Уоллес Стивенс

Уоллес Стивенс (1879 – 1955)

Питер Квинси за роялем

I.

Как пальцы извлекают звук из клавиш,
Рождая музыку, так эти звуки
Из духа ту же музыку творят.

Тогда и музыка – не звук, а чувство,
Влекущее сейчас и в этом зале
Меня к тебе, желаньем наполняя.

Твой стан представить в шелке голубом –
Есть музыка, как струны вожделенья,
Разбуженные в старцах встарь Сусанной,

Когда в зеленый вечер, теплый, ясный
Она в саду купалась тихом, старцы
Глядели воспаленными глазами, –

Аккорды дьявольские сотрясали
Басы их жизней, пульсом пиццикато
Звучала в немощной крови Осанна.

II.

В воде зеленой, теплой и прозрачной,
Разнежившись,
Сусанна созерцала
Весны явленья
И, прозревая
Сокрытых образов струенье,
От музыки избытка
Она вздыхала.


В прохладе чувств избытых
Она стояла,
На берег выйдя,
И древнего боготворенья
Росой вечерней
Струились листья.

Когда же в травах тропкой
Идя, дрожала,
За ней ступали робко,
Как бы служанки, ветры
И шаль ее, шаля, несли
И покрывало.


Вдруг на руке дыханье
Вспугнуло ночь,
Она оборотилась –
Цимбалов звон
И рев рожков
Со всех сторон.


III.

Потом, как тамбуринов звуки,
Явились византийцы-слуги,

Дивясь, о чем ей убиваться, –
Стояли немо рядом старцы.

Сродни был шепот слуг пугливый
Дождя припеву в косах ивы.

Но факелов явило пламя
Позор Сусанны пред глазами,

И вот, как тамбуринов звуки,
С ухмылками исчезли слуги.

IV.

Краса живет в сознанье миг один:
Аркады слепок – лишь узор мгновенный, –
Но во плоти она вовек нетленна.

Пусть плоть умрет, – краса ее живет.
Так зелень вечеров, не угасая,
Как бесконечная волна морская,
Замрет на миг. так пред зимой в сутане
Отходит сад, склонившись в покаянье.
Так умирают молодые девы
Под плач подружек, скорбные напевы.

Из старцев похоть лишь извлек напев
Сусанны и угас он, отлетев, –
Остался Смерти саркастичный скрежет.
А ныне он в бессмертии звучит
Виолончелью памяти и нежит
Нас тайной, с чистотой навеки слит.


Уоллес Стивенс

Снежный человек

Нужно зимнее сознанье,
Чтоб постичь мороз и ветви
Сосен в лапах снежной корки.

Нужно мерзнуть, чтоб увидеть
Можжевельник в льдистом ворсе
И косматый облик елей

Под январским солнцем дальним.
И не думать о страданье
В этом звуке скудных листьев, —

Это звук земли, вобравшей
Ветер, продувающий всё те же
Обнаженные пространства, —

Тот, кто слушает в снегах,
Сам ничто, он зрит ничто,
То, которого там нет, но и то ничто, что есть.


Уоллес Стивенс

Стихи нашего климата

I.

Прозрачная вода в кристальной вазе,
Белы и розовы гвоздики. Свет –
Как снежный воздух в комнате,
Который отражает свежий снег
В конце зимы, когда длиннее день.
Как розовы и как белы гвоздики, но
Но большего так хочется, когда
День упрощен до белизны холодной
Фарфоровой округлой вазы, в ней –
Гвоздики только – больше ничего.

II.

Скажи, а ведь и эта упрощенность
Снимает муки жизнелюбца-я,
Составленного из пороков сложных,
И освежает в белоснежном мире
Прозрачных вод в алмазных берегах,
Но хочется – необходимо больше,
Чем белый мир благоуханий снежных.

III.

