Джон Эшбери Фрагмент (1966)

https://images.app.goo.gl/EDWvzkwTnLwJuzf6A

Джон Эшбери  Фрагмент (1966)

            Поэма с провокативным названием «Фрагмент» (1964-1965) была написана Джоном Эшбери по возвращении в Нью-Йорк на похороны отца после десятилетнего пребывания во Франции (1964). Автобиографические мотивы тщательно скрыты, однако аллюзии на разногласия с отцом, который не одобрял ни образа жизни сына, ни его гомосексуальности, то и дело слышатся, как  слышны и мотивы невозможности выразить в слове, сложные чувства и образы, владеющие поэтом. Оттого-то пещера Платона превращается в грот, чтобы потом все же превратиться в пещеру. Впервые поэма была опубликована в журнале «Поэзия» (Poetry, vol. 107, 3, February 1966) https://www.poetryfoundation.org/poetrymagazine/issue/70955/february-1966, а затем включена в книгу «Двойная мечта весны» (The Double Dream of Spring, 1970). Поэма, также основанная на принципе «гипотаксиса», то есть на разорванном синтаксисе с употреблением союзов, которые на самом деле, скорее разрывают синтаксические связи, нежели объединяют текст в единое целое, использует аллюзию на картину «Серые квадраты» (Gray Rectangles, 1957–1958) художника Джаспера Джоунса, о котором впоследствии Эшбери напишет эссе (1989).

            В последней главе книги «Преодоление влияния»,[1] которую Гарольд Блум назвал «Апофрадис или возвращение мертвых»[2], он пишет: «Апофрадис — тягостные или несчастливые дни, когда мертвые возвращаются, чтобы занять свои бывшие жилища, приходят и к сильнейшим поэтам, но у самых сильных — это великий и последний миг пересмотра, который очищает даже этот последний прилив».[3] Они настолько преодолевают предшественников, что, по мнению Блума, возникает такое чувство, что предшественники им подражают. К таким поэтам Блум относит Эшбери, причем пишет Блум о стихотворениях из первых четырех книг Эшбери — «Некоторые деревья», «Клятва в зале для игры в мяч», «Реки и горы» и «Двойная мечта весны». Блум полемично утверждает, что так же, как Элиот в «Бесплодной земле» настолько преодолел влияние поэмы Теннисона «Святой Грааль», что  кажется, что английский поэт-лауреат находится под влиянием потомка, Эшбери в поэме «Фрагмент» (в книге «Двойная мечта весны») преодолел Стивенса настолько, что «иногда со смущеньем обнаруживаешь, что Стивенс иногда звучит слишком похоже на Эшбери, достижение, которое я не представлял возможным».[4] Далее Блум сравнивает стихотворение Стивенса “Le Monocle de Mon Oncle”[5] и отрывок из поэмы Эшбери,  «самого законного из всех сыновей Стивенса»:[6]

Как скучный школяр, наблюдаю в любви,

Как древний аспект коснулся сознанья.

Приходит он, цветет, принесши плод, умрет.

Сей тривиальный троп откроет правду.

Наше цветенье ушло. Мы плоды теперь.

Две золотые горлянки вздулись на нашей лозе,

В осеннем ненастье, обрызганы морозом,

Искажены здоровой ровностью, превращены в гротеск.

Висим, как два в наростах кабачка, в лучах

Смеющееся небо наблюдает, как нас обоих

До кожуры размочат гнилые зимние дожди.

                                    (Le Monocle VIII)

Как в полнокровном апельсине, у нас единый

Словарь из кожуры и сердца и можем видеть,

Сквозь прах разрезов периметр центральный

Орбиты нашего воображенья. Слова другие,

Как устаревший путь, лишь западня, ловушка,

Чье намеренье — внедрить в нас перемены, словно грот.

Нет в этом ничего смешного.

Чтоб отделить ядро

Всей неустойчивости нашей, сохранив при этом

Главу тюльпана цельной, воображаемое добро.

                                                (Фрагмент, XIII)

            Блум полагает, что при старой точке зрения на влияние заметно, что вторая из этих строф «“произошла” от первой, но понимание пропорции пересмотра апофрадиса выявляет относительное торжество Эшбери в его непреднамеренном сравнении с мертвым. Хотя именно эта [точка] напряжения имеет значение, не являясь центральной у Стивенса, однако величие Эшбери заключается в том, что пусть с огромной трудностью, он сумел победить, освободившись от влияния».[7] В более ранних стихотворениях Эшбери, продолжает Блум, «среди обещаний и чудес» первой книги «Некоторые деревья», нельзя не заметить сильного влияния Стивенса, хотя и отклонение на клинамен от мастера уже очевидно»[8].

