Уистен Хью Оден
Благодарение обиталищу[i]
Перевод @ 2018 Яна Пробштейна
Funes ceciderunt mihi in praeclaris: etenim
hereditas mea praeclarum est
mihi.
Psalm
XVI, 6.[1]
I.
Пролог:
Рождение архитектуры
(Джону Бэйли)[ii]
От гробниц-галерей и охоты царя-вьюрка
до
Малой Мессы и лагеря на колесах
вряд ли тикнула стрелка копирки-часов, но я
не
считаю так и ты тоже:
уже миллионы сердцебиений прошли
с
Велосипедного Века,
до которого меры для После нет для меня,
застыл
лишь доисторический час — Однажды,
Где все случиться может. Для тебя и для меня
Стоунхедж
и Шартрский Собор,
Акрополь, Бленхeйм[iii]
и Мемориал Альберта —
работы
одного Мастера-Старца
под разными именами: мы знаем, что Он содеял,
и
даже, что Он думал, как Он полагал,
но почему, не знаем. (Чтоб это понять, нужно
быть
себялюбивым, как Он,
в его неконкретном смысле, без плодов). Теперь
наш черед
нерождённое
озадачить. Ни один
мир не таков, как должен быть, бессмертен или
нет,
однако
мир построить должно, ибо
то, что мы видим из окон,
Союз
Бессмертный тот,
что существует помимо нас: он совершенен
и
не наскучит никогда, однако
все ж не достаточен. Живут
и
каменщики в нем, и плотники,
кто строит изысканнейшие укрытия и приюты,
но
архитекторов нет, не больше,
чем еретиков или пройдох: сойти
под
сень по смерти, возвести
вторичную природу склепа, храма — жизнь
должна
познать значенье Если.
? весна 1962
Постскриптум
От носа в дюймах тридцати
Границу можно провести
Где Личности моей удел
Иль pagus, воздух не редел,
Прошу, пришелец, коль не сплю,
Приди, как друг, не потерплю
Вторженья — хоть оружья нет,
Но плюнуть я могу в ответ.
II. Благодарение обиталищу
(Джеффри
Кореру[iv])
Не знаю тех, кто бы хотел, чтоб их похоронили
с транзисторным приемником иль с шейкером
серебряным, чтобы взбивать
коктейли,
иль помощь вымучить, иль слово
сдержать из-за
пра-пра-прабабушки, которой овладел
священный зверь. Магнат газетный лишь
построить мог Сан-Симеон[v]:
но никакой доход
не смог бы выкупить те жесты, поступь,
с которой шли по лестнице
барочной, иль искусство
уверовать в то, что ливрейные лакеи
не слышат человечью речь. (В
прелюбодейных замках
наши полу-всесильные могли камзол повесить,
починкой занявшись смертельных
цепей велосипедных:
но к счастью, осталось не так много
утесов для прогулок.) Холм
Хетти Пеглер все же[vi]
стоит посетить и Шёнбрунн тоже;[vii]
но представить чье-то тело,
словно
оно должно тебе принадлежать, как плоть,
которую сформировала Мама,
невозможно:
тогда, что бы ни делал он, к чему бы ни стремился, —
дурачился, молился, занялся
учетом ли, любовью,
остался бы всё в той же оболочке,
бесчестя Царственное Я. А
вызывать восторг чрезмерный
всё ж недостаточно: хотя прекрасная фигура —
и редкость для любого пола, но
такое
встречалось прежде. Можно
быть снобом прустовским либо
джексонским
демократом, но кто из нас захочет,
чтобы к нему небрежно прикасались,
пусть даже
возлюбленные? Мы
знаем о таблицах все,
о Дарвине, громадные дома не кажутся уже
сверхчеловечными, но честные
градостроители ошиблись: перо
для животного разумного —
не подходящее жилье, — для
клона
суверенного Адама.
Я, трансплантат
заморский, владею, наконец,
здесь тремя акрами с цветущей
агломерацией всех деревенских
жизней,
немногих из которых я встречаю,
и с еще меньшими общаюсь.
Линней отпрянул
от Амфибии, как от ужасной голой мрази.
Меня трясет от Арахнидов, но
болваны,
уничтожающие эмблему их вины,
Гитлеру сродни: расе пауков
позволят пусть плести их сети. Хотел бы
я пролить на своих водных братьев чары
прекраснейшей погоды: Многие глупы,
иные, вероятно, бессердечны, но
кто неуязвим, не стал бы ревностно блюсти
свой личный мир, кого было бы
трудно запугать?
(Я рад, что черный дрозд, к примеру,
сказать не может, говорю ли на
английском,
немецком или машинкой пишущей трещу — а то,
что изрекает он, мне может
нравиться, как иноязычный вздор.)
Я
должен гибких пережить стрекоз,
а любые мышцы, одетые в меха,
меня переживут, однако не закончу
я в пищеводе чьем-то жизнь,
хотя могу
стать жертвой санитара-хищника любого,
так что же, прекратить
питаться, отдать
азота каплю во Всемирный Фонд
с коротким Ох (коль по кивку
какого-нибудь нервного комбата
меня в нано-секунду не
переведут
в куб. см. ядовитого ничто
в гига- смерти). Коль
вторгнутся
с мушкетами обычные ландскнехты
в мои уделы, мне придется
позиции, конечно, сдать —
но люди ведь не волки, и возможно,
это не поможет. Территория и статус,
любовь, о чем поют все птицы, —
вот, что важно:
то, на что не смел надеяться, сражаться,
теперь, когда уже за пятьдесят— моё, надел,
где мне не нужно дома с теми быть,
с кем я не чувствую себя, как
дома, не колыбель
и не Эдем без времени волшебный,
не склеп без окон, но то место,
куда входить и выходить могу свободно.
август 1962
III. Пещера созидания
(Памяти Луиса Макниса[viii])
У этого и у подобных помещений есть архетип —
Кузница Велунда,[ix]
альков
более личный, чем даже спальня,
ибо
сюда возлюбленным и девам входа нет,
но спальни тайн здесь нет: от
портативной Оливетти
и словарей (лучших из тех,
которые купить за деньги
можно), кипы бумаги, очевидно,
что последовать должно. Здесь нет
цветов или семейных фотографий,
все подчинено
здесь функции, направленной на то,
чтобы пресечь мечтанья наяву —
и окна потому
отвращены от благовидных видов, но впускают свет,
такой, что можно чинить часы —
и слух чтоб изострить:
от внешней лестницы, домашний шум,
и запахи, обширный фон
естественной природы
и жизни — отрезаны. Здесь тишина
превращена в предметы.
