Волна, поэма (ранее не публиковавшийся перевод)
Пройти сквозь боль и не познать ее.
Грохот дверки машины ночью.
Появиться в незримых краях.
Итак удача
высказаться
С небольшим опозданием явилась в
различных обличьях:
Немой актер, будущий святой,
опьяненный идеей мученичества;
А наш пейзаж вышел таким, как
сегодня:
Частично смазан, часть его слишком
близка, та, что посередине —
Приют
покоя, недостижимый, с разными милыми
Людьми и растениями, которые
пробуждаются и потягиваются, привлекая
Внимание к
себе любой уловкой, на которую способен человеческий
Род. И назвали это нашим домом.
Никто не
воспользовался этими ранними
Переменами;
ни один дверной звонок не зазвенел.
И все же каждый день, как только он
наступал, казался порогом
Любви и
отчаянья снова. Ночью он пел
В черных деревьях: Мой
бездумный, мой бездумный, ах.
И могло оказаться, что был вторник с
темными беспокойными тучами
И клубами белого дыма в просветах, а
внизу — влажные улицы,
Казавшиеся столь неизменными, и вдруг
пейзаж изменился:
Другая
идея, новое понятие, нечто поданное
давным-давно
И только сейчас это кажется начинает
действовать,
Чтобы разрушить, наконец, старую сеть
Писем, дневников, добавок к
цивилизации.
Это проходит сквозь тебя, выходит с
другой стороны,
И вот — это уже другой город, со
всеми
Возможностями в саване нарративного
моратория.
Граждане, для которых это было
спуском в мир,
Принадлежат ему, хотя никого нет
Рядом, когда вяло бьешься и рвешься
сквозь время,
Представляя его как есть, вид трагической
эйфории,
В которой пророс твой дух. И что
оправдано в тебе.
В доме с призраками не берут на
постой: в этом отношении,
Это во
многом бизнес, как обычно. Принципа
упрощения
Там уже нет либо его не насаждают,
как прежде.
Не избежать горба старателя;
Прошлый
опыт снова имеет значение; рассказ растянулся
На мили, пока его доскажут. Будет
больше концертов
На
площадке, где муж с женой смогут
Посмотреть друг на друга и
рассмеяться, вспоминая, как любовь
Скукожилась, провозглашая
сюрреалистичную близость, как джаз,
Движущийся
поверх мебели, чтобы сказать, как ему приятно
Или что-то в таком роде. В конце
только рукопожатие
Остается, что-то вроде поцелуя, но
бледнее. Мы
Понятно изложили? Ну, эта жажда объяснит
Некоторые, но не все восхитительные
граффити; тем временем
Кислород
дней делает набросок остального, приводя
К равновесию. Наш рассказ больше не
одинок.
Там что-то грохочет,
А сейчас
перестало, и в роскошном отшельничестве тянут жребий
Соломинок собственного поражения.
Выигрывает короткая.
Одной идеи достаточно, чтобы
организовать жизнь и спроектировать ее
На
необычные, но жизнеспособные формы, однако многие идеи
Заводят тебя вглубь болота их благих
намерений.
Подумайте, сколько их у обычного
человека в течение дня или ночи,
Так что
они превращаются в сияющий задник неизменно
Повторяющихся жестов, лишенных
собственной жизни, только
Отзывающихся
эхом подозрений их владельца. Забавно поскрести
И может что-то найти. Но чтобы нежная
размытость
Места действия нечто означала,
следует извергать весомые слова,
Жертвуя
некоей четкостью ради густоты
Упроченного мнения, обреченного
сникнуть в забвении: не слишком линейного,
Но и не слишком заоблачного и
отдаленного. Затем — преимущество
Утонуть
самостоятельно, пробившись сквозь чердачное окошко
Собственных мнений, изменяя лабиринт,
воздвигая значительные
Собственные построения в избранных
уголках, как виселицы,
И
благодаря этому месмерический план пейзажа становится
Наконец очевидным. Это не более
пейзаж, чем поле для гольфа,
Хотя там благоразумно оставили несколько
естественных призов.
И пока он
сам фокусируется, именно задник жизни
Частично выходит на передний план. Он
там, как лимб. И задача
Донести смысл становится весьма
второстепенной. Разве не «смысл» —
Этот пустячок моей жизни, который мне
виден — который отвечает мне,
Как песик
и машет хвостиком, хотя волнение и верность
— разве это
Почти все, что можно выразить? Что я
когда-либо предпринимал,
Чтоб захотеть блуждая прийти к
чему-то еще, к объяснению,
Как я
действовал, к примеру, когда знал, что могу обрести эту
Возвышенную шелуху восторга, как
берег озера в пустыне,
Озаренный
закатом? Так, что если он соизволит обрушить
Всю мою конструкцию, я по крайней
мере получу удовлетворение
И знание, что это должно быть
постоянным, чтобы выжить,
Сверкая, смущая чарами своих хороших
манер.
Как скалы при отливе, открывается
разнородная поверхность,
Больше наносов. Все равно, лучше так,
Чем проживать череду событий,
одобренных заранее,
Чтобы
получить примитивное утверждение. А разум — это
Бухта, на которой громоздятся скалы,
просто нейтральная их опора
В их
унижении. Они объясняют
Испытания нашего века, очищая его от
вредоносных
Побочных эффектов, пока он проходит
через их систему.
Реальность. Объяснена. И несколько
секунд
Мы живем в одном теле, мы снова братья.
