Поэты о красоте и поэзии в переводах Ян Пробштейна

Поэты о красоте и поэзии

в переводах Ян Пробштейна

Перси Биши Шелли (1792 – 1822)

            Изменчивость

Мы словно тучи на лице луны, –

            Они, сияя, мрак разят лучами,

Движенья, блеска, трепета полны,

            А ночь, сгущаясь, гасит это пламя.

Мы словно струны позабытых лир, –

            Рождая в них нестройное звучанье,

Внезапно лиры пробуждает мир,

            Но продолженья нет, и вновь молчанье.

Мы спим. Отравлен сновиденьем сон:

            Поражены мы думою одною –

Смеемся ль, плачем, гоним горесть вон,

            Любви ль полны, истерзаны ль тоскою –

Различья нет – и радость, и беда

            От нас уходят в прошлое мгновенно, –

Вчера не повторится никогда,

            Изменчивость пребудет неизменно.

            1814

Джон Китс (1795 – 1821)

            Кузнечик и сверчок

Поэзия земли не знает тлена:

Когда в истоме знойной смолкнут птицы,

В тени деревьев поспешив укрыться,

Над лугом свежескошенным мгновенно

Кузнечик песнь заводит вдохновенно,

Восторгом лета он спешит упиться,

Он рад всему – устанет петь, блаженно

Разнежась, на травинке затаится.

Поэзия земли всегда живет:

Когда зима морозной немотой

Обступит ночь, трещит сверчок запечный,

Обдав теплом нас, дремлющих, и вот

Нам грезится, что летнею порой

Звенит кузнечик песенкой беспечной.

Джерард Мэнли Хопкинс (1844 – 1889)

            Море и жаворонок

Два звука древних, вечных — ухо к уху,

Где справа в берег бьет волной прилив,

Когда ж луна, себя всю истончив,

Сойдет на нет, поток сникает глухо.

А слева жаворонок взмыл и слуха

Коснулся перепад, излет, извив,

Круженье нот —  и вновь исчез, пролив

Все музыку на ветер ливнем духа.

Позорят этот мелкий городок

Те двое, времени счищая гной.

Мы — гордость жизни и венец, венок,

Утратили земли весь блеск былой,

Нас и наш труд сотрут, уйдем в уток,

В прах, в пыль и в первобытной слизи слой.

Джерард Мэнли Хопкинс

Пёстрая красота

Восславим Бога за пятнистый, пестрый мир –

За то, что пеги, как коровы, облака,

За крылья зяблика, каштаны меж углей,

За то, что быстр форели точечный пунктир,

За вид земли – заплаты пахоты на ней,

За рваный ритм труда, когда спешит рука,

За странность и непостоянство всех вещей,

За рой веснушек, за причуды чудака,

За сладость, горечь, бег, покой, за свет и тьму,

Отец же неизменен в красоте своей ‑‑

            Споем хвалу Ему!

Ветви ясеня

Не всякий мой зрак зряч, блуждая по миру слепо,

Коль есть для разума млеко, то это, как воздух, глубок,

Поэзии вздох, как ветви, простёртые в небо,

Скажем, ясеня ветви в декабрьский денёк

Свернулись в кокон иль нежновязко льнут,

В заоблачной выси новые гнёздышки вьют,

Бьют, как в тамбурин, в небосвод,

Когтят зимний безбрежный холст, что чуть тлится.

Пусть белостойка снежнобелеет и голубеет мелисса —

Зелени нежность и робость: это старушка-земля льнёт

            К Небу, от коего нас зачнёт.

Уильям Батлер Йейтс  (1865 – 1939)

            Наряд

Для песни я сшил наряд,

Вышив на одеянье

Узоры из древних преданий

От головы до пят.

Но им глупцы завладели,

Щеголяя пред светом целым,

Точно сами сшили, надели.

Оставим глупцам платье это,

Отважным займемся делом,

Песня, – голым пойдем по свету.

1914

Артур Симонс (Symons, 1865-1945)

Современная красота

Я факел, — молвила, — что мне за дело,

            Коль мотылёк спалю? Я Красотой

            Горю, чтоб Красоту живое зрело,

            Мне стыд и радость только звук пустой,

            Я — в совершенном свете полыханья

Огня, что сгубит смертные желанья.