Хотел бы, Луис, показать тебе,
пока ты был еще среди людей,
и дом, и сад, любитель женщин и
Донегола,[x]
ты бы заметил виды,
которые я пропустил, и в свой
черед, ты проявил бы
научный
интерес к тому, о чем бы я мог рассказать
(к примеру, в четырех милях на
восток, у деревянного забора
остановили каролингскую Баварию, за межой —
кочевники неведомые). Мы
друзьями стали
по собственному выбору, но судьба
в соседей превратила нас. В
грамматике мы унаследовали оба
хороший варварский намешанный английский,
который так до конца и не
поддался ни римской
риторике, ни римской весомости, — вздор,
их не вынесший. Хотя наши отцы,
подобно предкам
Горация, не утирали носа рукавом,
никто из них рожден в порфире
не был, а наши предки,
вероятно, были из множества субъектов, которых
убить дешевле было. Такими
рождены, мы оба стали
происходящее осознавать, когда локомотивам
давали имена в честь рыцарей из
Мэлори,[xi]
Науку называли школьники Вонючей,
у Крова был, как прежде, смысл
мистически политический:[xii]
мы оба с противоречивым чувством наблюдали,
как Тишину разграбили, церкви
опустели, Голгофа
исчезла, и Космоса Модель
немецкой стала,[xiii]
а если вера и была у нас, она,
с присущей ею добродетелью, скончалась. / имманентной
Жизнь более, чем прежде,
хороша, любви достойна
и чудодейственна, но после Сталина и Гитлера, себе
мы никогда не будем доверять:
мы знаем, что
все возможно.
Однако для тебя,
с тех пор, как прошлой Осенью
ты тихо выскользнул из
Гранусиона,[xiv]
сада влажного, в Страну
Безразличья, возможности
значенья не имеют.
Как жаль, что ты так простудился,
но с мертвыми, по ком скучаем,
легче
нам говорить: уже не скован
проблемами, уже не чувствуешь смущенья,
и если карты, выпивка
и корчить рожи исключено, что
делать,
как не вести беседу с теми
голосами совести, кем они
стали? Отныне гость,
которого не надо на станции встречать,
твое влияние приветствуется в
любой час в моем увы,[xv]
в особенности здесь, где книг названья
от «Стихотворений» до «Горящего
насеста»[xvi]
являют доказательство
того, каким ты был творцом, с которым я
сотрудничал, а на странном
Симпозиуме однажды
мы перемигнулись, когда какой-то идиот
все говорил об Отчуждении.
Кто предпочел бы
бардом быть, сказителем,
обязанным на пьяных пиршествах
петь восхваления экспромтом
мясистому безграмотному вояке,
кто кольца раздает, или чтоб
хлеб насущный
от настроенья Принца Барочного зависел, кто ждет,
что будешь развлекать его, как
шут? В конце концов,
скорее это привилегия среди обильного движенья
служить сему непопулярному
искусству, которое не превратишь
в фон шумный для занятий
и не повесишь как трофей в
гостиной у восходящего министра,
нельзя «сработать», как Венецию,
иль, как Толстого, сократить,
но упрямо
настаивает, чтоб прочли или пренебрегли: горстка
клиентов наших, по крайней
мере, не чужда рун. (Бессердечно забывать
о развивающихся странах,
но голодающее ухо так же глухо,
как пригородный оптимист:
желудки лишь индусам
внимают цельным.) Предтечи наши могли б нам
позавидовать:
остатки наших еще способны слушать:
как Ницше говорил, плебс неуклонно стал
загустевать, но тем патриции
быстрей
понять готовы. (Сегодня даже
Талейран
наивным показаться мог бы: ему так мало
пришлось преодолеть.) Я, по
возможности, хотел бы
второстепенным атлантическим стать Гете,
с его пристрастием к погоде и
камням, но без глупости его
касательно Распятья: иногда зануда, но
зная, на что, в лучшем случае,
способна Речь, тень, отзвук
безмолвного света, свидетельствовать
об Истине не может, о чем
мечтал он, к чему и франкофильский
гогот песенников чистых
стремится тщетно. Мы не
музыканты: о Поэзии шуметь
ведь неприлично, и скучным
никогда не быть — безвкусица.
Даже лимерик
тем должен быть, что благородный человек,
который ожидает смерть от рака
или расстрельной роты,
прочел бы без презренья (на
границе этой я не осмелился бы
с кем-то говорить
ни блея, как пророк,
ни, как дипломат, шепча.)
Видя, что ты знаешь нашу тайну
с изнанки, и стало быть,
насколько нам в одиноких
логовах, необходимо
товарищество наших мертвых,
чтобы утешить в дни унынья,
когда ты сам ничто,
которое швырнули в груду ничтожеств,
чтобы разрушить чары очарования
собой, когда
причмокивающие бесы брехни и блажи
пишут нами, как захотят, ты не
подумаешь, что я навязчив, если
я попрошу тебя мой локоть поддержать
до времени коктейлей: дорогая
Тень, для элегии твоей
я большего достичь был должен,
чем этот эгоцентричный монолог,
но ради дружбы все ж прими ее.
июль 1964
Постскриптум
Придуманные вечные миры
Значений самоочевидных
Не приведут в восторг,
Они нам не принадлежат,
Но временный, где ничего
Нет, похоже, наш.
. . .
Стихотворенье — небылица:
Но заставляет хорошее
Нас захотеть узнать.
. . .
Лишь непевчим птицам,
Косноязычным воинам
Нужен яркий плюмаж.
. . .
В борделе — и у дам
И у джентльменов
Есть только клички.
. . .
Бессловесное Зло
Взяло язык Добра
И превратило в шум.
. . .
Сухой грустный день.
Что за пиратская ложь
Обезглавила твой поток Правды?
В счастливые мгновенья на грани мы подчас,
чтоб высказать как есть, что в мыслях есть у нас,
но и тогда моргнет пусть честный глаз.
. . .
Природа, царственна и цельна
Что делать и что думать может научить она:
С ней реальное — всегда правдиво,
Правдивое же — справедливо.
. . .
Тебя учило время
сколько вдохновенья
Пороком рождено, а семя
воображенья
взошло из тех соблазнов,
которым уступил,
как много чудных строк,
полных выраженья,
ты б написать не смог,
когда бы тверже был:
ты знаешь как поэт,
что в том сомнений нет,
пусть в Кирхе ты
и молишься, дабы
покаяться в грехах,
не избежишь судьбы.
Ты скажешь: Felix
Culpa,[2]
и верно, будешь прав.
Надеешься, что книги
послужат оправданьем
спасут тебя от ада, —
и без печали все же,
без обвинений тоже
(ибо Ему не надо,
твои он знает чувства
и то, чем заплатил
ты за свое искусство),
но вероятно, Бог
в одну слезу стыда
тебя бы превратил
когда бы в Судный День
прочел бы наизусть
стихи, что ты бы смог
сам написать, когда
так не грешил, когда
ты праведно бы жил.
IV Внизу
(Ирвингу Вайссу[xvii])
Подвал под домом, пусть и
нежилой,
Напоминает теплым светлым
комнатам о том,
Что первый кров наш был
пещерой, вымытой в известняке,
Спасительный приют, когда
пришел Великий Холод
И пробудил в нас тягу к
стабильности —
К норе, в которой запах
человека.