Полагаю, все игры и научные
дисциплины заключены здесь,
Рисуя походя точки и звездочки,
Навязывающие нам мнения, которым нет
до нас дела,
И так бросающие нас. Но разделений
нет, мир един,
Как мы, и как мы, он ни стоять не
может особняком, ни исчезнуть.
Когда молод, мир кажется весьма
странным и безопасным местом,
Но теперь, когда я изменился, он
кажется просто странным, холодным
И полным корысти. Софа, некогда
служившая сиденьем,
Больше не озадачивает, в то время как
приятная беседа,
Которая случается регулярно в течение
года, похожа на колли,
Которую
никогда не перерастешь. И это происходит с тобой
В этой комнате, это здесь, и мы
никогда
Не
отведаем нашего опыта. Он нас тянет на дно. Много позже
Кажется, что усвоил цель игры в то
мгновенье,
Когда другой
игрок нарушил одно из правил; казалось, что это
Модуль ветра, нечто, в чем теряешь
себя,
Но не потерян, а потом тебе нравится
сыграть в другой день,
Когда
внешние условия изменились и только игра
Быстра, запутана и правдива, как
начинает казаться.
И все же не знаешь, почему это.
Завет, который мы заключили,
Изводит нас, некоторые угодили в
ловушку, и верный путь,
Оказывается ведет прямо через наш дом
И на задворки. Столь многие системы,
В которые мы вовлечены, столь многие,
Выпускают нас на волю в океан языка,
который
Оказывается частью нас самих, точно
мы смогли бы когда-нибудь убежать.
Небо ярко и очень просторно, и волны
говорят с нами,
Готовя мечты, с которыми нам жить и
которые применять. Придет день,
Когда
придется это сделать. Но пока
Они бесполезны, все больше деревья на
фоне деревьев.
Я не ожидал, что взгляд может быть
столь прям —взгляд скульптуры
Мгновений
с добавкой мыслей. И я хранил его
Лишь как напоминанье, не из любви. Со
временем я двинулся,
Став его
изнанкой, а потом, нежный, трепетный, я стал как отец
Этих сценок, приподнятых над
«реальной жизнью». Было спокойное время
В
супермаркете и в кусочках
Сценок из жизни людей, которые
скользя мимо или топча,
Проходили
мимо моего отрезка коридора, часто
Не останавливаясь полюбопытствовать,
где они — может они даже знали.
Впрямь, подобные явления или
мгновения,
Когда выявляешь в себе энтузиаста,
инициатора, редки,
Но они устойчиво длятся,
Отдавая свою видимость форме
Много позже других. Забыв о «любви»
На мгновенье, вырываешься вперед сразу
на мили, в степь или в пустыню,
Точное расстояние до которых,
Как оно
ощущается, я бы хотел выделить и вычислить. Ибо
Нам всем придется возвращаться тем же
путем
Опять и не знать это,
Не посчитать каждый разбросанный
кустик полыни —
Значит уснуть до вечера и проспать до
утра,
Что всегда
нас задабривает, сглаживает наши беды и снова
укладывает
в кровать.
У всех этих дней была тупая ясность,
которая вот-вот должна была явиться
В
запомнившемся окружении. Заголовки и
экономика
Освежают на мгновение, пока
оглядываешься на груду
Заржавленных
пружинных матрацев в луже воды, а затем, словно
Проскользнув под дверью или сквозь
дверной глазок, огромное преимущество
Разорвется, как мыльный пузырь.
Игрушки, торжественные и узловатые, как книги,
Сначала
утверждают себя, ведя вниз через
изысканный пейзаж
Из напоминаний вести себя лучше в
следующий раз к влажному месту на моем
бедре,
И это
выразится в теплом деловом письме, убеждающем нас
Образумиться и обратиться к злобе
дня,
Который теперь заканчивался. Никакого
чувства упадка не вытекало,
Кроме, возможно, нескольких тактов
музыки такого такта и усталости,
Что просыпаешься с новым пониманием
цели: многое нужно сделать
С минимально пригодными средствами,
чтобы приступить к делу,
Ожидая дальнейших указаний, которые
вскоре должны материализоваться
В песчаном ли карьере с бегающими
вокруг испуганными цыплятами,
Или на большом столе в доме в далекой
глубинке с записками,
Прикрепленными к стенам кнопками и с
чувством простоты, не похожем
На какое-то другое ожидание. Я готов
справиться с этим,
Объединяя
заметки о проблеме любви
Ко многим, к двум людям одновременно
и к самому себе
Во время необходимости, не похожей на
ту, прежнюю.
И однажды
возможно наступит день, когда возникнет
Дискуссия, чтобы почувствовать что-то
даже до того,
Как начнем думать о том, что явится с
переменой погоды,
Которую никто не мог предугадать, но
произойдет это так,
Как приходили столетия, не вызывая
полного ступора.
Это случится ночью задолго до сна и
любовь,
Которая
придет следом, вдохнет снова тайну в стерильное
Существование, которое вело к этому.
Мгновения чистые, как вода,
Плещущаяся
по скале на солнце, хотя и во тьме, а потом
Сон должен подтвердить это, и тело
вновь посвежело
Для испытаний и опасностей, которые
любая любовь,
Как бы добра ни была, должна
использовать как условия в споре,
То есть, как рефлексирующая игра
нашей жизни и, когда теряешь себя,
А потом
вновь изменяешься, безобидная фантазия, что должна будет
Постепенно дорасти до серьезной и
вскоре изложить свое дело кратко
И угрожающе, и мы вновь садимся за
стол,
Замечая на этот раз текстуру
древесины и то, как она прорастает сквозь
Планшет, на котором пишем, становясь
частью написанного.
