, что божества садов
Привили к дереву Востока и Добро и Зло;
Когда луну ветрами вознесло,
Была чернее зверя и креста бледней.
В Эдеме знали мы о тайном страже:
Средь вод святых, где льды бессильны даже,
Восстал, зарей могучей землю озарив;
Ад — серный рог и расщеплённый миф,
А в солнце полуночном – рай,
И время сочинял на скрипке змей.
Дилан Томас
В сей день с сим насекомым
В сей день с сим насекомым, мир пред нами
Вдыхая, растолкал я символов локтями
Пространства городское представленье
И полоумное, полу-родное время,
Меж вымыслом и смыслом предложенье
Толкаю, где двойник казнен мой ныне —
Башка и хвост в крови
на гильотине —
Свидетель гибели Эдема, сотворенья.
Уверенность букашки — притчи
мор.
Ползет змеей повествованья монстр,
Ослепнув от пылающего плана,
Собой измерив стену сада, рьяно
В последнем потрясении начала,
Он разбивает скорлупу пред тем,
Как вылупится крокодил, чтоб пала
Кость из любви летя крылатосердцей,
Субботнего осла набросок детский —
Трубa Иерихонa пред Эдемом.
Сказ насекомого — надежд залог.
Смерть Гамлета, безумцев из кошмаров,
Конь деревянный, а на нем — ветряк,
Терпенье Иова, зверь Иоанна,
Все — наважденья, но бессмертен грек
Который мне в Ирландском море рек:
«Адам мне люб, любовь безумцев вечна,
Возлюбленные всех легенд распяты,
Мой сказ и крест скрыл занавес крылатый».
Дилан Томас
Не боги ль топчут тучи в миг
Не боги ль топчут тучи в миг,
Когда их громом рвет на части,
Не боги ль в рёве бури плачут?
Не радуга ли краска их туник?
Во время ливня где же боги?
Они ли землю поливают
Из леек или льют потоки?
Не о Венере ль речь вести:
Доят старухины сосцы,
И как сиделка, ночь бранится?
Но боги всё ж окаменели,
И вниз обрушились камнями,
Расскажут камни в самом деле
Всезнающими языками.
Дилан Томас
Не отчествуешь ли ты меня
Не отчествуешь ли ты меня, когда десницей крепкой
Ты мечешь камень в башню, что столь гордо вознеслась?
Не материнствуешь ли, когда я раб вертепа,
А ты страданьями мою смываешь грязь?
Не сестринствуешь ли, когда моей гордыни грех
Несёшь как свой во имя искупленья?
Не братствуешь ли ты, когда ты на виду у всех
Взобравшись в башню, не скрываешь восхищенья?
Я не отец ли сам, взрослеющий юнец,
Сын женщины, желаний созерцатель —
Отметин плоти, лета моего венец?
Я не сестра ль как ты, я ль не спаситель?
Не все ли вы слились во мне, как море в час прилива,
Когда ракушка мне бормочет и лепечет птица?
Не все ли вы во мне на берегу залива —
Не башня на песке, но и не башни гордой черепица?
Ты все они, — сказала вскормившая меня,
Ты все они, —разграбивший град детства мне сказал,
И Авраам восстал, ради меня утративший рассудок,
Мы — это ты, — сказали
все, кто ублажал и кто уничтожал.
Я те, — сказала под вечности ударом рухнувшая башня, —
Кто в щепки деревянные мои опоры ложные разнёс,
Во имя тех, кто оплодотворяет сушь, восстал из моря, жуток,
Явился призрак из руин кромешных.
Не отчествуешь ли на разрушительном песке?
Морские нежноросли изрекли: Ты — господин своей сестре,
Ты соль впитавшая, сосущая
и сущая морская дамба,
И ты –земли отрада, и господин и дама.
Любви ль останусь домом на земле, летящей из-под ног,
Обрекшей горю каменщиков, строителей приюта-башни?
И дом любви, и башня, чей предрешен конец всегдашний,
Лежат не ведая о том, кто все грехи пожрёт, восстав из гроба.
Дилан Томас
А было ль время
Бывало ли, что в цирке плясуны
Со скрипками, веселия полны,
Могли развеять детские печали?
В иное время и над книгами рыдали,
Но время им червя послало вслед,
Им под дугой небес спасенья нет.
В неведении лишь для нас спасенье.
Лишь у безруких руки, без сомненья,
Чисты, без сердца призрак, не иначе,
Неуязвим, слепец же зорче зрячих.