За стенами спим наверху, но в
безопасной бухте,
Покоящейся на пещерах; глядя на
улицу, едим,
Но в глубине под хладным
покровом Матери-Земли,
Где свет и жар не портят то,
что солнцем взращено,
В бутылях, бочках, банках мы
добро ее храним,
Вино, соленья, маринады хороши
для всех времен.
В покрытом коркой затвердевшей
грязи,
Быть может, домовой и призрак в
каменном подвале,
И вход сюда для девочек
заказан; но младших сыновей,
Чтоб мужество их испытать,
пошлет за чем-нибудь отец
Для матери; стыдясь захныкать,
с сердцем бьющимся идут
Вниз по ступенькам волглым,
чтоб вернуться с гордым видом.
У комнат, где работаем, всегда
ущербный вид,
Когда пакуем чемоданы или без
предупрежденья
Во мраке подъезжаем, дверь
открываем и включаем свет,
Они, похоже, не в себе — подвал
обид не держит,
Такими принимая нас, как есть:
бродяги, домоседы,
Мы редко навещаем тех, кто нам
не нужен.
июль 1963
V. Наверху
(Энн Вайсс[xviii])
Мужчинам никогда чердак не
нужен.
Монет античных коллекционеры и
фарфора,
Шкафы для них сооружают, лелея,
вносят в каталог
Приобретенье новое — присуще
женщинам одним
Предметы прошлого хранить, в
которых проку нет,
Хотя не скажут, почему
расстаться с ними не могли.
Там под застрехами в коробках
пухлых
Вуали, ленты, шляпки, письма и
галоши
В забвенье ждут (плетет паук
голодный сети
Там для случайной мухи) — не
призовут часы
Чердак жить жизнью дома, хотя
он часть его,
Ни одного Святого день ему не
приурочен.
Лишь от детей об изменяющемся
мире узнает,
Волхвующих в его просторах: две
сестры,
Взволнованные тем, что мама в
гневе,
Нашли убежище, вот мореход
плывет
На север, мальчик одинокий, или
бриг
Его уж островов коралловых
достиг.
июль 1963
VI. География дома[3]
(Кристоферу Ишервуду[xix])
Сидя после завтрака
В кабинке белокафельной,
Которую зовут арабы
Дом, в который ходят все,
Даже меланхолики
За первобытный дар
Удовольствий рады
Благодарить Природу.
Секс — лишь мечта,
Когда тебе за семьдесят,
Но нам
дарована от-
рада до бритья:
Отрада рта
От повара зависит, но
От колыбели до могилы
Это гарантирует Она.
Подняты с горшков,
Слышат малыши от мам
Первые слова
Мирской похвалы:
Словом, если утро
Начать с облегченья,
Это и для взрослых —
Знак добрый без сомненья.
Снизошло на Лютера
Там же Откровенье
(И кроссворд решается на этом
сиденье):
Роден был не дурак,
Своего Мыслителя
В глубоком размышленье
Отлил, усадив
Прямо на стульчак.
Произошли Искусства
От этого Про-акта созиданья,
У каждого он свой:
Кладет художник жизнь,
Чтоб в средстве выраженья
Произвести Де-
нарциссическое
Испражненье.
Не изобрел и Фрейд
Страдальца, кто не в силах
Дать выход выделеньям:
Есть ящики у банков
Для Ночных Вложений,
Твердых и текучих
Акций и валюты
Мягкой или твердой.
Мать Всемирная, храни
Наши чресла состраданья
Отверстыми все дни,
Также прочищай мозги:
Добрый подари конец,
Не второе детство,
Сфинктер, работающий еле
В дешевом отеле.
Храни нас в равновесье,
Когда под весом фунта
Склонимся или если
Чрезмерно воспарим,
Пошли такой нам образ,
Что вмиг лишит нас спеси,
Как на холсте Святой,
Что укорочен в теле.
(Религия должна
Благословить санузел:
Блаженный Августин
И Свифт в столетья жили,
Когда из всех канав
Зловонье било в нос,
Весомый довод в споре
Тем Манихеям дав.)
У разума и тела
График жизни разный:
До утренних визитов
Сюда, не в силах смело
Мертвые заботы
Вчерашние отбросив,
Мужественно встретить
Сегодняшнее дело.
июль 1964
VII. Encomium Balnei[4]
(Нилу Литтлу[xx])
странно что англичане
изрядные грязнули
изобрели девиз
Чистота — залог благочестья[xxi]
подразумевая
что джентльмены от которых слегка пахнет дегтем
убедили себя что постоянное
холодное водолечение
очистит сердца
сыновей джентльменов
(не то чтобы папа или его отмороженные
отпрыски
могли надеяться стать
дворянами)
но все же именно
пристрастие
Джона Булля к сидячей ванне
узаконило одну из
плотских утех
впервые с тех времен когда мы
спорили
о Вере и Труде[xxii]
(Шекспир вероятно смердел
а
уж
благодаря
ему
алтари где суб-арктический
огненный культ мог повстречаться
и сочетаться браком с речным культом из пылкой Греции
восстал опять
подсластив косматый Запад
Римом
хотя
и ванноман
поклонник амфитеатров
был бы озадачен
видя просторы Каракаллы[xxiv]
сжатые в несколько квадратных футов
по ошибке приняв их за укрытья
убежища какой-то
секты незаконной
кто умерщвляют плоть используя
приспособленья странные
не слишком бы ошибся
коль
тепидария[xxv]
бочарный свод
перебрался в церкви
и станции железной дороги
если мы туда
не ходим больше для борьбы и сплетен
или любви
(нельзя купить семейную купальню)
св. Антоний[xxvi]
и яростные его братья
(у них помывка была запрещена
ибо считали что сия
привычка
потопить грозила обреченный
мир)
трудились
как задумал он
мы не чище
послушнее
ни
если сможем удержаться
бедней его однако
энтузиасты учившие нас
(к тому же показав любителям природы
что носить бинокли можно вместо
ружей)
неклассическому чуду бытия
в уединенье
хотя у нашего жилища может быть
хозяин владеющий ключом к входным дверям
у
ванной комнаты
есть только внутренний замок
она принадлежит тому
кто принимает ванну
и у нас
от племени по воле удалившихся
нет ни Родителя
ни Гостя ни Жены
святое
политическое право
где еще Эго Рядовое
найдет покой
конечно не во сне
и разные миры изобретаемые нами
столь же воинственны
как тот в котором
рождены
и даже более публичны
на Оксфорд-стрит или Бродвее
могу повестки избежать
но никогда
в скитаньях той мечты
какой Эдем еще есть у души отпавшей
как не горячая вода
уютно как в околоплодных водах
вдовы
сироты
изгои могут почувствовать себя столь же
достойно.