Неизбежное не произойдет, пока не
провоняет.
Двигаясь
мы достигли вершины
Того, что никто не мог разглядеть в
темноте,
Но кто-то сказал, что это чудо, что
мы преодолели
Предыдущую фазу, теперь столкнувшись
с несовместимыми
Желаниями друг друга и надеждой на
некое примирение, чтобы это стало
Нашей
общей камерой, где мы смогли бы оставаться, пока
Нам это удобно, ибо сокрушенные
желания внутри
Нельзя было даже сравнить с крутыми
склонами снаружи,
А утро
все уладит. Так что мой первый импульс
Пришел, побыл немного и ушел, не
оставив
Ни следа, даже шепота. Дни теперь шли
Слева направо и обратно через всю
сцену, и никто
Не замечал ничего необычного. Тем
временем, я оглянулся
На грезу каменных груд, что было
городом, откуда мы начали путь.
Никто не
дает мне совета; огромные смутные тучи
Неба пустыни, приходят, едва касаясь
его, и так приятны
В безмерном
одиночестве следы тех, кто скитаются и продолжают
Путь, уверенные, что день скоро
кончится и опустится ночь.
Но под
тем, что похоже на груды шлака, угроза
Остается в слишком плоском объяснении
всего. Те,
Кто страдают от вздора, вряд ли
заметят, что темы
Сегодняшней лекции нет еще и в
помине, и в своей травме
Сольются воедино с огромной молящейся
аудиторией,
Раскачиваясь и сгибаясь в ритме почти
неслышного пикколо. Когда же
Его смывает, предмет всех медитаций
нередко
Превращается просто в сноску к
великой цепи,
Которая лишь с усилием пытается
соединить землю и небо.
Нужны ли комментарии, подобные этим?
Конечно, небеса прекрасны
Сами по себе, не возразишь, но мы,
когда мы уходим,
Как дети
из школы в четыре по полудни, сможем ли мы
Поднять головы и лицом к лицу
встретить вечернее домашнее задание? Нет, запас
Божественного терпения, которые мы
вроде бы чувствуем, ограничен,
И те, кто идут навстречу нам по
мосту,
Не приветствуют нас, а защищают место
власти,
Гору, огражденную низкими
укреплениями, как хребтами. Но когда
Некто, подготовленный лучше, все же
перейдет на ту сторону, то встретит
Такой же холодный прием. И потому что
невозможно поверить,
Что там
кто-то живет, это мы будем бездомными, на улице окажемся
В итоге. И нам не вполне понятно, что
с этим делать.
Это доводит до умопомрачения. Каждый из
нас должен попытаться
Сосредоточиться на какой-то детали
оружия: на мрачных кроваво-красных плюмажах,
Плывущих над изогнутой голубой
сталью; на ребристом бархатном корсаже
И на более
социальном подтексте оного. Спеши совладать с жалом
Добавочного смысла, поспеши отразить
его. Твои уроки
Станут
почвой, из которой мы созданы
И на которую будем пока оглядываться.
Жизнь там была приятна.
И хотя мы все это выдумали, все это
может с нами случиться опять.
Только будь настороже тогда. Бремя
доказательства неправдоподобного
Плутовского
рассказа, подобного матрешке, ляжет на тебя
В следующий раз. И никому не
понравится твоя концовка.
У нас было, однако, чувство
защищенности,
Но тогда мы об этом не знали: вот
Как мы были защищены. Теперь в
темнице Лучшей Жизни
Кажется, что нас могут снова позвать
и допросить,
Что было
бы прискорбно, ибо только отсутствие памяти
Оживляет нас, пока мы семеним взад и
вперед
Вместе с бездушной неугомонной толпой
по угрюмому проспекту.
Можно ли увидеть что-нибудь новое,
чтобы поразмышлять? Не ведаю, лучше
Подожди, пока появится что-то,
требующее объяснений.
Это —
любопытное отсутствие волнения, которое начинает грызть
Человека. Пришло ли оно из-за того
что, все затвердело
В пламени
счастья, и поэтому формы не могут умереть, словно
Разрушенный форт, который слишком
крепок, чтобы его снести? И нечто вроде
Бледных альпийских цветов все еще
процветает там:
Некое напоминанье, которое ничем иным
никогда стать не способно,
Хотя его бальзам что-то лелеет, мы не
можем быть голы,
Раз у нас есть такое объяснение. Так
отраженный образ самого себя
Умудряется
выжить в мрачнейшие времена, в пору
Небывалого мороза, когда просыпаемся
каждое утро
И занимаемся делами как обычно.
И хотя
некоторые обычно уезжают
На пейзаж детства в заплатах,
севернее наших краев,
Подобные
нам оцепенело стоят вокруг, ожидая
Беспомощно и механически инструкций,
которые не поступают, приходясь впору
Месту наших насыщенных ни с кем не
разделенных размышлений, вступая в брак
С
натюрмортом раздавленного красного плода в небе, укрощают его
На предмет наблюдения. Ты почти
удовлетворен тем,
Что вместе
с людьми, читаешь их имена и собираешь
Приветствия и размышления или даже
бессмысленные слоги и
Диаграммы
у тех, кто кажется так великолепно приспособился
К атмосфере, созданной нами,
избавившись от многих удобств
Ради
голой, строго размеченной жизни, у которой очевидно
Есть обаяние, о чем мы понятия не
имели, что на благо,
Кроме того, что это извращает посыл,
Выдвинутый нами, храня его для более
поздней фазы понимания, и теперь
Мы живем этим, готовы расти и делать
ошибки опять,
Все еще
стоя на одной ноге, непрестанно появляемся
В невыразительной пустоте, в
захиревших полях
Поцелуя,
при этом веревка случайных, неуместных
Наблюдений все еще вокруг наших шей,
хотя нам казалось,
Что мы ее
сбросили в романе, который как-то прилип
К нашим жизням, жируя на нас.