И все ж неугомонен разум,
И хочется бежать, вернувшись,
К тому, что слишком долго создавалось.
Наш рай несовершенен, но заметь,
Что в этой горечи – отрада, ибо
Несовершенное, сжигая нас,
Живет в словах с изъяном, в трудных звуках.



Уоллес Стивенс
Люди сделаны из слов

Кем были бы мы без фантазий людских,
Без мифов сексуальных и без стихов о смерти?

Кастратами из лунной тюри — Жизнь
Создана из дум о жизни, а мечты

Людские — одиночество, в котором
Мы воплощаем эти думы, разорваны мечтами

И страшными заклятиями неудач
И страхом, что и пораженья и мечты — одно.

И весь народ —поэт, слагающий в стихах
Чудаковатые раздумья о судьбе.



Уоллес Стивенс

Гора, поросшая кошками

Море кишит косяками рыб, из одного
Семени разрастается чаща; полустанки
В России, на которых та же самая статуя Сталина
Приветствует того же пассажира; древнее древо
В средоточье своих конусов, ослепительный лёт
Красных факсимиле среди родственных древ;
Белы дома деревенек, черны причастники —
Перечень слишком обширен.

Вместо того взгляни на ущербную личность —
Отщепенец, лишенный воли,
Бесплоден, как воображенье в стремленье
Запечатлеть вообораженье или
Чудо войны в стремленье породить чудо мира.

Глаз Фрейда был микроскопом потенции.
По счастью, серый призрак его может теперь
Лицезреть духов всех бесплодных покойников,
Лишившихся плоти и осознавших,
Что на деле были они не теми, кем были.


Уоллес Стивенс

Женщина поёт песню солдату, вернувшемуся домой

Убивает рана, которая не кровоточит.
Нет у нее ни няни, ни родни обогреться,
Ни родных обогреть.

Тот человек умирает, который не падает.
Он на ходу умирает. Ничего не выживет кроме
Того, что было

Под белыми облаками грудой на груде
Нагромождено, как забвенье,
В сонном воздухе.

Облака над деревней, над городом,
Им поведает путник
О ране своей,

Не сказав ни словечка людям,
Разве что встретит случайно
Кого-нибудь по дороге,

Часть местности боле,
Чем знакомый, с которым
Он бы мог поболтать о погоде —

Выговориться, ничего не теряя,
Просто за околицу выйти,
Туда в тишину.

Уоллес Стивенс


Хороший человек бесформен

Веками жил он в нищете.
Бог был его покров и кров.

Затем от поколенья к поколенью
Он креп в свободе и достатке.

Он жизнь за жизнью жил в надежде,
Что в следующей будет лучше.

И жизнь пришла —сон крепок, сочен плод,
Но Лазарь предал его в руки тех, кто

Убив его, над телом надругались,
И в перьях вываляли труп. В могилу бросив

Для обогрева скисшее вино,
Для чтенья книгу без страниц, над ним

Кусок доски прибили с надписью кривой:
Хороший человек бесформен, словно знали.


Уоллес Стивенс

Спящий старик

Два мира спят, уснули, почивают.
Как бы торжественно, глухое чувство ими овладело.

Земля и ты — все мысли, чувства, вера
Твои сомненья — частности сюжета;

И краснота твоих каштанов рыжеватых,
Течение реки — сонливое теченье реки Р.


Уоллес Стивенс

Старому философу в Риме

На пороге рая фигуры на улице
Превращаются в райские, величаво движенье
Людей, уменьшающихся на бескрайних пространствах,
Поющих всё тише и тише,
Невразумительное прощенье и конец –

Преддверье – Рим, и Рим другой вдали – помилосердней,
Они подобны друг другу в сознанье,
Как будто в достоинстве человека
Две параллели сливаются в перспективе,
Где человек равен и дюйму и миле.

Как легко на ветру превращаются в крылья знамёна …
Вещи, темнеющие на горизонте восприятья,
Становятся спутниками фортуны, однако
Фортуны духа, невидимой глазу,
Вне сферы зренья и всё-таки рядом.