как единственный ребенок иль святой
быть глупым не стыдясь
спеть Lieder Abend[6]
плененной аудитории стоп своих
уйти от рифмы и от смысла в
какой-то маллармический
силлабический туман
на полчаса
и мудро позабыть о времени
о ежедневных страхах
и обо всех других
есть
благо для души
однажды в сутки цикл ежедневый
тела
смотря по расписанью
садясь за завтрак
или вставая чтобы пригласить
гостей к обеду
почувствовать себя
Как Пилигрим в Пути[xxvii]
или иные назовут
Тропой
Войны
на площади Святого Града
исправлено все зло
как будто прущих напролом
фанатиков
Фон Хюгеля[xxviii]
всех извели
мышленье есть благодаренье
а все
военное вооруженье
затоплено и уничтожено давно
август 1962
VIII. Хватай сначала, этика потом (Брехт)
(Маргарет Гардинер[xxix])
Когда б нас посетила
тень Платона
Узнать желая, как живет антропос,
ответить мы могли бы убежденно:
«Ну, про себя умеем мы читать, и навык
использовать святые числа,
изумит вас, право,
поэт восплакать может все ж: “Где Тельфорд,[xxx]
его каналы и мосты еще сейчас
Шропшира слава,
кто благородным называл
землетрясенье,
где мистер Виньян Борд,[xxxiii]
жизнь положивший, чтобы легче
убивать китов?” —
не называл никто их дураками,
хотя никто из них не брал
оружье в руки, не
устраивал ажиотаж», затем: «Смотрите!»
Укажем на раскопки мы в Афинах
—
«Вот место, где мы занимаемся стряпней».
Хоть в нижней Австрии ее собрали нам,
американский сделай-сам
пророчески спланировал чертеж
сей царской кухни для дворцов,
куда и короли инкогнито явились
бы в тот век,
когда могла б Учтивость думать:
«По голосу и по затылку знаю,
что поладим,
но не могу понять по жестам,
кто будет отдавать приказы».
Ноту верную трудней
услышать, чем в Век Равновесья,
когда Она бесстыдно говорила со
служанкой
и пела благородной лжи баллады с Ним,
но если бы попал я в новый
Кносс[xxxiv]
и был изгнан мановеньем рук одним,
то это было бы моей виной, а не
Отца,
ибо я выше чести ставлю вкус.
Доисторический очаг
округлый, как
именинный торт, для бабушки —
святой,
он древен, как гортанный
клич облегченья чресел боевой,
но помещенье это
в приборах электрических,
где ведьма не в своей тарелке,
призрак не найдет угла,
вновь дома центр мистический,
не мерзостный подвал, где
непромыта,
шутила плоско свита,
и чистая Миледи краснела от
нескромных снов.
Хваля работу, презирая труд,
приборы эти, гордость дома,
вежливо твердят,
что техника быть может либеральной,
а повар — гениальный
артист, как виртуоз,
растрогает до слез
и в душу глубже Моцарта войдет,
не станет голод роковым глаголом:
пусть различался низ у Евы и
Адама,
но с той поры, как зашагали прямо
приматы-неотены, стал выпячен
живот,
и так же уязвим, как брюхо змея.
Есть правило одно для иудея,
эллина, пигмея:
должны калории сначала получить,
а после думать уж о ней иль о
себе,
иль воевать, иль в шахматы играть
и добывать все то, что нелегко
дается:
и тот, кто верит, что съедобен Бог,
омлет назвать бы несомненно
он христианской пищей мог[xxxv].
Чревоугодья грех
один
из смертных тех
Семи, но в
детективах,
уверен,
что гурман
убийцей быть не может. Дети
иль
бравые вояки без работы —
все набирают
вес. Пусть толстяки не любы,
но не
мерзки, как узкогубый.
Порой официант о едоках хороших
скорбит, как о безвременно
усопших,
не диво, что и повара
становятся мрачны,
когда они глядеть обречены,
как их шедевр Красавица клюет,
—
одна
у них награда:
узреть, как
грешника враждебный рот и вид
один укус в улыбку обратит.
Жилища Града нашего
вполне реальны, но лежат
разбросаны, как будто наугад,
и в точке можем встретиться любой
на форуме Его бродячем мы с
тобой,
где может быть замечен
бездокументный гражданин и
другом, и врагом.
Увидим мы, чья власть,
но сила все ж за ними: Город
пасть,
чтоб обрести прозренье,
быть может, должен, все же дали
мы обет
блюсти Его во все четыре глаза —
лишь просим мы, когда настанет
ночь,
озера зарастут,[xxxvi]
сгорят кометы,
хороший дай обед, чтобы
набраться сил,
нам для защиты Фермопил.[xxxvii]
1958
IX. Только для гостей
(Джону и Текле
Кларк[xxxviii])
Наша, но не наша, оставлена она
Как дружбы алтарь,
Большую часть года безмолвна и
пуста,
От вас ждет эта комната,
Что только вы, как гости,
Принести ей сможете в свой
выходной.
В доме, окруженном стройными
лесами,/ опрятными
И сахарной свеклой засеянными
полями,
Хозяева трудятся, не покладая
рук,
Вы навряд ли встретите
Драконов иль романы: бурлила бы
здесь драма,
Вы бы не приехали сюда.
Книг у нас на всякий
Вкус и настроенье, и бумаги
вдосталь
И конвертов тоже (марки же
«заимствовать» —
Дурное воспитанье): меж ленчем
И чаем прокатимся, быть может;
А после обеда — музыка иль
сплетни.
Если будут беды (питомец ли
умрет,
А любовник плохо себя, увы,
ведет),
Исповедь поможет, выслушаем все
И тщательно обдумав, свой дадим
совет:
Если все ж болезненным будет
сей вопрос,
Глубоко не будем мы совать свой
нос.
Поначалу легче, ибо язык
дружбы,
Как мы обнаружим,
Необычайно труден: нет общих
корней,
Не похож он вовсе на галиматью
Детской или спальни, прозы
пасторальной
И придворных виршей,
Без практики ржавеет. Дела и
расстоянья
Разделяют нас, но редкое
общенье
Не станет злом, когда
Событьем станет встреча.
Комната готова.
Приезжайте. Ждем.
В правление Там-Тама[xxxix]
коробочка с печеньем
На прикроватных тумбочках была,
Чтоб ночью пожевать. Теперь
другое
Оружие и мода на еду.
Для тех, кто загорает, калории
считая,
Теперь есть минеральная вода.
Felicissima
note![xl]
Радостных снов
Желаю вам, уверив, что того,
Кто спал до вас в кровати этой,
Любили нежно мы, как вас,
Но в нашей любви
У вас нет двойников.