            Изольда — я, Елена — я, видала,

Как Троя полыхала, рыцарь пал,

Служа любви. Весь мир — моё зерцало,

А время — след дыханья средь зерцал;

Пред образом моим  за веком век

Слова любви лепечет человек.

Бессмертна я; в моих глазах скорбь мира,

А радость жизни вьётся на устах,

Даруя мудрость мне, а ныне сирый

Затмился день мой: кто отринет страх

Для красоты? Пусть мой огонь высок  —

Но умереть дерзнёт ли мотылёк?

Уистан Хью Оден (1907 – 1973)

Орфей

К чему песня стремится? Летят ли руки на лире

В даль от птиц, от робости, от восторга?

            К неведенью, к счастью

            Или к познанию жизни?

Прекрасным острых звуков воздуха довольно;

Тепла довольно. Но если зима

            Противится, когда снежинка слаба,

            Что могут желанье и танец?

апр. 1937

Рембо

Тоннели, ночь, больное небо, грязь, –

Друзьям ужасным незнаком сей голод,

В ребенке ложь витий разорвалась,

Как бомба, и поэта создал холод.

Расшатывало все пять чувств вино –

Поил лирический и слабый друг, –

Обыденная глупость шла на дно,

Но слабость с лирой он отринул вдруг.

Болезнью слуха странной стих казался;

Невинность адом детства он почёл.

Чтоб снова жить начать, обрел он смелость:

Достойным сыном снова стать хотелось

Ему, когда сквозь Африку он мчался,

И правду для лжецов он изобрел.

            Уистан Хью Оден

            Слова

На свет родится слово в предложенье,

Где истинна вещей первооснова,

Не речь – оратор в нас родит сомненье:

Для неправдивых слов у слов нет слова.

Мы в синтаксис не в силах измененья

Внести – ни подлежащего иного,

Ни времени избрать, ни наклоненья, –

В идиллии нет веры, право слово.

Так что же – выдумке мы факты предпочтем

И сплетнями заполним свой досуг

Иль громких рифм созвучия сплетем,

Где не судьба, но лишь случайный звук?

Так рыцарь на распутье роковом

Не может разорвать сомнений круг.

Дилан Томас (1914 – 1953)

 В сей день с сим насекомым

В  сей день с сим насекомым, мир пред нами

Вдыхая, растолкал я символов локтями

Пространства городское представленье

И полоумное, полу-родное время,

Меж вымыслом и смыслом предложенье 

Толкаю, где двойник казнен мой ныне —

Башка и хвост  в крови на гильотине —

Свидетель гибели Эдема, сотворенья. 

Уверенность букашки — притчи мор. 

Ползет змеей повествованья монстр, 

Ослепнув от пылающего плана,

Собой измерив стену сада, рьяно

В последнем потрясении начала,

Он разбивает скорлупу пред тем,

Как вылупится крокодил, чтоб пала

Кость из любви летя крылатосердцей,

Субботнего осла набросок детский —

Трубa Иерихонa пред Эдемом.

Сказ насекомого — надежд залог.

Смерть Гамлета, безумцев из кошмаров,

Конь деревянный, а на нем — ветряк,

Терпенье Иова, зверь Иоанна,

Все — наважденья, но бессмертен грек

Который мне в Ирландском море рек:

«Адам мне люб, любовь безумцев вечна,

Возлюбленные всех легенд распяты,

Мой сказ и крест скрыл занавес крылатый».