Дилан Томас
В прошлой печали
В прошлой печали
Она была для меня туком и цветом
Иль взвившимся вдоль башни крепким побегом
В безоглядном беге от лезвий шипов,
Моря и адских ветров,
Четою супружеской роз
Или Венерой под парусом, которую чёлн
К солнцу вознёс;
Скорби моей средоточье,
Та куколка, раскрывшаяся на металле,
Вырвана моим стрельцом, свинцом бутона,
Выстрелом листка из почки,
Розой, что стала чумой,
Увив жезл Аарона,
Рог и пузырь водяной,
Земноводного плода лоно.
И та, что лежит,
Изгнана из сада с печатью исхода,
С печаткой гневной лилии на перстне,
Наследья вервие сквозь дни свои влачит
И бремя войн искупительных отныне
Несет в полях, в песках пустыни,
И ветра ангельского дюжина
Углов на перстне запечатлена.
Так кто ж она,
Держащая меня? Людское море ее несёт,
Отца уносит прочь от кесарева стана,
Дарует форму чадам ее в чреве
Протяжный голос вод,
Чтоб обрести ее,
Могилу сельскую, что в любви погребена,
Восставшей дотемна.
Ночь близится, её обстали
Азота формы, кислота и время,
Я говорю ей: до того, как в пламя
Солнечный кочет бросит кости,
Пусть мёртвых дух вдохнёт, сквозь жезл и семя,
Принесённые морями,
И скорбными крестя цыганскими глазами,
Скрестите руки и сожмите персти.
Дилан Томас
Уши в башнях слышат стук
Уши в башнях слышат стук
В двери чьих-то рук,
Глаза из фронтонов
зрят,
Как пальцы замки теребят,
Дверь ли отпереть
Иль ждать в одиночестве смерть,
В этом белом доме незрим
Глазам-пришлецам чужим?
Руки, в вас виноград или яд?
За мелким морем плоти
И берегом белой кости
За островной чертой —
Материк вне волны звуковой,
Вне разума — горы и кручи,
Ни птицам, ни рыбе летучей
Не нарушить его покой.
Уши острова слышат,
Как ветер пламенем пышет,
Глаза острова зрят,
Как бросают суда якоря.
Помчусь ли к судам на свой страх
С ветром в волосах?
Иль моряков не встретив, впредь
Буду ждать взаперти смерть?
Корабли, в вас виноград или яд?
Руки в двери стучат,
Бросают суда якоря,
Песок прибит потоком дождя,
Впустить ли в дом чужака,
Приветить ли моряка
Иль взаперти смерти дождусь?
Пришельца руки, кораблей груз,
В вас виноград или яд?
Дилан Томас
Лелей свет
Лелей свет, но сотворенную луну не засти
И ветрам, веющим вдоль костяка, не препятствуй,
Но совлеки с кругов своих дюжинноветренный мозг кости;
Ночью повелевай, но пред умом снежного человека не
раболепствуй,
Ибо в лёд превращает он цветущий воздух,
Как на шесте, подвесив на сосульках-звездах.
Шепчи о весне, но не круши яйца кукушки
И не загоняй времена года назад в кущи,
Но к стране своей четырехплодные тропы привей,
В мороз перепаши пылающие вёрсты полей
И в красноглазых садах посей снег
И в юности твоей взрастет растительный век.
Всем отчествуй и дьявола уделов не избегай,
Но к семени совы не прирастай, как к гоблину вампир,
И загороди ребрами мага сердцеобразный мир;
Над пеньем смертных и хором полудев на кручах,
Высокородный князь, вещай в поющих тучах
И мандрагоровую песнь от корня отрывай.
Не по-мужски плыви по воле белопенных лон,
И не грусти, о круг морей, когда средь волн
Я от возлюбленных земных с улыбкой звездной отвернусь,
И петухом не вспрыгивай на лонную ось,
Когда любовь моя на костном перекрестье изнывая
Средь стрелолуких птиц лежит нагая.
Кто форму в цвете дал морям, из глины
Подругу вылепил, цветными двойниками
Ковчег заполнил при потопе, тот, чья слава
Средь карт бесформенных; так ныне
Мир из меня создай, как я веселый образ
Когда-то из твоей ходячей сферы создал.
Дилан Томас
Сиять ли фонарям
Сиять ли фонарям, чтоб лик святой
В восьмиугольнике чудного света
Увял, но и влюблённый мальчик пусть
Не раз оглянется, чтоб в грех не впасть.