июнь 1964
X. Сегодня в семь тридцать
(М. Ф. К. Фишер[xli])
А жизнь растений—
сплошной обед, у жвачных жизнь
полна
пищеварений,
едва ли прерываемых для сна,
совокуплений,
а хищники всегда повсюду рыщут,
чтобы урвать кусок, добычу,
пищу
у тех, кто послабее: верно, стая
и протокол, и место, но вовек
пришельца не приветит. Лишь
сверх-зверь,
чрезмерный человек,
лунатик Дамы Доброты, поверь,
честь гостю оказать теперь
готов, как до Оледененья,
когда кость мамонта он
предлагал
как угощенье,
иль человечиною каннибал
мог угостить всегда.
Попотчует святых сам Бог на
пире
в день Страшного Суда
Левиафаном в маринаде.[xlii]
Ныне в мире
поля не надо охранять с ружьем,
оружье у полиции, притом
незыблем очага закон:
хотя буяна не пристрелят, он
немедля будет изгнан; хам на место
поставлен: как инцеста
запрещенье,
закон гостеприимства
непреложен.
Чтоб общенье
учтивым было, быть, однако,
должен
круг приглашенных мал
и не публичен, как банкетный
зал
с цветистыми речами, лишь собой
там занят каждый. Дюжина была
на Вечере Христа,
у короля Артура вкруг стола
не больше собиралось в день
любой.
А ныне все места
в цене удвоились, жизнь дорога:
и повар, и слуга
Здесь всяк — сейчас
Число святое Знаков Зодиака
уж велико для нас,
и потому, чтобы общаясь есть,
пусть будет шесть
заранее отобранных персон,
кто за столом, однако,
от кличек
и от ласковых имен
откажутся, за выпивкой могли бы
мурлыкать двое перед блюдом
рыбы
лишь в ресторане,
но здесь напомним им об
этикете,
дабы не превратился в наказанье
обед, и спать должны все дети.
Отнюдь не бог,
не ведающий горя, гость
желанный,
к тому же странный,
не знающий страстей наскучить
мог, —
те смертные смешнее,
кто знает все о бедах, и
добрее,
но смех считают много меньшим
злом,
чем слезы, что по нраву
хозяйке. Мозг за желудком
следом
работает, и потому по праву
нам повар без сомненья
для крепкого пищеваренья
важней одежд и внешности,
причем
с изысканным обедом.
Я вижу рядом
сидящих юношей и стариков,
кто благодарным взглядом
за дар Природы и за милость Духа
воздать готов —
рассказчики для ублаженья слуха
гностические тайны, небылицы
откроют, зная, где
остановиться,
а повидавший мир
вдруг саркастическое замечанье
отпустит, те, кто любят пробок
звук,
украсят пир,
почтенья ж знак — ножей и вилок
стук
и полный рот молчанья.
? весна 1963
ХI. Пещера наготы
Не нужно ложе Дон Жуану, уж слишком был нетерпелив,
чтоб раздеваться, ни Тристану с
Изольдой,
чьей страсти дела мирские были чужды,
но человек обычный, не из мифа, нуждается в
кровати,
хотя бы, чтобы спать. Поэтому-то фарсы спальни
чем невероятней, тем смешней.
Но любопытную Варвару
никто не восхвалял, как орнитологов иль романистов,
за взгляда остроту: будь то
монашки келья
иль императора под балдахином ложе,
словами их не описать. (Сны
могут повторяться, но
деянья наши в дремучих чащах желанья,
пересказать нельзя, они
обыденности заземлённей,
хоть мы горазды приукрасить их.) Объятья
любовников не терпят
обсуждений, как молитва
монаха (помнят ли они их въяве?): Охи страсти, —
деяния души, а не рассказ, где
имена не так важны,
как способ выраженья с остроумьем адвоката
иль клятвою аристократа, для
чего гостиная нужна.
Но совмещенье спальни и гостиной
сведет с ума, еще быстрее
общежитье
превратит в животных нас, известно
всем настоящим архитекторам,
что двери
не преграда, являя собою лишь проход
меж двух миров, столь
раздельных и враждебных,
как лестницы ничейная земля.
От личностей с фамилиями,
именами
к нагим Адаму или Еве переход не должен
небрежным или резким быть —
лишь замедленьем
торжественность им лестница придаст.
С
тех пор
как прибыл в Англию
викторианскую по требованью мамы,
я сорок тысяч раз
страдал на пересадке,
как правило, к моей досаде, смешенье
плоти, все эти
полночные беседы Иван-да-Марьи,
о которых
понятья не имел, хотя, быть может,
слишком много знал
я об иных оккультных неприятьях. A некоторые
льготы
у целибатов поневоле: мы редко
превращаем в поле боя
квартиры наши, любим
почитать в кровати
(старея, правда, рюмку пропустить
сочтем за благо),
оставляя право за собой,
избрать
как образец священный образ. (Я
начинаю часто с разных
великолепий, по разному,
но всякий раз они
становятся обыденными, но помню о
единственном всегда,
что, быть может,
значенья не имеет, но надеюсь,
что имеет.) Обычное несчастье
человека —
неприукрашенная жизнь,
нет смысла
воображать и придираться: не
вспомнить о хорошем на
закате —редкость, как
вовсе не испытывать вины,
а Старость, несмотря на весь ущерб,
есть благо.
Уныло в спальне в
зеркало смотреть,
когда тебе за пятьдесят, а вот в
Семнадцать
глядит угрюмо неудача —
ни девушки, ни денег,
ни стиля собственного нет, в Италии
ни разу не бывал,
людей великих не
встречал: на банкете речь
произнести, пойти в честь Н иль М на
вечеринку —
быть может, неприятно,
но Юнец
обязан ежедневно обедать с дорогими
Папой-Мамой,
что тоже трудно, но
иначе. (Он раздражен,
когда обязан говорить, и ущемлен,
коль промолчит.)
Когда уйду из мира в
край Евангелистов,
не нужно будет мне бояться (не в
Австрии нейтральной),
что будут мне звонить
какие-то глухие среди ночи,
я избегу угроз нецарственных: пожар, кошмар,
бессонницу с ее Виденьем
Ада, когда Природы
здоровая, естественная ткань прогнила и гнилых
ветров
порыв доносит вонь,
алмазы раскрошились,
а жизнь — бессмысленное повторенье
мерзкой
обыденности (знание
того, что это вызвано
химической реакцией, уменьшить может
панику, но
не укротит). Как
правило, снотворного таблетка
Святым Евангелистам в помощь,
спасают от ночных
кошмаров, даже будят
вовремя, когда
то здесь, то там оркестр пернатый в
полутьме
настраивает тихо
инструменты,
готовясь к увертюре на заре, чтоб
радость бытия
воспеть, которую от
сотворенья мира
они в наследство получили. Никто не
заставляет нас —
хотя достойно было б это
— восславить Троицу,
от коей мы произошли, но только
негодяй
не славит Богоматерь или
Даму Доброту,
жены земное воплощенье, во
мгновенье,
когда она иль он, иль
оба,
из раковины личной возрождаясь,
поселятся в Стране их
Устремлений.
июнь 1963
. . .