Кэтлин Рэйн (1908-2003)

Слово стало плотью

Слово, чье дыхание – атмосфера земного шара,

Слово, творящее мир, который повелевает ветрами,

Слово, с уст которого слетает птица и ввысь стремится,

Слово, которое дует в солнечный горн,

Чье молчание это – виолончельная музыка звезд,

Чья мелодия это – заря, а гармония – ночь,

Слово, чей след в озерной воде, чей отражается свет

В заводи, в бурном потоке и водопаде,

В акварелях росы, облаков и в спектральном дожде,

Слово, которое выбито в камне, в горных массивах,

Слово есть пламя солнца, огонь внутри атома,

В строе атомов, кристаллической симметрии,

Грамматика пятилепестковой розы и шестилепестковой лилии,

Спираль листьев на ветке, завиток раковины улитки,

Вращенье сплетенных растений на осях света и тьмы,

Инстинктивная мудрость рыбы, льва и барана,

Ритм поколений папоротника и плюща,

Всплеск плавника, взмах крыла, биение сердца, ритм танца,

Иероглиф, который точно расчислил

Птичье перо и крыло насекомого, рефракцию многочисленных глаз

Созданий земных – многоглазое зрение мира;

Определение тайны – как назовем

Дух, облаченный в слово, мир, человека создавший?

          Хорхе Луис Борхес (1899 – 1986)

          Ars Poetica

Взирать на реку времени и вод

И вспоминать, что время – как река,

И знать, что наша участь – как река, –

Исчезнут наши лица в бездне вод.

И чувствовать, что бденье – тоже сон,

И видеть сон, что ты не спишь, а смерть,

Которой так страшится плоть, есть смерть,

Что еженощно сходит к нам, как сон.

И в каждом дне и годе видеть символ

Дней человеческих и бренных лет,

И превращать презренность бренных лет

В гул голосов, и музыку, и в символ.

Зреть в смерти сон и представлять закат

Печальным золотом – поэзия сама,

Бессмертной нищенкою к нам сама

Вернется, как заря или закат.

На нас взирает незнакомый лик

По вечерам из омута зеркал.

Искусство – средоточие зеркал –

Должно открыть наш настоящий лик.

Рыдал Улисс, уставший от чудес,

Увидев глухомань в цвету – Итаку.

Искусство возвращает нам Итаку

Цветущей вечности, а не чудес.

Искусство – бесконечная река,

В движении стоит, как точный образ

Изменчивого Гераклита, образ

Иной и вечно прежний, как река.

                      Хорхе Луис Борхес

          Мильтон и роза

Из поколений роз, что в глубине

Реки времен исчезли без следа,

Единственную от забвенья мне

Хотелось оградить бы навсегда.

Ее наречь дано судьбой мне право, –

Тот неизвестный и немой цветок,

Что Мильтон подносил так величаво

К лицу, но увидать, увы, не мог.

Ты, алая иль желто-золотая,

Иль белая, – забыт навек твой сад,

Но ты живешь, волшебно расцветая,

И лепестки в моих стихах горят.

Чернь, золото иль кровь на лепестках

Незримы, как тогда в его руках.

Хосе Эмилио Пачеко (Мексика, род. 1939)

                       

          Разъятая материя

Вернись опять в мои уста, язык,

и нареки утраченное снова.

Коснись меня, освободи мой крик,

себя сжигающее в рабстве слово.

Ты, песня, вновь вернись, разрушив ковы,

туда, где времени застыл родник,

препятствия не встретив никакого, –

лишь вечность истекает, а не миг.

Вот я назвал тебя, огонь, и пламя

мои черты явило, озарило

прошедшее своими языками –

побег зеленый, слово возродило

разъятую материю забвенья

в сожженной сельве, в царстве запустенья.

Хосе Эмилио Пачеко

          Критика поэзии

Здесь все тот же всегдашний ливень

С его безудержной злостью,

Соль и неукротимое море...

Зачеркнув эти строки, он написал:

Это взбухшее море, его неизменный

и переменчивый нрав,

море уже вдохновило поэта на создание тысяч поэм.

(Шелудивая псина, больная чесоткой, – поэзия –

причина разнообразных неврозов,

достойных лишь осмеяния, –

вот цена, которую кое-кто платит

за незнание жизни.

Нежная, вечная, светоносная поэзия.)

Быть может, еще для тебя не время:

наша эпоха

заставляет нас говорить в одиночестве.

Из Польской Поэзии

                                  Чеслав Милош (1911-2004)

          Тадеушу Ружевичу, поэту

Все инструменты в радости едины,

Когда поэт в земной приходит сад.