Цель человека — величье духовного усилья
Край известного рядом с неизведанным краем.
Лопотанье мальчишки-разносчика газет
Превращается в бормотанье кого-то другого.
Запах лекарства – стойкое благоуханье…

Кровать, книги, стул, снующие няни,
Свеча, которая ускользает от взгляда, все это
Источники счастья в обличье Рима,
Формы внутри древних кругов очертаний,
Сокрытых тенью формы.

В сумятице на книгах и кровати, и в знаменье
На стуле, в движенье прозрачных монахинь,
В пламени свечи, который отрывается от фитиля,
Чтобы с парящим совершенством слиться,
Освободиться от огня и стать лишь частью
Того, чей символ — пламя того, что небо доступно.

Как сам с собой, с подушкой говори.
Оратором, но внятным будь
И не велеречивым – о, в полузабытьи
От жалости, что памятником комнате сей стала,
Чтобы в огромности сей озаренной мы
Почувствовали подлинную малость, чтобы каждый
Из нас узрел себя в тебе, услышал голос свой
В твоём, учитель, мастер, полный состраданья,
В небытия частицы погружёный.

В глубинах бодрствованья дремлешь ты,
На крае стула иль в тепле постели,
Ты жив, но проживаешь в двух мирах,
В одном покаялся, в другом же нераскаян,
Величия нетерпеливо страждешь,

Столь нужного в твоём страданье,
Но лишь в страданье ты его находишь,
Лишь в откровенье гибели, глубинной
Поэзии умерших или нищих,
Как бы в последней капле тёмной крови,

Из сердца капающей на виду,
Что может крови быть равна имперской
Для гражданина неба, но и Рима.
Речь нищеты взывает к нам, из всех
Древнейшая. Трагический финал.

И ты, который говорит безмолвно,
Возвышен слог возвышенных вещей,
Неуязвимый человек среди
Тупых начальников и голого величья
В аркадах птичьих, в ливне витражей.

Вплывают звуки. В памяти – строенья.
Не затихает город никогда,
Да ты и сам того не хочешь, это
Часть жизни комнаты твоей кровать
В архитектуру куполов вписалась.

И хор колоколов созвучным звоном
Святые выкликает имена,
Противясь, чтобы милость была тайной
Безмолвия, где одинокость чувств
Откроет больше, чем их гулкий шепот.

Вид полного величия в конце:
Все зримое в размерах вырастает,
Но остается всё ж кроватью, стулом,
Монашками снующими, театром
Пронзительным и комнатой твоей.

Строенье абсолютного величья,
Которое исследователь структур
Сам для себя избрал. Он на пороге
Стоит, как будто в мысли форму обрели
Слова его, и он постиг их суть.


Уоллес Стивенс

Стихотворенье, заместившее гору

Вот оно, слово в слово,
Стихотворенье, заместившее гору.

Он вдыхал его озон,
Хотя книга, раскрытая на столе, обрастала пылью.

Оно напоминало ему, как было необходимо
Выбрать направленье, куда идти,

Как он переставил сосны,
Сдвинул скалы и выбрал путь среди туч

К верной местности,
Где он бы нашел завершенье в необъяснимом итоге:

Опеределённость горы, в которой его неопределённость
Найдёт, наконец, пейзаж, к которому они оба стремились,

Где он мог бы лежа глядеть на море внизу,
Узнавая свой неповторимый и одинокий дом.




Уоллес Стивенс

Скала

I.

70 лет спустя

Иллюзия – то, что когда-то мы были живыми,
Жили в родительском доме, искали себя,
Своим порывам верны – в свободе, лёгкой, как воздух.

Подумай о той свободе семьдесят лет спустя.
Она уже не воздушна. Дома недвижно застыли,
Хотя и стоят они прочно в устойчивой пустоте.