Из плоти созданы черты, укрыты тьмой,
Но пусть настанет ложный день, в тот час,
Когда поблекшие пигменты с губ ее спадут,
Свивальник мумии откроет древний бюст.
Мне жизнь сказали сердцем выверять —
Беспомощно оно, сродни уму;
Мне жизнь сказали пульсом выверять,
Чтоб ход событий изменять, когда
Он участится и с
землей срастется крыша,
Мчусь, обгоняя время, господина
Безмолвного, чью бороду колышет
Египетский пустынный ветр.
Одно и то же мне твердили много лет:
Грядущее увидит перемены.
Играя в парке, я подбросил мяч,
И он пока ещё не приземлился.
Дилан Томас
Я рвался уйти прочь
Я рвался уйти прочь
От шипенья избитой лжи,
Когда древних ужасов плач
Затянувшийся стократ страшней,
Если день падет с гор на дно морей.
Я рвался уйти прочь
От приветственных долгих речей,
От кишащего духами воздуха
И на бумаге тех призраков отзвука,
И от грома призывов и примечаний.
Я рвался уйти прочь, но боюсь,
Что вспыхнет от горящей на земле лжи
И громыхнет взрывом недожитая еще жизнь,
И, расколов воздух, зренья меня лишит.
Ни от древнего ужаса ночи надо мною,
Ни от того, что шляпа расстанется с головою,
Ни от сурово сжатых уст того, кто встретит,
Не страшусь упасть на крыло смерти.
Полуулыбка и полу-ложь
Не всколыхнут во мне смерти дрожь.
Плоть на костях ищи
«Плоть на костях ищи, пока плоть есть,
Припав к молочным двум холмам, испей
Веселый сок, напиток мозга сей,
Пока не сморщится грудь женщин, как
У ведьм, и выглянет нагой костяк.
Сын, не тревожь покровы эти днесь,
Когда ж остынут в камень дамы, здесь
Над клочьями ты рог из роз повесь.
«Восстань же против пут луны, завес
Парламента небес
И козней царственных морей,
И диктатуры дня и ночи,
Самодержавья солнца, власти прочей,
Всесилья крови, плоти и костей,
Коварной кожи, червя — ни один
Убить его не в силах смертный, сын».
«И голод утолен, и жажда тоже,
А сердце треснуло напополам,
И в зеркале лица осколок грубый,
Ввалилась грудь, от поцелуя губы
Увяли, приняла меня за мужа
Девчонка, подарив мне смех;
Я уложил ее, сказав про грех,
И розу положил к ее ногам.
«И неподвластный человеку червь,
И муж, которого не емлет вервь,
Восстали против грез отца теперь,
И хрюкает свинья, тот красный зверь,
Которого мне должно усмирять;
Я, как дурак, не стану убивать
Девчонку, солнце, милость, благодать,
Ни сладость пробужденья омрачать».
Луна во власти ночи до сих пор,
Диктует небо нам закон, царя,
И царственно вещают нам моря,
Меж тьмой и светом не
смертелен спор —
Они одно. Идти войной
На солнце! Воевать с судьбой!
Несушке, пауку дать бой, —
Пока не будешь смертью взят,
Все это отмени, возьми назад.
Дилан Томас
Вор времени скорбь
Прочь отползает вор времени, скорбь,
Мошенница-боль крадётся прочь,
Морестранники-годы ведут в приворожённый луной гроб,
На колени швырнула время расщеплённая морем вера,
Старики позабыли плачь,
На прилив опиралось время, когда на дыбы вставали ветры,
Жертв кораблекрушения кличь,
Скачущих по тропе утопленников, оседлавших морской луч,
Старики позабыли о горе,
Надтреснутый кашель, зависший альбатрос,
Кость юности прочь отбрось
И ковыляй солёноглазо к ложу, где
Прилив швырявшая в пору легенд,
Возлегает вечно в объятиях вора.
Мошенника с лицом-циферблатом впустил отец сейчас,
Смерть хлещет с рукава его,
В мешок дырявый булькает добыча,
В могилу скакуна ползёт змеясь
Сквозь евнухову щель преступник бычий глаз,
Чтоб горе вызволить из двойников-гробов,
Не преградит ему волшебный свист
К вершине смерти путь по склону дней,
Змеиноядовит укус украденных тех пузырей
И зуб нетленный зряч,
Но всё ж не в силах третий глаз узреть
Соитье радуги, соединившей половины пола,
И всё пребудет и в стремнине смерти
С укравшими отца объединится.