Постскриптум
Тела любить не могут,
Но без тела
Как мы Любви смогли бы сделать
дело?
. . .
Купить не могут деньги
Топливо Любви, но
Хороши, чтобы разжечь костер.
. . .
Кошмар в основе,
К возлюбленным безмолвный,
Есть приглашенье третьей
стороны.
. . .
В Стране Мечты нет зим:
Температура там
Всегда горячка крови.
. . .
Поскольку невесом,
Дороднейший мечтатель
Способен воспарить без крыл.
. . .
Мечтатель, кто вовек
Не путешествует по рельсам, я
Старый чудак.
XII. Общинная
жизнь
(Честеру Калльману[xliv])
Гостиная, как католическая
церковь,
куда вы (скорее, Ты) и я
Войти без стука можем, без
поклона
уйти, но стиля требует она,
мирская вера: сравнивая догмы,
решает гость, захочет ли он чаще
нас видеть. (Безупречной
чистоты, когда
нет ни предмета, ни следа
не выношу, как чашек со следами
окурков иль губной помады:
уютно мне в домах, пусть
небогатых,
но в них есть чувство, что счета
оплачены и чеки обеспечены
всегда).
Нет Нас, есть
только Ты и Я[xlv]
— края
здесь протестантской жизни,[xlvi]
друг на друга
не налагающейся: комната мала,
когда забыть не смогут, что они
здесь не одни, и слишком велика,
когда во время споров дает
возможность для
раздоров на повышенных тонах.
Взглянув на нас, что смог бы
Шерлок Холмс
решить? Ведем сидячий образ жизни,
привыкшее к комфорту поколенье
(иль вынужденное так жить),
Для ягодиц предпочитая кресло
иль хорошо обитый стул
спине дородного раба: а быстрый
взгляд
на корешки на полках
ему расскажет, что мы книгочеи
и много тратим на еду.
Поймет ли он, о чем мы молимся
и шутим,
какие твари нам страшны,
и список каков имен, с кем
менее всего
хотели б ложе разделить?
Влечет что каждого друг к
другу: вожделенье
иль одиночество, тщеславье
или удобство просто: ясно
почему
друг друга убивают,
но созидают как совместный мир,
как цифры невозможные Бомбелли,[xlvii]
но и полезные, никто не
объяснил.
Все ж поведенье удается им
невыносимое прощать, что можно
лишь чудом вынести
без содрогания: ужимки, тайные
привычки
(я бы скучал без них,
когда б ты умер). Поразительно,
однако,
что никого не зарубили
случайно: в криминальный шум
Истории по воле рока
безмолвно канули, никто их не
оплакал.
Но то, что в Австрии сидим
спустя двадцать четыре года мы,
сродни заботливым кузенам,
под застекленным взглядом здесь
Бамбино
Неапольского и приветов
Стравинского и Штрауса
портретов,
британские кроссворды все ж решаем,
и в самом деле странно. Рад,
что маленькие окна
строитель сделал, чтобы нас
не видел тот, кого мы видим:
дом,
как крепость, должен быть,
всем оборудованьем современным
оснащенный,
чтоб укрощать Природу,
что древней магией оснащена, и
Князя Тьмы
со сворою химер, кто душу ест
(Любой громила купит автомат,
но тайна
священных чар дана
лишь добрым, если ищем власти,
подведет.)
Но людоед придет,
как Джойс
предупредил нас. Все ж,
постимся иль пируем,
Мы знаем, что умрем без Духа,
Но жизнь без Буквы — наихудший
вкус,
и как всегда, любовь и правда
не очень-то разнятся, а если кажется, что есть различье,
должна быть подчиненной правда.
? июль 1963
[1]
Эпиграф из Псалма XVI: 6 по Вульгате (лат.; перевод св. Иеронима). В русском
переводе это Пс. XV: 6: «Межи мои по прекрасным местам и наследие мое приятно
для меня».
[2] Счастливая вина (лат.)
[3] Английский эвфемизм, означающий туалет. Англичане говорят гостям дома:
«Разрешите, я покажу вам географию дома» (May I show you the geography of the
house), имея в виду туалет.
[4] Восхваление ванне (лат.); в оригинале нет знаков препинания.
[5] Великий монарх (франц.)
[6] Вечерняя песнь (нем.)
[7] семьей (франц.)
[i] Об этом цикле Оден говорил американскому поэту Джеймсу Мичи,
переводами которого из Горация он восхищался, что «пытался писать так, как
писал бы Гораций, если бы английский был его родным языком» (Mendelson Edward. Later Auden. New York:
Farrar, Straus and Giroux, 1999, p. 454).
[ii] Джон Бэйли (John
Oliver Bayley 1925–2015) — английский литературный критик, писатель,
заслуженный профессор Оксфордского университета (Warton Professor of English,
1972- 1992), один из самых глубоких и доброжелательных критиков поэзии Одена с
самой первой его книги.
[iii]
Дворец Бленхейм, Бле́нейм — родовое имение герцогов Мальборо, один из
крупнейших дворцово-парковых ансамблей Англии. Расположен на окраине Вудстока в
графстве Оксфордшир. С 1987 года — памятник Всемирного наследия ЮНЕСКО.
[iv] Джеффри Корер (Geoffrey Edgar Solomon Gorer, 1905–1985)
— английский писатель и антрополог,
известный тем, что применял психоаналитические методы в антропологии.
[v]
Имеется в виду так называемый «Замок Херста», построенный архитектором Джулией
Морган (Julia Morgan, 1872-1957) в Сан-Симеоне, расположенном в Калифорнии,
приблизительно на полпути между Сан-Франциско и Лос-Анджелесом, по заказу Уильяма Рэндольфа Херста (William
Randolph Hearst, 1863–1951), газетного магната, политика, коллекционера. В
замке также находится внушительная коллекция античного, восточного, и
европейского искусства, собранная Херстом.
[vi] Холм
Хетти Пеглер, названный так в честь жены Генри Пеглера (ум. в 1695) Хестер, на землях которого в деревеньке
Юли (Uley) в Глостершире, Англия, нашли
в 1821 г. курган с захоронениями 3000 в.
до н. э., а в ходе дальнейших раскопок и римские захоронения.
[vii]
Шёнбрунн (нем. Schloß Schönbrunn) —
основная летняя резиденция австрийских императоров династии Габсбург в стиле
барокко. в 5 км. от центра г. Вена.
[viii] Луис Макнис (Frederick Louis MacNeice,
1907—1963) — английский поэт ирландского происхождения, друг и соавтор Одена (Вместе они написали
книгу «Путешествие в Исландию»). Окончил Оксфордский университет, дебютировал
вместе с У.Х. Оденом. Долгие годы работал на радио BBC автором
программ (в том числе, в конце 1940-х гг., для Русской службы).
Опубликовал 15 книг стихов, ряд пьес (а также перевод «Фауста» Гете и
«Агамемнона» Эсхила), книгу о поэзии У.Б. Йейтса.