Нет ни теней наших даже, ни их теней не осталось.
К концу подошли те жизни, прожитые в воображенье,
Их не было никогда... И звуков гитары тоже

Не было, нет и ныне. Абсурдно. Сказанных слов
Не было, нет и ныне. Этому верить нельзя.
В тот полдень свидание в поле кажется выдумкой, где

В отчаянье два трупа обнялись
В разыгравшемся воображенье, –
Причудливо предполагая, человек утверждал в теореме,

Что соприродны солнцу те двое, что те величины
Входили в замыслы солнца
О его же собственном счастье,

Словно ничто могло мастерством, metier, обладать,
Бренное в вечной своей мерзлоте
Жизнь утверждать – иллюзия была так желанна,

Что пробились зелёные листья, на высокой скале прорастая,
И сирень расцвела, как будто слепоту исцелили,
И радуясь, яркий свет возгласил рождение зренья.

Ожило цветенье и мускуса благоуханье,
Жила непрерывность в вечном движенье,
И вся вселенная – частица бытия.




II.

Стихотворение как символ

Мало покрыть листвою скалу.
Мы должны от неё исцелиться лекарством земли
Или сами себя исцелить, что равно

Врачеванью земли – исцелению от забвенья.
И все же если набухнут почки, проклюнутся листья,
Если они расцветут и появится плод,

Если отведаем мы разноцветных первин,
Плодов их плоти, земля могла б исцелиться.
Произведение листьев – символ стихотворенья,

Изображенье блаженства, а символ есть человек.
Жемчужный венчик весны, великий венок лета,
Времени осенняя лента – копия солнца, покровы скалы.

Те листья – стихотворенье, икона и человек,
Они – исцеленье земли и наше,
Утверждая, что ничего иного и нет.

Неизменно они пускают ростки, цветут и рождают плоды.
Они больше, чем просто покров на голой скале.
Они прорастают сквозь самый бельмесый глаз,

Из наибледнейшего корня, из восприятья
Рождаются новые чувства, стремленье
Дойти до конца всех дорог –

Тело стало быстрее и разум пророс.
Они расцветают в любви человека, когда живёт он в любви.
Они приносят плоды, и год познается по ним,

Словно в кожице бурой было его пониманье,
Мёд в его мякоти – последнее откровенье,
Изобилие года и мира, в котором

Стихотворенье придает значенья скале,
Полные столь сложных порывов и образов,
Что превратившись в тысячу разных вещей,

Оголенность скалы исчезает. И в этом –
Исцеленье листвы и земли и наше.
Слова скалы – и человек, и символ.


III.

Формы скалы в Ночном Гимне

Скала – есть серая частица жизни человека,
Камень, откуда он восстает – вверх и вдаль,
Ступень в холодные глубины поколений...

Скала – есть твердая частица воздуха
И зеркало планет, где отражаются они,
Но – преломляясь в человеческом глазу,

Глазу их молчаливого певца:
Бирюзова скала в несносный вечер,
Горящий рдянцем, падким на порочные мечты –

Нелегка добродетель едва взошедшего дня.
Скала – обиталище целого, сила его и мера,
То, что рядом всегда: точка А в перспективе,

Обновляющейся в точке Б: таково
Происхожденье оболочки манго.
Скала – то место, где ясное должно

Доказывать себя и разум, суть вещей,
Начало человеческого и конец,
Где космос заключен, дверь в содержанье, в день

И в то, что высветляет день, вход в ночь и в то,
Что озаряет ночь с ее полночно-мятным ароматом,
И Гимн её скале, как в ярком сне.




Уоллес Стивенс

Не идеи о вещи, но сама вещь

В преддверье конца зимы,
В марте сдавленный крик извне
Показался твореньем сознанья.
Он был уверен, что слышал
Птичий крик на заре или до,
В ветре раннего марта.
Солнце вставало в шесть
Над снегами уже не помятым плюмажем —
Оно въяве светило.
Увядшее папье-маше сновиденья
Не породило его —
Оно въяве светило снаружи.
Тот крик суховатый был пеньем
Хориста, чьё «до» зазвучало до хора.
Оно было частью блестящего хорала
Светила со свитой хоральных колец,
Еще в отдаленье. Как бы
О реальности новое знанье.