Печально наблюдать
Нас в
таком состоянии, хотя любому
Понятно, что он или она совершили те
же самые ошибки,
Заучили наизусть те же списки в
надлежащем порядке,
Которым вас сейчас потчуют. Акры
кустов и древесных крон;
Садов, где
айва и яблоко появляются и исчезают кажется
Таинственно в течение долгого
времени; водопады
И то, что они скрывают, включая то,
что последует — шоссе и дороги,
Проложенные для трепетно пробующего
их преходящего автомобиля;
Мешанина цветов; всякая всячина,
словом,
Все, что создает эту видимую землю
такой, какой она является нам / явную
В наши
прозрачнейшие мгновения, когда каноэ вылетает из листвы
В реку, находя ее тихой, не столь уж
волнующей, но
И не вызывающей страха, чествуя нас
И то, что мы с ней сделали.
Не только то, что очень странно, но и
то, что кажется заурядным,
Также странно. Только то, что мы
чувствуем,
А не само
по себе чувство странно, странно для нас, живущих
И стремящихся жить под теми же
близорукими звездами, которые мы
Знали с
детства, когда глядя из окошка, впервые увидели их
И сразу же полюбили.
И мы можем
вернуться в то сырое состояние
Чувства, которое столь долго считалось
Непоследовательным и, следовательно,
уместным в наших дальнейших размышлениях
О религии, о миграциях. То, что
восстановлено,
Сильнее утраты, ибо вспомянуто;
У него своя, новая особая жизнь.
Новый цвет. Синева всерьез.
Без
сомнения. Сладостная кислота. Должны ли
мы собрать кусочки
(Но что такое эти кусочки, как не
отдельные головоломки,
В то время, как наждак дождя шлифует
окно?) и двинуться в центральную расчетную
палату
Где-нибудь в Айове, вдалеке от
дальних колоколов и громовых раскатов,
Которые делают
окружающую среду гибкой и особенной? Никто
Не просил меня здесь оставаться, по
крайней мере, если и просили, я забыл, но я
Могу расслышать пыль в древесных
порах и так узнать о том,
Что возможна некая бóльшая свобода и
милосердие,
Хотя и не
сейчас. Терпели неудачу
Потому, что были книги, которых мы не
читали, и сразу под ними —
Пейзаж, заштрихованный частыми
вмешательствами ледников,
Который так хорошо вписался в свой
люнет, что хочется его оставить, но
Нам надо и
далее пренебрегать им, пока среда
В итоге не будет понята как
необходимая, но мстительная оппозиция
Всякой
заботе, всем объяснениям. Твоей палец следует за
Кровоточащей лиловой линией, сползая по
колоннам старого путеводителя в это пористое
Состояние выговаривания вещей из их
остекленевших восклицательных знаков, Которое сопротивляется четкому
требованию: предупреждено. Так обширное прошлое
Принимает в переработку вторсырья
наши требования для нынешнего рассмотрения,
И городской пейзаж опять незыблем,
гладок,
Как воск. Как только причудливость
смыта,
Он становится монументальным и
беспокойным снова, глядя
Сверху
вниз на наши жизни, как с барочной башенки, не
Укус комара, который был здесь
двадцать минут назад.
Прошлое сбегает, как вор,
С нашим
богатством, как раз когда мы огибали главную
Излучину взбухшей реки; не видеть,
что впереди —
Становится единственной опасностью,
когда то,
Что может там утонуть, упомянут лишь
В невнятных аллюзиях, но это вернется
завтра опять.
Достаточно
лишь мгновенной правки, и смотри — предмет
Явлен во всем заинтересованном
разнообразии,
С ветвящимися проспектами и
дорожками, по которым никто не пойдет,
Цивилизованная озабоченность никогда
не быть одиноким.
Позже
засомневаешься, как все было
На самом деле, и какие-то приветствия
забудутся навсегда,
Как вода забывает
о дамбе, преодолев ее. Но в это мгновение
Царствует дух независимости. В тиши
Выбраться и делать что-то и поспешить
обратно домой,
Когда явится вечер, ни минутою
раньше.
Охотники
за головами и шакалы смешались с калиной
И алтеем снаружи, и все это
складывается, по существу
В то, в
беспокойстве о чем не вполне признаёшься, но сейчас
Все вышло наружу, как торжествующий
огонь,
Горящий в камине, и впрямь нет
причины тревожиться.
Ибо даже
когда часы и дни проходят безмолвно, и телефон
Никогда не звонит, и размашистые
капли воды
Падают со стрех, больше уже нет тайн,
И можно жить в одиночестве радуясь
вот чему:
Что годы войны далеко в прошлом иль в
будущем,
Что память вмещает все. И ты видишь,
как проскользнул по коридору
Тот прошлый ты сам, с которым ты решил
не иметь ничего общего,
И тебе стало комфортнее, хотя,
возможно, убавилось чести,
Но ты жив. Хочешь узнать, что
теряешь.
И все же
механизмы великой экзегезы только начинают
Реветь и жужжать. Есть мгновенья,
подобные этому,
Которые почти безмолвны, так что
наблюдатели за птичками вроде нас
Могут
прийти, немного побыть, размышляя над оттенками различий
Прошлых представлений, и освежившись,
двинуться дальше.