[ix] Велунд — персонаж древнеанглийской
элегии «Жалоба Деора» из Эксетерской книги, о злосчастиях менестрелей, о
которой упоминает в «Исторической поэтике» А. Н. Веселовский и которую
впоследствии перевел на русский язык В. Г. Тихомиров (Древнеанглийская поэзия,
М. Наука, 1982). Автор, изгнанник Деор
(древнеангл. «благороднорожденный»), сообщает о себе, что прежде служил в
дружине у конунга, пока наследник конунга не изгнал его. Деор упоминает ряд
известных сказаний о богах и героях, в частности, о кузнеце Велунде, который
надписывал каждый выкованный им меч. Согласно легенде, Кузница Велунда (или
Вейланда) находилась в Оксфордшире. Велунд (Вейланд, Воланд) отождествляется с северным персонажем по
имени Völundr, героем исландской «Песни о Вёлунде» (Völundarkviða) в «Старшей Эдде».
Впоследствии легенда была использована Гете (в «Легенде о Докторе Фаусте»
Сатана называет себя «дворянином Воландом») и Рихардом Вагнером в цикле «Кольцо
Нибелунгов». Для Одена, знавшего все эти произведения с юности и совместно с
Луисом Макнисом совершившим путешествие в Исландию (так же называлась совместно
написанная ими книга и стихотворение Одена), Веланд — архетипический творец,
мастер, а Оден гордился тем, что в своей поэзии использовал все английские и
античные размеры и даже впоследствии хайку и танка.
[xiii] Космоса Модель |немецкой стала
—имеются в виду философские воззрения
Ницще, Маркса и Хайдеггера.
[xiv] Гранусион — аллюзия на аллегорическую
дидактическую поэму «Космография» (ок. 1140 г. н. э., Cosmographia;
другое название De mundi universitate) Бернарда Турского,
философа-платоника XII в. (1085-1160), известного под именем Бернарда
Сильвестра, на тему сотворения мира. Согласно Сильвестру, в саду (приятном
месте) под названием Гранусион, пахнущем всеми цветами и травами Востока, живёт
Фисис со своими дочерями Теорией и Практикой. Согласно Бернару, в Гранусионе
(названном так потому, что в нем все предметы и явления достигают зрелости),
все четыре элемента, из которых создан Космос, находятся в совершенном
равновесии. (Stock Brian. Myth and Science in the Twentieth Century: A Study of
Bernard Silvester. Princeton University Press, 2015, p. 188.
[xv] В оригинале неологизм, образованный от лат. “Ubi sunt”, что
переводится, как «О где <вы>» и восходит к переводу кн. Варуха на латынь:
«Где князья народов и владевшие зверями земными, забавлявшиеся птицами
небесными…» (3:16). Подобный мотив
сожаления есть также в древнеанглийских «Морестраннике», «Беовульфе» и
упоминавшейся «Жалобе Деора». (Ср. также «Балладу о дамах прошлых времен»
Франсуа Вийона). Однако в данном стихотворении Оден как бы меняется местами с
Макнисом.
[xvi] Оден упоминает книги Макниса Poems
(1935) The Burning Perch (1963).
[xvii] Вайсс Ирвинг (Weiss, Irving,
1948) — американский прозаик, поэт, в том числе и визуальный, заслуженный
профессор английского в университете штата Нью-Йорк в г. Нью-Палц. Его перевод
на англ. книги поэта, философа и художника Малькольма де Шазаля «Чувство
пластичности» (Malcom de Chazal’s Sens-Plastique.) был опубликован с
предисловием У. Х. Одена.
[xviii] Вайсс Энн (Weiss, Anne) — американская писательница, автор романа
«Наша плоть и кровь» о маленьком американском городке во время Второй мировой
войны, жена Ирвинга Вайсса
[xix] Кристофер Уильям Брэдшоу Ишервуд (Christopher William
Bradshaw Isherwood, 1904–1986) — англо-американский прозаик, автор известного
романа «Прощай, Берлин», по которому был снят фильм «Кабаре», драматург, друг
юности и соавтор У. Х. Одена, совместно с которым написал несколько пьес, был с
Оденом в Китае, где написал роман «Путешествие на войну»; впоследствии вместе с
Оденом приехал в США и принял американское гражданство в 1946 г. Преподавал в
университе Калифорнии и жил в Санта-Монике, где умер от рака в 1986 г.
[xx] Друг Одена, художник, который жил на о. Иския.
[xxi] "чистоплотность сродни праведности"; ≈ чистота - залог
благочестия [впервые встречается в проповеди Дж. Уэсли (J. Wesley, 1703-91)
- основателя методистской церкви]
Certainly
this [neatness of apparel] is a duty, not a sin. ‘Cleanliness is, indeed, next
to godliness.’ (J. Wesley, ‘Sermons’, LXXXVIII, ‘On Dress’, 1791, NBQ) —
Конечно, это [аккуратность в одежде] обязанность, а не грех. Чистоплотность
действительно сродни праведности.
[xxii] Аллюзия на спор между протестантами, которые уповали лишь на Веру, и
католиками, которые признавали Веру и Труд, восходит к теологическому спору, в
основе которого разногласия между заветами св. ап. Павла (посл. к Римл. 5:1-2)
и св. ап. Иакова (2:17).
[xxiii] Великий монарх (франц.) —подразумевается либо император Священной
римской империи, либо первый король франков Хлодвиг I (481/482-511), но
возможно, и Генрих VIII.
[xxiv] Те́рмы Карака́ллы — термы императора
Каракаллы (прав. с 2111 по 217 г. ч э.) в Риме, официально именуемые термами
Антониниана. Они находились у Аппиевой дороги, за Капенскими воротами, между
Авентином и Целием. Двор терм Каракаллы имел размер 400 на 400 м,
центральный комплекс — 150 на 200 м.
[xxv] Тепидарий, тепидариум
(лат. tepidarium — тёплая комната) — тёплая сухая комната в
классических римских термах, предназначенная для (предварительного) разогрева
тела. Тепидарий нагревался до 40—45°С от ипокауста (горячим воздухом из печи,
проходящим по каналам, расположенным в стенах и под полом).
[xxvi] Анто́ний Вели́кий (ок. 251-
ок. 356 г. н. э.), преподобный — раннехристианский подвижник и пустынник,
основатель отшельнического монашества, избравший местом обитания Фиваидскую
пустыню и др. места отшельничества.
[xxvii]
Возможно, аллюзия на «Путешествие
Пилигрима в Небесную Страну» (англ. The Pilgrim's Progress from This
World to That Which Is to Come) Джона Баньяна (англ. John Bunyan;
1628–1688), английского писателя, баптиста-проповедника и провидца.