Дилан Томас
Тогда мой неофит
Тогда мой неофит,
Ребенок белокровный,
Коленопреклоненный,
Под колоколом скал
В двенадцати морях-учениках омыт,
И вот клепсидры зов
Зеленый день и ночь призвал.
Улиткой Море, мой гермафродит,
Ползет к Нему на палубе страстей
Ужасных средь горящих кораблей,
Когда взобравшись на девятый секса вал,
К скале зеленой света муж воззвал.
Из лабиринтов этих,
Проулков чешуи в прилива нитях,
Из лунных пут в равнины городов,
Над рыбьими домами
Со свернутыми парусами —
Из ада, выберется кто, не угодив
В Его зеленый миф?
В зернистой соли фото —лишь печаль,
Как в зеркале, любовь в Его холстах,
И человека, и кита,
Зеленый мальчик видит, как Грааль,
Сквозь пламя и спираль, плавник, вуаль,
Проходит время по
тропе холста.
Тщеславие мое заснял
Порывом ветра между скал,
На пальцах изъясняясь в этом свете,
Из дома и площадок дети
Идут к воде гурьбой,
И мальчик в маске, безголов, бредет,
И крутится кино по часовой,
Как круг озер, все сцены, втайне,
А после хлынет на экран прилив,
Любви возникнет образ на экране,
Пока он мышцу сердца не порвет,
Морской волною сокрушив.
Но кто мою историю сразит?
Кустарник годовалый хром,
Сражен косой, водой, кремнем,
Кто может вырвать шрифт
Бесформенный у тени, в день грядущий
С глазами вещуна идущей?
Меня сражает время наповал.
«Но время не убьет тебя, — сказал
Он мне. — Незрело твое сердце, но
Как поразить твое зеленое ничто,
То, что не умерло и что не рождено?»
Я видел, как был временем убит.
Дилан Томас
О сделайте маску мне
О сделайте маску мне, стену, чтоб оградить от засилья
Шпионов, острых глазированных глаз и когтей в оправах очков,
В детских лица моего бунт и насилье,
Кляп бессловесного древа от неприкрытых врагов,
А в беззащитную полость молитв, штык-язык вложи
И сладкогласную трубу лжи, мне б облачиться
В старинную броню и дубовое обличье тупицы,
Чтоб критиков с толку сбить и блестящий мозг защитить ото
лжи,
Пусть слёзное горе вдовца роняют ресницы,
Чтоб скрыть белладонну, но подметят сухие глаза,
Как изгибы губ и смешки, брошенные украдкой,
Выдают ложь причитающих об утратах.
Дилан Томас
Не от этого гнева
Не от этого гнева, когда анти-оргазм,
Отказ поразил ее чресла и хромой цветок,
Согбен, как зверь, меж бедер потоком истек
В земле, сдавленной голодом, будет ли лоно
Ее водорослей полно,
И утишат ли мои усики-руки
Двух морей изнывающих муки.
Квадрат небес навис за моей головой
Над шарами улыбок влюбленных,
А с неба скатился шар золотой;
Не из-за гнева в тот час,
Когда подводным набатом ударил отказ,
Из улыбки ее возродится ли рот,
Из зеркала, спалившего дно моих глаз.
1933, 1938
Дилан Томас
Как зверь во мне перенесет
Как зверь во мне перенесет,
Чей образ мага в гроте черепа прозреть я смог,
Восторга раковина, гнойный мой сосуд —
Когда под колдовской стеною погребут,
Скрыв саваном лица изъян,
Он верно разъярится, пьян,
Улитка лоз, побит, как осьминог,
Скользя, ползя, ярясь
И со стихиями бранясь,
Природный круг открытых им небес,
Падет на дно его чуднЫх очес?
В каком полуночном котле
Подкову сердца с лапой льва сольют,
Чтоб жеребец топтал на яростной земле
В прохладе сельской с шумным другом версты
Стогов любви — любовь, убийство, труд —
Пока в жестоком, быстром, милом свете тут
Из ков земли ростки не прорастут,
И море черное восторг прольет,
И в черепаху череп превратится,
Чтоб крабовой клешней сдавив, из вен отверстых
Излить свой голос гневной кровью по частице?
Русалок ловят рыбаки в прилив,
На колдовские крючья насадив
Хлеб золотой, наживку для невест, а я — с живым клубком,
Где ухо с языком, кудрявый купол наклонив
С ущельями пещер, где зверя колдовством
Я щупальца ищу, но пригвожден
Я взглядом к чаше чар, чтоб ярость злей
В земле распять и кровь излить из вен,
Но чтоб, как атлас, несколько морей
Иль день держать, воздев на рог,
Не будет зверь рожден вовек.