Но иногда и всегда подвергаешь
сомненью старые способы,
И новое удивление, стихотворение,
растет из пола,
Устремляется
ввысь клубнями, вторгаясь и громя салон
Ритуальных услуг, требования должны
быть удовлетворены на его условиях отныне,
Теперь, когда предварительные
переговоры, наконец, закончены.
Ты можешь лежать на полу,
Или у тебя нет времени, чтобы
сосредоточиться на чем-то одном,
И все же ты знаешь, что песня
ускоряется в костях
Твоей шеи, в пятке, и нет смысла
Выглядывать во двор, где ездят
тракторы,
Пустое пространство в бесконечном
континууме
Времени подошло: пространство,
которое может быть заполнено только тобой.
И я подумал о заставах на дорогах,
удивляясь,
Почему они
не так часты, любопытствуя, насколько
Приблизился буран из своего далека,
Но этого
было не достаточно, чтобы спасти меня от выбора
Места, куда я должен попасть
До ночи и под кров деревьев,
Все верно, но все же я был в
неведении там во тьме,
В одиночестве в центре стенаний, не
от меня исходивших,
Что тянуло меня назад к старым формам
выражения,
Которые,
знаю, уже пережил, но они снова окрепли
И выросли, чтобы заполнить экзотические
места, оставшиеся от спора.
Итак, всех, кто чуть постарше юных,
Заставляют
двигаться, нравится им это или нет, и только
Самые старые или совсем юнцы, могут
как-то повлиять в этом деле,
Будь они поездом, кораблем или просто
дорогой
Через равнину из никуда в никуда.
Позже
Запись множества голосов молодежи
среднего возраста издадут
И найдут на удивление оригинальными.
Это не может нас касаться,
Однако потому что сейчас не хватает
пространства,
Не достаточно измерений, чтобы
обеспечить необходимые декорации
Для любых
столкновений, по меньшей мере, чтобы прорыть нору
В истории с пользой и выйти, имея
что-то сказать,
Даже хотя бы одно слово со слегка
другой интонацией,
Чтобы оно
выделялось на фоне аккуратно придуманных
Хроник того, что люди сказали и сделали,
как английский рожок,
А потом вздохнуть, грянуться в
обморок
В наши фантазии, мрачные
И безвидные,
Окна покрашены в черный цвет, но
Мы можем вообразить достаточно, уж
это-то признано,
Что там
может происходить, и даже сыграть какую-то роль
В преобразовании всего в последнее
вечернее представление
Смутной пьесы, любви, сочащейся
сквозь швы
В цементе, гноящейся, включающей
Все другие занятия жизни и умиранья,
стройные
Обряды и управление поместьями,
Проверяя, что еще не в порядке, и
соединяя
Все остальное в отчет, который должен
быть сделан в итоге
В день,
когда кажется, что для его должного восприятья
Самые неподходящие условия, и мы
задаемся вопросом, быть может, мы тоже Преставились, погребенные в любви,
В любви, которая была нам присуща
лишь недолго,
И когда она делает пару шагов назад,
чтобы сменить точку обзора,
Боится, что может столкнуться с
вечностью.
И пока неудачники описывают любовь в
пылких выражениях незнакомцам
В таверне, и те, кто кажутся
осчастливленными ей, могут не знать, что ее потеряли,
Так что всегда есть небольшой остаток
Тех, кто живут в согласье с душой,
И тех, кто даже впоследствии не видят
в ней тайны,
Киммерийский миг, в котором все жизни
и судьбы
И незавершенные предназначенья
захлестнуло,
Словно гигантской волной, которая
вздулась
Из тихого моря и опять ушла в никуда,
Нанеся урон.
А что сказать о той череде
Нечастых ясных мгновений, на которых
Читаешь, точно начертанную на пустой
странице
Странность всех соприкосновений,
когда они
Извергаются беззвучно на горизонте и
через миг гонятся за тобой,
Как незнакомец на снегоходе,
Но о чем нельзя ни узнать ни написать
ничего, кроме того,
Что они здесь прошли? Если вынужден
Любить в темноте, как Психея, поможет
ли это
Как-то заполнить связки страниц
паучьей спенсеровой рукой,[2]
Когда всего-то и нужно выйти
На пару минут, чтобы вернувшись найти
завершенной работу?
И стало быть это — единственный
способ,
Каким нас определяет любовь, и мы
выглядим так же,
Когда другим случится нас встретить
потом, не зная даже,
Что мы
изменились, столь велико различие
Между нами, как новый день, который
глядит, не в силах быть прежним,
Как те, с
кем обычно общались, и мы вновь
Начинаем кружить в пустоте, слишком
глупы, чтоб извлечь пользу
Из прошлых ошибок — вот какие мы
разные!
Но как только покончим с тем, чтобы
нас прерывали,
Не
останется народу, который будет указывать нам, как боги
Это задумали, лишь — так повествуется
— огромный лес,
В котором
нет почти никого. Твои желания
До сих пор нехотя удовлетворяют,
иногда есть молоко,
Иногда
нет, но лесенка уморительных аплодисментов
К ним больше не ведет. Вместо этого —
барьер из цемента.
Лесничий был мил, но предупредительно
заставил нас уйти,
Что напомнило, как легко другие миры
могут прорасти,
Словно одуванчики, моментально.
Сейчас здесь никого нет,
Кроме
эмигрантов, оставивших прежние навыки, они столь близко
К поверхности воды, что можно к ним
прикоснуться.