Четыре сотни синих рек трудились

Давая жизнь поэту, шелкопряд

Прял для него сверкающие гнезда.

Лишь для поэта форму обрели

Корсарское крыло жужжащей мухи

И усик мотылька. в ночи средь поля

Люпина башни освещали путь.

Все инструменты в радости едины:

Томясь в футлярах трав, чехлах лесов,

В кувшинах рек, ликуя, ждут когда

Он жизнь подарит им прикосновеньем.

Хвала земле, поэта породившей,

На берег весть о том доносят волны,

Во мгле морской качая сонных чаек

И корабли, плывущие вдали.

Луна разносит миру весть об этом,

Луч протянув, как перст, в холодный дом

В беззвестном городке, где за столом

Сидит поэт, и бьют часы на башне.

В игле сосны живет он, в крике серны,

Во взрывах звезд, в ладони человека.

Часы не в силах песнь его измерить:

Как в раковинах древний рокот моря,

Не умолкая, он рождает эхо,

И в шепоте его – опора людям.

Блажен народ, поэта породивший,

Ибо в трудах он не бредет безмолвно.

Лишь риторы терпеть его не могут.

Они воссели на стеклянных тронах,

Разматывая благородства метры,

Как свитки, но взмывает смех поэта,

Как гром над ними – жизнь поэта вечна.

Они во гневе, ибо троны треснут,

Трава сгорит, минует муравей

Пыль рыжую, круги сожженной серы.

(Вашингтон, 1948)

Чеслав Милош

          Поэт

Он скажет тем, кто ищет верных:

«Служил призванью своему».

Но не поймут его, наверно,

И спросят вновь: «Служил чему?»

Поймет, но поздно, обреченный –

Вокруг него толпы кольцо, –

Что ни один из легиона

Не смеет и взглянуть в лицо.

Но полыхает отрицаньем

Язык двуогненный и речь,

Чтоб до последнего дыханья

Он мог сердца сатирой жечь.

В глазах великого собрата,

Который правду утверждал,

Прочтет, какая ждет расплата

Того, кто этот путь избрал.

Попав к хирургам, как в неволю,

Услышит: «Зла не сотворим,

Мы вскроем грудь твою без боли

И, вынув уголь, исцелим.

Живи свободный от страданья,

Дадим читателей, почет.

И не воюй. Пусть в назиданье

И на забаву стих течет».

И будет так. Под слоем пепла

Исчезнут в прошлом письмена.

Все промолчат, чтоб вера крепла,

Но ужасы лишат их сна.

Ты радуешься, человечек,

Что смерти весть тебе несут, –

Поэт грядущим жив. Не вечен

Сегодняшний твой скорый суд.

                     

Чеслав Милош

Моя верная речь

Моя верная речь,

тебе служил я.

Я ставил каждую ночь пред тобой чашечки с красками,

чтобы остались в тебе береза, кузнечик, снегирь,

уцелевшие в памяти только моей.

Много лет это длилось.

Ты была мне отчизной, ибо не стало другой.

Я надеялся, что ты будешь посредницей

между мной и людьми доброй воли,

даже если их только двадцать, десять

или они не родились еще вовсе.

Настало время открыть мне свои сомненья.

Мне кажется иногда, что я загубил свою жизнь,

ибо ты – речь неразумных,

речь пресмыкающихся и ненавидящих

себя даже больше, чем другие народы,

речь доносчиков,

речь помешанных,

больных чужою виной.

Но кто же я без тебя;

Только школяр в далеком краю,

A success  без унижений и страха.

И вправду – кто же я без тебя;

Такой же философ, как все.

Я понимаю, что это – мое испытание:

сияние личности отнято,

перед Грешником из моралитэ

Великая Лесть расстилает красный ковер,

а в это же самое время волшебный фонарь

выявляет на простыне картины людских и Божьих страданий.

Моя верная речь,

быть может, все же именно я должен спасти тебя

и потому буду и впредь пред тобою ставить

чашечки с красками светлыми, чистыми насколько возможно,

ибо должно хранить и в несчастье меру и красоту.

            Перевел Ян Пробштейн