Вздох долог, в глины хлад, острижен ляг,
Сражен ребристым камнем, ввысь стремясь,
Сквозь чащу шерсти здесь коварных ножниц лязг,[1]
Любовь с колоннами падет с резною птицей,
Шип девственного рта язвит, свет солнца свят,
И куст в венце огня, а глаз ярится,
Велеречив, дыханья срезав жест,
И в красном оперенье — смерть,
Ты к свету воспарил, крылат,
Но с небесами пал, умри теперь,
В моей груди могилу вырыв, зверь.
Дилан Томас
Эта сторона правды
Лльюэлину
Не разглядишь сейчас
Эту сторону правды, сын,
Царь твоих синих глаз —
В ослепляюще-юной стране,
Где под снисхожденьем небес
Вновь начать все можно вполне
В невинности или вине,
Пока ума или сердца взмах
Свершишь, все уже прочь
Сброшено, как покойников прах,
В мрак, уползающий в ночь.
Добро и Зло — два пути
Подойти к смерти своей
У моря, что все смелет, как встарь,
Сдуй, как пух, царь
Сердца слепых твоих дней,
Оплакав, сквозь меня и тебя пройди
И сквозь души всех людей,
Иди в невинный мрак
И во мрак вины, в злую смерть
И в добрую смерть, чтоб взлететь
В превращенье последнем, как
Звездная кровь в небесах,
Как слезы солнца, луны семена,
Как пламя и сор, полет
Небес, трескучих до дна, —
Царь твоих шести лет.
Из порочных влечений —
Зарожденье растений,
Животных и птиц исток,
Воды, света, неба, земли —
Все ждет тебя, простершись у ног,
Все дела и слова твои,
Любая правда, ложь и вина
Умрут в неосудной любви.
Перевел Ян Пробштейн
Дилан Томас
Любовь в психушке
Незнакомка пришла
С поехавшей крышей разделить кров с мной,
Безумна, как птицы,
Охмурив тучами, от небес защищенный дом растрясла,
В смурной кровати, перистой
рукой
Сотрясая ночную дверь, стучится,
По бредовой комнате, как мертвецы, вольна,
Бродит
порой ночной
Или в призрачный океан мужских палат устремится.
Одержима
она,
Но признает, что иллюзорен свет, отскакивающий от стен,
Одержима
небесами,
Спит в узком желобке, но топчет прах,
Ярясь,
отрясает тлен
На доски психушки, разъеденные моими слезами.
Охвачен светом в объятьях ее, в любимых руках,
Захвачен
в плен,
Сквозь страданья прозреваю зажегшее звезды пламя.
Дилан Томас
Усни, страдалец, ляг
Усни, страдалец, ляг с разверстой раной,
Горящей в глотке. В ночь плывя с тобой,
В безмолвном море звук слыхали странный
Из раны под соленой простыней.
Мы с ужасом внимали под луной,
Как море хлещет, словно кровь из раны,
Когда же бурей пенья соляной
Прорвался
слой, то на ветру нежданно
Утопленников голоса поплыли.
Врата ветров открой для корабля,
Чтобы вершить к истоку раны путь.
Нам пело море, и покров из соли
Вещал. Усни, сжав рот плотнее, ляг,
Иначе — сквозь утопленников плыть.
Дилан Томас
Весна Священная
О
Прочь с этой койки
любви,
Раз утешать пытается снова
бессмертная эта больница
Неизлечимую персть человечью,
Когда разрушение мчится
Над проволокой колючей морем
пальбы с войском своим,
Захлестнув наши дома и увечья,
Я, приветствуя эту войну,
которой противится сердце, восстал,
Приемля лишь тьму, из которой мне явлен свет,
Зову исповедника в поиске
мудрых зеркал,
Которых в этой господней каменной ночи нет,
И под солнцем палящим я
одинок, как Творец.
Нет
Не превозноси весну как
творенья венец,
Ни Гавриила, ни пылающий
куст, пока возродившись, рассвет
Восстает из погребального пепла костра
И сонма слеза горячая на
стене плача остыла,
Мое блудное светило
С колчаном, полным детей
огня, восстает отец,
Но да будут благословенны бунт и град,
Лишь тревога и может одиноко
восстать
В убогом жилище
людском
И воспеть хотя бы в
последний раз и мать,
И священной весны
пошатнувшийся дом.