Уоллес Стивенс
Парус Улисса

Под силуэтом паруса Улисс,
Символ искателя, плывущего в ночи
В безмерности морской, свои читает мысли.
«Ибо я знаю, – сказал. – Я есмь и право
Имею быть». И правя
Судно под звездным потоком, изрек:

I.

«Если знанье и то, что нам о предмете известно –
Одно, тогда для того, чтоб познать человека,
Надо им стать, для того, чтобы местность познать,
Надо с ней сжиться, – похоже, что так и есть.
А если познать человека значит и всё познать,
А если чувство места и есть
То, что нам о вселенной известно,
Тогда только знание – жизнь,
Единственный свет единого дня,
Единственный путь к единственной простоте,
Глубочайшему утешенью судьбы и мира.

II.

Есть одинокость людская,
Часть пространства и одиночества,
Где знанье отринуть нельзя,
Где знание несокрушимо,
Светоносный спутник, рука,
Крепкая мышца, десница, могучий
Ответ, внявший и внемлющий глас,
Для которой наше право и право вне нас
В их единстве превыше всего, –
Непобедимая сила,
Путь, предначертанный нам,
Мера ничтожности нашей
Залог величия нашего
И нашей мощи грядущей.

III.

Вот настоящий творец –
Одинокое дерево колышет багрянцем ветвей –
Мыслитель, лелеющий золото мыслей в уме золотом, –
Лучезарных, возвышенно звонких:
Радости смысла, вырванной из хаоса,
Дарована форма. Тихий свет
Для такого творца – та лампада,
Что подобно ночному лучу,
Расширяет пространство вокруг –
Это сияние тьмы из ничего создает
Такие строения чёрные, такие всеобщие формы
И тёмные зданья, что диву даешься,
Глядя, как перст, не размером огромный,
Все отметает мановеньем одним.

IV.

Безымянный творец неведомой сферы,
Неведомой, непознаваемой,
Некой данности, словно образ
Аполлона в естестве соприродном,
Образ Рая в краю Утра,
В средоточье себя, грядущего я,
Будущего человека в будущем месте,
Когда и то, и другое известно,
Освобожденье от тайны,
Начало конечного строя
И права человека быть собою самим,
Наукой, себя постигающей, как абсолют.

V.

Глубокое дыхание – опора
Для красноречья, – коль неотделимо
От знанья бытие, то право знать
И право быть – одно. Мы входим в знанье,
Когда мы входим в жизнь, и вместе с ней
Мы обретаем знание, но есть
Иная жизнь, лежащая за гранью
Сегодняшнего знанья, – затмевает
Она сиюминутный блеск –
Светлее, отдаленней, совершенней, –
Ее нельзя достичь, познать лишь можно,
Не волевым усильем обрести,
Но получить путем непостижимым,
Как благодать, ниспосланную свыше, –
Слепящие предчувствия блестяще
Разрешены ярчайшим откровеньем.
Нет карты Рая. Всемогущий Дух
Снисходит на освобожденных смертных.
Мы постепенно узнаем итог,
И каждый человек есть приближенье
К той цельности, когда из сора истин
Прозренье созидает цельный образ.
В тот день, когда последняя звезда
Открыта будет, смертных и богов
Генеалогию отменят – право
Знать будет равнозначно праву быть.
В ничто сотрется древний символ: мы
Проникнем в сокровенный смысл
За символом, уйдем от пересудов,
Что наполняют гулом купола,
Туда, где в птичьем гаме оживет
Легенда, словно в искре свет костра.

VI.