Это они
могут рассказать, как любовь пришла и ушла
И все приходит и уходит, всегда
сбивая с толку,
Даже в фигурно постриженном мусоре настоящего,
Уничтожая созданное, улыбается и
никого похоже не узнаёт.
Она вечно
выражает отношение, может образы отражаются
Какой-то зеркальной поверхностью,
которую мы не видим, и они
Кажутся одновременно основательными,
как загородный дом, и милыми фантомами,
Которым вольготно в любом климате,
какой бы ты ни выдумал. Но несомненно,
Что слегка затонувший остаток памяти
пророс как доказательство,
Что были свершения, но никто не
подтверждает,
Что слышал о них. Пересекаешь газоны
по пути к ней; уже поздно,
Хотя свет
еще ярко желт, и слышишь
Замечания о том, как трудно заставить
кого-нибудь что-то делать
И более того, и вдруг слышишь, как
упоминают твое имя в конце —
Оно там, в списке, было там с самого
начала,
Но сейчас уже слишком сникло, чтобы
его принять во внимание,
Что может
и к лучшему в итоге: услышим
Другие имена, поняв, что они нам не
нужны, а любовь
Каким-то образом дана по ошибке
одному из них,
Не до
конца пропащему. Мальчиком
проскальзываешь мимо школы
В четвертый десяток, хотя и
неискренен уже, и все же не все
Почки этой весны раскроются, что
удивительно,
Он говорит. Не похоже, что станет
теплей, чем сейчас.
В нынешнем мейнстриме его по ошибке
принимают за другого;
Он медленно проходит и сворачивает за
угол. Нельзя сказать,
Что он ушел прежде, чем это
осознаешь, и все же нечто, некий тепловатый
Вызов, не принятый им и навсегда
упущенный,
Окружает его. Любовь в конце концов
удел избранных.
Но есть что-то еще — называйте это
последовательной событийностью,
Общая
оценка того, как события разворачиваются, когда
Твое внимание на миг отвлекается, а
потом —
Лишь
тумаки да история, словно эта покрытая коркой поверхность
Существовала всегда, а не явилась на
свет
Совсем недавно. Этот посеченный
шрамами полдень, возможно, досаден,
Но пока они глядят друг на друга
смутно
И в первый раз, внутренняя романтика
Ситуации поднимается в этих
человеческих существах, как древесный сок,
И они могут наконец насладиться не
тем, что у них будет все,
Но вместо
этого у них будет тонкое понимание того, как
Любовь не дотягивает, но и ярится:
аппетит
Нужды лучшего слова. Во тьме и в
безмолвии.
На ветру — это и есть жизнь. Чем были
помехи,
Которые привели нас сюда, а потом
охмурили, как не искренними попытками
Понять и так захотеть другого, не
важно,
Кого именно, а затем забыв о себе,
строить себя,
Чтобы захотеть его полностью, и в
последний миг
Быть захваченным врасплох такой
удачей — чувство незримое, но тревожное.
В этот ясный февральский вечер
тридцать три года назад это казалось
Гобеленами
живых звуков с оттенками красок, а сегодня
На этом кирпичном обрубке конторского
здания цвета косматы
Опять, став, наконец, такими, какими
были когда-то, доказывая,
Что не изменились: ты изменился,
А не они. Все, что осталось — узнать
их,
Как брата-близнеца, с которым был
разлучен с рожденья,
Для которого фабричные звуки
резонируют ныне в возвышающем закате,
Который ты
сам выбрал и выдумал, возвышенный
Гимн перпендикулярности и вечному
экспонентному
Повествованию,
чтобы заставить все случиться, раскрывая
В рамках совместной скуки и
ответственности.
Бодрые объявления поведали нам, что
все будет хорошо.
Что
суеверия сделают это для тебя. Но сегодня
Все крупнее и свободнее. Люди не
могут выйти и схватить тебя,
Однако тротуары выглядят опасно.
Улыбка медленно скисла.
И все же,
когда возвращаешься домой сквозь все это
И понимаешь его огромность, нечто
несомненно прибавляется к его параметрам:
Учителя никогда бы не поддержали это.
Поэтому,
Будучи
высоким и застенчивым, ты можешь точнее отстаивать
Определение того, кто ты есть на
самом деле. Та не садист,
Но должен
верить лишь в уничтожение этого определения
Однажды, когда названия уберут с
вещей, когда все свойства
Утонут в водовороте
пере-формулировок, как брусья.
Тогда ты должен будешь выйти и что-то
сказать,
Что угодно, лишь бы не длиннее пяти
минут,
А в перерыве тебе устроят баню.
Плевое дело.
Но пока я знаю, что каменные жилища
копят
Тень, которая принадлежит мне; не в
чем сознаваться,
Некому признаваться. Этот период
растянулся на несколько лет,
Но как бы
вдоль низкого забора у тротуара. Затем он потрясает
Новыми определениями в кулаке, но они
явно ложные
И будут
вышвырнуты из суда. Потом ты уже сам по
себе
В старом фильме о двух парнях,
пересекающих США пешком.
Любовь, которая придет потом,
принесет глубокое удовлетворение.
Как дождь в пустыне, вызовет к жизни
невообразимую дипломатию,
Пока не подумаешь, что тебе нужно
здесь выйти, может это —
Твоя
остановка. А затем все происходит вслепую, снова и снова
В длительном отчетливом настоящем,
которого здесь прежде не было.