Перевел Ян Пробштейн
Дилан Томас
Ферн Хилл[2]
Когда был юн и легок под
кронами яблонь в цвету,
Как зелень трав, был
счастлив в поющем доме в саду,
Как ночь над лощиной в
звездах,
Мне петь разрешало время
В зените золотых своих
зениц,
Был славен средь фургонов я,
предместий яблочных принц,
Во время оно разрешал по
мановенью взгляда
С ромашками и ячменем деревьям слиться
Вдали у рек при свете листопада.
Когда был зелен и беспечен и
средь амбаров знаменит,
Средь радостных дворов я
пел, на ферме был мой дом
Под солнцем, что бывает раз лишь молодым,
Играть мне время позволяло
Под золотою милостью своей,
Охотник и пастух, был я
зеленым, золотым,
Телята пели слыша мой рожок,
лисицы средь холмов
Брехали чисто и морозно, протекала
Суббота медленно среди камней святых ручьев.
Струилось солнце напролет, с
дом высотой —
Трава в полях, а в дымоходах
воздух пел
Мотив протяжный, влажный свой,
Был зелен как трава огонь.
Когда под светом звезд
простым скакал я на покой,
Грозили совы ферму унести
порой ночною
И луны напролет я слушал в
благости конюшен, как
Летали со стогами козодои,
Коней зарницы рассекали мрак.
Был сед от рос при
пробужденье дом,
Как бы вернулся в дом
бродяга с петухом
Горластым на плече, в сиянье света
Вновь целокупно небо, как
Дева и Адам,
И солнце округлилось в тот же день и
Свет праздновал рожденье
В том месте первого
круговращенья, где теплом согреты
Из зеленеющей конюшни, ржанья полной,
На пажить славы кони шли завороженно.
Фазанов и лисиц любимец у
жизнерадостного дома
Был счастлив, как биенье
сердца, под новенькими облаками,
Под солнцем вновь и вновь рождаясь,
Бежал я безоглядными путями,
Желанья прыгали через высокие стога,
Я не заботился о том,
небесно-синим занят ремеслом,
Что времени круговорот столь
мало песен утренних дает,
Пока зелено-золотые дети,
В немилость впав,
идут за ним гуськом,
Не думал в белые овечьи дни,
что время и меня взметет,
За тень руки схватив, в
кишащий ласточками свод,
Где вечен лун восход,
И на покой скача домой,
Я просыпался, слыша времени
полет,
А фермы нет уже в стране,
где жили дети.
О, когда милостью его был легок,
юн и смел,
Зеленым позволяло Время быть и в смерти,
Хотя как море, я в оковах песни пел.
Перевел Ян Пробштейн
Дилан Томас (1914-1953)
Элегия
Для смерти слишком горд, он умер страшно,
Был слеп и сломлен, но в своей гордыне
В тот черный день он умирал отважно,
Добряк, гордец, о, пусть ему отныне
Земля да будет пухом наконец,
Пусть молодеет, лежа под холмом
С бессчетными отарами овец,
Не причащен, пусть встретится с Отцом,
В своей безмерной смерти не застыв,
Хоть жаждал только к матери на грудь
Он пасть — в покой и прах, в земле открыв
Всю правду смерти мрачную, но пусть
Спасенье обретет, а не покой, —
Молился у слепой кровати так
Я в смолкшем доме, в комнате хромой,
Был без минуты полдень. Свет и мрак.
В моей руке – бессильная рука,
В его глазах незрячих – корни моря,
Набухла в венах мертвецов река.
(Я не стыдясь, рыдал, крича от горя,
Что ни Творца и ни отца вовек
Не позабуду. Он же все страдал,
Безгрешный, добрый старый человек,
Что ненавидя Бога умирал,
Но полыхал огонь гордыни в нем, ‑
Младенцем даже, так же, как сейчас,
Не плакал он; все книги, этот дом
Ему принадлежали. Вдруг из глаз
Его последний свет истек. В лучах
Господних будет он со мной
Бродить в сиянье Сына, как в лугах,
Где мир, как будто снежной пеленой,
Хотел грехами свет затмить. Страшась
Последних звуков сфер, заплакал он.
С дыханьем обрывалась с миром связь,
Меж слепотой и смертью был пленен
Он, слишком слаб, чтоб слезы отереть,
И слишком горд, чтоб плакать наяву.
Зияет черной раной эта смерть.
Со мною он, пока я сам живу.)
Перевел Ян Пробштейн
Сообщения
Комментариев нет:
Отправить комментарий