[xxviii] Барон Фридрих Мария Алоиз Франц Карл фон
Хюгель (1852–1925) — религиозный
австрийский, английский религиозный деятель и писатель, католический богослов;
получил домашнее образование. Отец его барон Карл фон Хюгель был послом Австрии
в Великом Герцогстве Тосканском, а мать, Елизабет Фаркьюхарсон (Elizabeth
Farquharson), перешедшая в католицизм шотландка. Когда ему было 15 лет, семья
переехала в Англию. Впоследствии Фридрих фон Хюгель женился на Мари Герберт
(Lady Mary Catherine Herbert (1849–1935), дочери государственного деятеля
барона Сидни Герберта. В «Письмах барона фон Хюгеля племяннице» (Letters from Baron
von Hügel to a Niece, ed. Gwendolen Greene, 1928, p. 41; цит. по: John
Fuller. Auden. A Commentary. Princeton University Press, 2000, p. 491) он пишет
о фанатиках, идущих по головам (англ. “whole-hoggers”) и тех, кто все сваливает
в одну кучу (“lumpers”), не отделяя мирского от священного. Вкладом в теологию
было также его учение о «трёх элементах». Человеческую душу, развитие западной
цивилизации и феномен религии, являющиеся этими самыми тремя элементами,
Фридрих фон Хюгель рассматривал в контексте других трёх элементов:
исторического, научно-интеллектуального и мистического. Между этими шестью
элементами постоянно происходит некое трение и напряжённость, которые проявляются
в религиозном мировоззрении человека. Фридрих фон Хюгель придавал большое
значение мистическому элементу религии, который является импульсом для трех
элементов, предупреждая, однако, не увлекаться этим импульсом в отношениях
между тремя элементами.
[xxix] Маргарет Гардинер (Margaret
Gardiner;1904-2005) — британская писательница, журналистка, политическая
активистка, меценат, родившаяся в Берлине и перебравшаяся с семьей в Англию
перед Первой мировой войной.
[xxx] Томас Тельфорд (Thomas
Telford, 1757–1834) — инженер, построивший Каледонский канак и 1200 мостов в
Шропшире.
[xxxi] Джон Мьюр (John Muir; 1838-1914) —
американский натуралист и естествоиспытатель шотландского происхождения. Его
письма, эссе и книги повествуют об его исследованиях природы, в особенности горной
системы Сьерра-Невада в Калифорнии. Основатель общества защиты окружащей среды
под названием «Клуб Сьерра» (Sierra Club).
[xxxii] Дугласова пихта (Псевдотсуга
Мензиса) — вечнозеленое растение, семейства сосновых.
[xxxiii] …где мистер Виньян Борд — на
самом деле его звали сэр Вивиан Борд
(Sir Vyvyan Board) был директором китобойной компании «Гектор» в 1940-х гг.,
известен тем, что приложил много усилий на то, чтобы ввести электрогарпуны, как
более гуманный метод охоты на китов.
[xxxiv] …новый Кносс — имеется в виду не Минойский Кносс (греч. Κνωσός, лат. Cnossus),
на острове Крит с его дворцом, где в ок. 2000—1700 г. до н. э.
едва ли не впервые в истории человечества встречаются такие инженерныеи
архитектурные достижения, как многоэтажные здания, естественное и искусственное
освещение, знаменитый лабиринт с Минотавром, а более поздний период, когда
после землетрясенья ок. 1700 г. до н. э., а «новодворцовый
период». Период 1700—1450 гг. до н. э. — время
высочайшего расцвета минойской цивилизации и особенно Кносса.
[xxxv] …съедобен Бог | христианской
пищей мог — шуточная аллюзия на евхаристию.
[xxxvi] озера зарастут (англ. meres break) —
имеются в виду маленькие озерца среди болот в Шропшире, которые зарастают мхом.
[xxxvii] для защиты Фермопил— аллюзия на Фермопи́льское сраже́ние (др.-греч.
Μάχη τῶν Θερμοπυλῶν) — сражение в сентябре 480-479 г. до н.э, когда в ущшелье Фермопил,
греческая армия численностью от 5200 до 7 700 человек успешно сражались в
течение 2 дней против персидской армии, численность которой современные
историки оценивают в 200—250 тысяч человек. На третий день основной отряд
греков отступил, остались лишь 500 человек, из которых — 300 спартанцев.
[xxxviii] Текла Кларк (итал. Thekla
Pelletti) — американка, молодая вдова, знакомая Одена еще с тех времен, когда
он проводил свой отпуск на Искии, и до того, как она вышла замуж за Джона
Кларка. Впоследствии она написала книгу воспоминаний, в которой, в частности,
утверждала, что эстет и эрудит Честер Калльманн злоупотреблял привязанностью к
нему Одена, приглашая в их дом в Кирштеттене юношей, а когда Оден умер, исчезло
переписанное им завещание, в котором, в отличие от первого, поэт все завещал
своим племянницам. В итоге, наследство получили родители Калльмана, так как он
умер в Греции спустя два года после Одена, так и не вступив в права наследства.
[xxxix] Там-Там — кличка короля Эдуарда VII ( Edward VII, 1841-1910, прав.
с 1901-1910).
[xl] Доброй (букв. счастливейшей) ночи! (итал.)
[xli] Мэри Фрэнсис Кеннеди Фишер (англ. Mary Frances Kennedy Fisher, 1908–1992) писала на гастрономические
темы, Оден восторгался ее стилем.
[xlii] … Левиафаном в маринаде… — Аллюзия на Пс. 73: 14: «Ты сокрушил голову
левиафана, отдал его в пищу людям пустыни, [Ефиопским].
[xliii] Луис Кроненбергер —(англ. Louis Kronenberger;9, 1904 –
April 30, 1980) — американский редактор, литературный критик ( работл в
«Нью-Йорк Таймс», дольше всего в журнале «Тайм», 1938-1961), писатель, афорист.
Считалось, что похвала Кроненберга гарантирует успех. Эмми (урожд. Emily L.
Plaut ) — его жена с 1940 г.
[xliv] Честер Калльман (Chester
Kallman, 1921–1975)— американский поэт, либреттист, партнер и соавтор У. Х.
Одена, в особенности, оперы «Похождения повесы» И. Стравинского.
[xlv] Нет Нас, есть только Ты и Я
— аллюзия на книгу Мартина Бубера «Ты и я».
[xlvi] …протестантской жизни — Оден
говаривал, что религия — католическая, но путь к ней — протестантский (John
Fuller. Auden: A Commentary, Princeton University Press, 2000, p. 494.)
[xlvii] Рафаэль Бомбелли ( итал. Rafael Bombelli;
наст. фамилия Маццолли, которую ему пришлось сменить, так как его дед был
казнен как заговорщик, 1526-1572) — итальянский математик, в главном труд
которого «Алгебра» (между 1560 и 1572(, в которой Бомбелли первым в Европе ввел
отрицательные числа, правила работы с ними, включая правило знаков для
умножения; кроме того, его выводы положили начало применению комплексных чисел.
Сообщения
Комментариев нет:
Отправить комментарий