Нет нужды
сочинять истории — на этой станции всем
Нравятся анекдоты, и твой им кажется
смешным. А потом всего
Два гигантских шага к большой
необходимости и чувству,
Которое тебе растить в себе. Чтобы
оно не старело,
Магическое настоящее настаивает на
том, чтобы оно было собой,
Но играючи. Живи и давай жить,
И таким образом, приведи все явления
к разумному завершению,
О чем им мечталось с начала, и так
достичь конца.
Одновременно
в местности размером с Западную Вирджинию
Противоположное
мнение взбирается на небеса: как быстро
Оно поднимается! Как стройно плотная
серебряная масса
Раскучивается по спирали, все
утончаясь в то, что можно назвать лишь излишеством,
Как теперь кажется, и в любом случае,
это лучше звучит в переводе,
И это единственный язык, на котором
будешь это читать:
«Я сбился с пути, но вроде бы
возвращался домой
Приблизиться, как в парадоксе Зенона,
мираж
Дома ускользал, перестраиваясь чуть
поодаль.
Мне были видны белые занавески,
развевавшиеся на окнах,
А в саду под яблоней с бронзовым
отливом
Старик снял шляпу и глядел на траву
Словно печалясь, печалясь о том, что
я наделал.
Понимая, что либо сейчас, либо
никогда, я наклонился вперед
В
последнем крайнем усилье рванутся из грезы
На травяное ложе за красным палисадом:
Я был
дома! Но было так одиноко. Меня приветствовали
Без воодушевления. Моя комната
осталась такой же,
Но окна были заперты и в комнате был
спертый воздух.
И хотя я был теперь волен
Исследовать по своей прихоти свои
желанья, медля
Над одним, показавшимся мне
особенным, свет лампы
Никогда не заменит печальный свет
раннего утра
Того дня, когда я ушел, убежденный
(как и сейчас)
В логике своих поисков, хотя был
совсем не готов
Исследовать практическую сторону
дела, почему и зачем,
И поэтому
не знал в итоге, достиг ли я
Своей цели или просто вернулся, еще
один опавший лист».
Нужно быть
твердым, чтобы не поддаваться лицедейству
Либо суровой логике, с которой враг
Доставляет донесения, как железные
подземные траншеи,
Возвышающиеся здесь и там тупыми
извилистыми очертаньями.
И как только ты кому-то говоришь, что
это все тебя не страшит,
Все равно остается нарушенное
ощущение своего бытия,
С которым жить, как-то взлелеять
опять полноту:
И все же у него никогда уже не будет
того скрытого изобилья,
Той спокойной радостной бодрости, с
которой
В другое время оно резво шло по
дорогам, обратив
На пользу невежество, неосознанный,
невинный эгоизм,
Дух,
который наполнял то время, ныне
Переместился, слишком глубоко
погрязнув в собственных раздумьях
О прошлых воспоминаниях. Бодрое
спокойствие каждого дня.
Но в конце мрачные вещи, странная
быстрая атака,
За которой следовали периоды затишья,
которые все укорачивались,
Разрешает противоречие между
субъективным и объективным, разрушая
Сложности
нашей планеты, ее климата, сонатин
И рассказов, ее клочья твердого
мерзкого снега,
Ожидающего, когда весна растопит его.
И теперь она хранит воспоминанья
О тревожном начальном этапе, который
должен был быть разрешен даже при
Своевременном первом намеке зрелости
в марте, «когда дни и ночи становятся
равными»,
Но даже более в торжественном
персиковом урожае через пару месяцев
После безделья вперемежку со взрывами
хохота.
Всегда выражать эти прелюдии казалось
бы
Не имеет смысла, если вечно будет
пять часов
С цветом кирпичей, все более кровоточащем
сквозь бурый цвет
Деревьев,
чтоб затем лишь почернеть. Однако это говорит больше
О нас. Когда они в конце концов
придут,
С весьма усердным звоном ключей
отпирая твою камеру,
Можешь сказать им сам, в чем дело,
Кто ты такой, и как случилось, что ты
здесь,
И как обстоятельства, к лучшему или к
худшему, сделали тебя тем, кем ты стал сейчас,
А если кто-нибудь подвергнет сомнению
целесообразность этого процесса,
Можешь указать на ощутимые
результаты. Не похоже на великую победу,
Которая без устали проносится над
человечеством вновь и вновь в конце
Каждой эпохи, предполагая, что ты
можешь определить ее вклад на благо
Истории,
хотя ты не первый, кто путает ее домогательства с чем-то
Вроде презрения, однако медленная
полировка бесконечно
Маленькой клетки, и все же достаточно
большой, чтобы вместить всю подавленность,
Презрение и ошибочные выводы,
основанные на ложных посылках, которые сейчас
Тебя тормозят, но к тому времени,
заключенные в чашечку цветка, зазвучат внятно, Даже бодряще как противоядие
плохо обоснованным желаньям: шаги
Полицейских осторожно приближаются в
весеннем воздухе.
В мельчайших оттенках, приправе между
жизнью и жестами.
Она
возникла как довольно застывший отпечаток
Всех явлений. Не то, чтобы не было
тех, кто были бы рады
Заиметь полезную запись, как эта,
чтобы добавить в коллекцию
Их
портфолио. Но помимо нужды, в чем необходимость
Носить небеса во внутреннем кармане?
Чтобы насытить
Миллионы чем-то более существенным,
нежели благие пожелания,
И все же
попридержать последнее подтверждение? Словом, видишь
Что эти дни, каждый со своим
обезоруживающим набором образов и отношений,
Возможно
полезны, но только после того, как последний
В каждом цикле исчезнет, там на
дороге, навсегда, в ночи.