Властитель мира и себя, достиг
Или достигнет этого он через
Познанье. Мозг его есть слепок мира,
А мир вращается в его сознанье:
Сквозь ночь и день круговращенья в диких
Пространствах, вкруг других и солнц, и лун,
Вкруг лета, поперек ветров и зим,
Подстать другим круговращеньям, где
За кругом круг претерпевает мир
В прозрачной оболочке мозга смену
Комедий света и трагедий тьмы, –
Мир, порожденье климата, проходит
Все циклы умонастроений мозга,
Цветенье образов его вобрав.

Наш разум обновляет мир в стихе,
В пассаже музыкальном или в мысли
Философа, находит новый смысл
Он в «Иоанн-родил-Иакова»,
В космических полетах, новизной
Меняющих привычный образ мира.

Для поколений мысли сыновьями,
Наследниками человека стали
Деянья разума – единственный завет
И достоянье. Строить жизнь он может
На истине. Что в силах ограничить
Его свободу, коль свобода в знанье?



VII.

Живущий в данности всегда сродни
Конкретной мысли, облеченной в плоть
Среди плантагенетовых абстракций,
Он – та единственная пядь, на коей
Огромные покоятся аркады
Пространства, достоверность ясной мысли,
Рождающейся из недостоверных
Систем, он – та определенность, что
Размоется в безмерности созвездий,
Как проявленье строгого закона,
Сводящего к абстракциям конкретность,
Гиганту их на плечи взгромождая.
Абстракции, сей птичий караван
Величественной матери, как бы
Есть некоего совершенства образ.

То не уловка ловкого поэта, –
Сама судьба, что в истине живет.
Нас покоряет вкрадчивость конца.

VIII.

Каков сивиллы образ? Нет, не той,
Не вознесенной и не осенённой
Красой росистых красок соразмерных:
Блистающий в святилище на троне,
Великолепный символ, осиянный
Аркадой радуги, являясь нам,
Венцом и скиптром поражает дух, –
Скипетродержица высоких жизней,
Их средоточье, лучезарный смысл.
А эта – воплощение себя,
Душа-сивилла, чей алмаз бесценный
Есть нищета, сокровища ее
Сокрыты в средоточии земли,
Сей клад – нужда, а посему и образ
Сивиллы, как слепец, наощупь форму,
Убогую, хромую вечно ищет:
Рука, спина, мечта невзрачны так,
Что и не вспомнишь, – столь неузнаваем,
До дыр, в ничто изношен прежний образ.
Ребенок спит и видит жизнь во сне,
И на дорогу женщина глядит.
Когда от этого зависит жизнь,
Они должны воспользоваться правом,
Дает нужда им это право, выдыхая,
Дать имя категориям суровой
Необходимости, наречь их – значит
Создать опору, право опереться,
А значит, право знать свое спасенье,
Посредством знанья своего достичь
Иных пределов, плоскость ту, откуда
Блистающая женщина видна
В полнейшем одиночестве, она
Между людей и все ж отчуждена
От человеческого, неземная,
Все боле отдаляясь, застывает.
И все ж, досель непознанное нами,
Нечеловеческое наших свойств,
Известное в неведомом пребудет
Нечеловеческим лишь краткий миг».

Казалось, что дыханьем монолога
Просторный парус оживил Улисс,
И парус тайной трепетал, как бы
В другую ночь другой вознесся парус,
Ночь рассекая, как морской простор,
И сгусток звёзд в ночи над ним повис.



Уоллес Стивенс

Ребёнок, заснувший над собственной жизнью

Среди известных стариков
Есть безымянный, погружён
Он в думу тяжкую о всех и вся.

Они ничто вне мирозданья
Сего единственного разума.
Он изучает их извне и знает изнутри,

Лишь он один их жизнью управляет,
Далёк, и всё же близок, чтоб нынче ночью
Над изголовьем струны пробудить.



Уоллес Стивенс
Первое тепло

Интересно, жил ли я в подполье,
Пытая рельность вопросами,
Земляк всех костяков земли?
Сейчас здесь тепло, о котором я позабыл,
Становится частью реальности, частью
Пониманья реальности,
И стало быть, вознесеньем, ибо я жил
В том, что могу потрогать, ощупать до чёрточки.