Будет ли
дерзостью спросить небо, какой старой лоханью
Настоящего
ты одарило меня? Смогу ли выйти на улицу
С ним теперь, когда столь много
старой вражды и флирта
Сжалось до мелкого шрифта в контексте
жизней и так много
Новизны
уничтожено, виясь, как шарфик или носовой платок
Из окна, которое властвует надо всем,
возможно даже слишком?
Падая, нам следует отметить защитный
поток воздуха, несущийся мимо,
А потом
молиться, чтобы однажды после войны отобрать каждый из
Ограниченного ряда размышлений,
которые нам даны были вначале,
Чтобы попытаться извлечь из них
пользу. Только после этого, какая-нибудь
Крайняя позиция обретет смысл, для
себя, а не для нас, кто лежит задыхаясь
На склонах, никогда не дерзнувших
просто поверить самим себе, чтобы выйти наружу,
Не боясь некоего мрачного наблюдателя
в дыхании древесных крон.
И то, что план игры и любовь, данная
нам просто так, ни за что,
Должны совпасть — нет, еще не время
думать об этих вещах.
Тщетно пытаться сейчас отшелушить
любовь от ее объекта, которому она
Пришлась впору, помня о том, что
такой день когда-то настанет. Можешь
С таким же успехом предложить ее
соседу, первому встречному, либо совсем
Выбросить,
как часть плана отпереть в такой-то день
Дверь в этот лес, где тебя вырастили.
Никто не
ожидает этого, и вот
Сигнальные ракеты запустили над
вечерним растревоженным пейзажем
Вещей, написанных только для того,
чтоб еще раз забыть, на этот раз навсегда.
И небо уже все менее окрашено в
лососевые тона,
Черные тучи значат все меньше
(сначала в форме выдры;
Теперь, когда пятятся в
неопределенность — просто как плавники)
И возможно, слишком поздно для
чего-то вроде капитального ремонта,
К которому
вроде призывали до этого, но чья это была инициатива
Изначально? То есть, я не против
того, чтоб задержаться здесь
Чуть дольше, тихо сидя под деревом,
если все это
Прояснится само собой в конце концов.
Ничто не говорит о том, что это
случится,
Но я не против. Я примирен с теми
частицами меня самого,
Которые
подвергали сомненью другую, беспечную часть, отбросив
Ее к узловатой веревке догадок,
смутно свисающей из бурь
И мрака, и продолжающей путь в
никуда,
Едва
бормоча. Всегда случается, что несколько поручений
Зовут нас из комнаты нашей предусмотрительности,
И это
хорошо. И такая внимательность
Помимо всего прочего! Больше чем
кто-нибудь может принести чему-нибудь,
Но нам это
удалось, и к тому же с изяществом. Никто
Не сможет упрекнуть нас в этом. Но так как вы сами подняли этот
вопрос,
Скажу, что
мне не будет неприятно быть полностью
В вашем распоряжении временно. Многое
из того, что утекло из жизни,
Возвращается в такие моменты,
поднимаясь по маленьким капиллярам
Вежливых вопросов и кажущегося
участия.
И хотя тот
другой вопрос, заданный мной, но не могу
Припомнить уже какой, собирается
выдвинуться вперед, отбросив
Огромную тень над тем местом, где я
остаюсь, я не вижу этого.
Достаточно знать, что я вскоре буду
держать ответ за себя,
Меня
уведут для дальнейших расспросов, а позже доставят обратно
В удивительно тихую комнату, где
прошла вся моя жизнь.
Все приходит и уходит; стены, как
завесы, все время разные,
Но жажда все та же, чтоб всегда
развлекали
И восхищались. И это мы в итоге все
прекращаем,
Поторапливая уходящего гостя, что бы
ни один вопрос
Не остался не заданным, а стало быть,
не отвеченным. Пожалуйста,
Вопрос, кажется, хочет сказать,
возьми меня с собой, я довольно стар. Именно.
И поэтому каждый из нас вынужден
оставаться в одиночестве, чувствуя друг друга,
Пока
однажды война не освободит нас от наших различий. Будем
На связи. Стало быть, у них все это
было всегда. Но все было странным.
Перевод Яна Пробштейна
[1] Chroniqueurs — летописцы
(франц.).
[2] Имеется в виду выдающийся английский поэт елизаветинской Эдмунд
Спенсер (1552-1559), автор незавершенной эпической поэмы-аллегории «Королева
фей» около 40 000 строк, написанной спенсеровой строфой, состоящей из девяти
строк, восемь из которых написаны пятистопным, а девятая шестистопным ямбом со
схемой рифмовки "ababbcbcc".
[3] квинкус — расположение по углам квадрата
с пятым предметом посредине; расположение в шахматном порядке.
[4] frei aber einsam (нем.) — свободен, но одинок — девиз скрипача Йозефа
Иоахима, который был положен в основу знаменитой сонаты для скрипки и
фортепиано (начальные буквы которой по-немецки — F-A-E —
соответствуют нотам фа-ля-ми; на этой музыкальной теме и строится соната),
написанной по инициативе Роберта Шумана тремя композиторами — им самим,
Иоганнесом Брамсом и Альбертом Дитрихом в октябре 1853 г.
[5] Пайн Крик (Pine Creek, букв. сосновый
ручей) — распространенное название: так называется заповедник в Калифорнии,
каньон и национальный парк-заповедник в Юте, название клубов и полей для гольфа
в Колорадо Спрингс, Пенсильвании, Теннесси и Коннектикуте.
Сообщения
Комментариев нет:
Отправить комментарий