Уоллес Стивенс
Покидая комнату

Ты говоришь. Молвишь: Черты сего дня —
Не скелет, извлечённый на свет из чулана. И я не живой труп.
Тот стишок об ананасе, или тот
О ненасытном уме,
Тот о правдоподобном герое, или тот
О лете, — не такие, что может придумать скелет.
Интересно, жил ли я в подполье,
Не веря в реальность,
Земляк всех костяков земли?
Сейчас здесь снег, о котором я позабыл,
Становится частью реальности, частью
Пониманья реальности,
И стало быть, вознесеньем, ибо я жил
В том, что могу потрогать, ощупать до чёрточки.
И все ж, ничто не изменилось, кроме
Нереального, словно ничего вообще не изменилось.


Уоллес Стивенс

Ральность есть творенье августейшего воображенья

В прошлую пятницу, при полном свете пятничной ночи,
Мы поздно ехали из Корнуэлла в Хартфорд домой.
Та ночь не была твореньем стеклодувов из Вены
Или Венеции, недвижно собиравшая время и пыль.
Был хруст силы мельничных жерновов
Под западной вечерней звездой.
То была сила славы, осенявшая вены,
Пока все рождалось, двигалось и исчезало,
Возможно, вдали — превращенье иль пустота,
Зримые превращения летней ночи,
Вытяжка серебра, обретавшая форму,
Но вдруг отринувшая себя самое.
Зыбко вздымалась массивная зыбь вещества.
Ночное лунное озеро не было ни из воздуха, ни из воды.


Уоллес Стивенс

Мифология есть отражение местности

Мифология есть отражение местности. Здесь,
В Коннектикуте, мы никогда не жили во времена,
Когда мифы были возможны — Но если бы жили —
Возник бы вопрос об истинности образа.
Образ и создавший его должны быть одной природы,
Он есть продолженье природы создателя,
Над ним вознесён. Это он, обновлён, юностью освежён,
И это он растворён в существе местности сей,
Он есть древо его лесов и камень его полей
Или — из недр его гор извлечён.

Река рек в Коннектикуте

В краю стигийском есть одна река
Раздольная до чёрных водопадов,
Деревья ж без древесного ума.

На этом берегу реки стигийской
Играет солнце бликами на водах,
Ни тени, ни души на берегах.

Как ту последнюю, отметил рок
Её, но перевозчика здесь нет.
Он не согнётся, волны рассекая.

По виду невозможно распознать
Все это. Ослепляет колокольня
У Фармингтона и Хаддам сияет.

Второстепенность с воздухом и светом,
Абстракция, банальность здешних мест...
Зови рекой поток сей безымянный,

Пространством полный, временами года,
Фольклором чувств; зови его, зови,
Поток, текущий никуда, как море.

Уоллес Стивенс

О простом бытии

Пальма на грани сознанья,
За гранью мысли встает
В бронзовом блеске,

Златоперая птица
На пальме поет чужеземную песню,
Лишённую мыслей и чувств человечьих.

И ты понимаешь, что вовсе не это
Приносит нам счастье или несчастье.
Птица поет, перья блистают.

Пальма растет на краю пространства.
Ветер лениво колышет ветви.
Огончатое птичье оперенье качнулось вниз.



Планета на столе

Ариэль был рад, что сочинил свои стихи.
В них было запечатлено время
Или то, что ему полюбилось.
Другими твореньями солнца
Были пустыня и хаос,
И съёжился пышный куст.
Он и солнце были одно,
И его стихи, хотя и его творенья,
Были также твореньями солнца.
Не важно, выживут ли они.
Важней, чтобы в них была
Неповторимость, личность,
Некое родство, пусть наполовину
Уловленное бедными словами,
С планетой, от которой родились.