Фрагмент (1966)

                        Джеймсу Шайлеру[9]

Последний квартал закрыли в апреле. Ты

Видишь вторжения, обволакивающие ее лицо,

Как в памяти, оставленной тебе от старой

Вседозволенности, которая умирает художника

При отступлении в непонятные тупики,

В симпатию желтых цветов.

Никогда не упоминавшиеся в знамениях продолговатого дня

Языки огня, как зубья пилы, точки другого

Пространства, не данного нам, но и не отобранного,

И все же невообразимого: заповедь мгновения.

Эти последние недели подзуживают к провиденциальной

Реальности: это лицо твое, это — единственно реальное начало,

Над серостью пальто, это первое

Приветствие падает грузилом, указывая также на конец дружбы

Лишь с самим собой. И в процессе этого открывает

Новые проходы бытия среди правильности

Знакомых образцов. Эта установка для тебя —

Вымысел, для меня — дыра. Я нахожу

Новые возможности, белые перья в мире, который

Ты очертил вокруг себя, как охраняющую кость.

Эта страница сама по себе — конец ничто

Поверх той, другой. Чистота в том,

С каким усердием будешь выбирать между другими —где

Происходит событие и внешним фоном.

День покрывает все это листвой, смехом и слезами.

Однако ночью слышны другие звуки,

Предложения, прежде пропущенные в пекле

Дыма. Можешь осмотреть все это,

Вывернув наизнанку в поисках эмблемы для памятника

Дисциплины, которая прискакала из прошлого.

Не забывая также о возможности того,

Что возможно, захочешь отредактировать эту версию той,

Которая только и является реальной, но возможно, и нет

Никакой реальной взаимосвязи между моим желанием, чтобы ты

Вернулся и движением твоих рук и ног.

Но моя неспособность принять этот факт

Его аннулирует. Таким образом,

Моя власть над тобой абсолютна.

Ты существуешь только во мне и как свидетельство обо мне,

И мои черты отражают эту доказанную уплотненность.

Такое сборище масс совпадает

С этой стабильной пустотой, задерживая то,

Где эта энергия, еще не — или только частично

Распространенная на воображение, создает

Притязание на грани ранней осени.

Удушая с сожалением и намекая на

Табельные земли безотчетного чувства

Крон деревьев, чья таинственная гегемония заботит

Просто тем, что открывает вокруг факторы происшествий,

Чтобы установить мелочный контроль.

Часть, в которой ты прочел о себе,

Выросла из этого. Твоя интерпретация

Полна чрезвычайной горечи и не может принести иной прибыли,

Кроме постоянного развития.  Лучше отрезать

Любой выбор. Таким образом,

Новые симптомы интереса, имеющие

Общий исток, могут создать свой собственный оригинальный

Способ проливаться в прошлое с его религиозными

Посланиями и погребениями. Из этого ледяного крушения

Может зародиться теплая и почти неприлизанная сущность.

Хотя сверх простого реагирования

На такой шаблонный способ видения

Это — обойти с фланга следующую бурю

Посредственности. Эта впадина произвела

Таким образом своего рода пещеру ветров; центр

Распределения второстепенных понятий, куда олень

Возвращается умирать: подавленные любовники.

Затем призраки улиц

Толпятся, раздувая чувство в яростные

Волны поверхностного и хилого заката.

Однако ни у кого нет времени на его заботы.

Наши дневные воображения быстро клонятся в сторону

Смерти в ее разнообразных формах. Мы не можем сохранить мир дома

И одновременно выигрывать войны заграницей.

И великий цветок того, какими мы были, изогнулся

На своем земном стебле, из-за того, что не стали

Тем, кем должны были, обреченные жить

В запуганном одиночестве и изоляции. Ни один из братьев

С чувством ответственности

К окружению не выпал из бытия.

Медленно, словно из центра некоего алмаза,

Ты начинаешь вбирать в себя мир, пока

Он движется к тебе, скорее часть его бремени мысли, нежели

Праздные размышленья, полудни перелистываются к какому-то

Мрачному неожиданному концу. Все зримоe изнутри —

Резкий обрыв. Точно, чтобы выбраться, твой зрачок

Все оттачивает и заостряет эти частицы; уже

Невидимые, они вдыхают пестрые скобки, так

Словно любовь в короткие промежутки

Всё лишает резкости, наплывая и уплывая.

Так твой единственный мир — тот внутренний,

По иронии создан из внешних явлений,

Не имеющих ни рифмы, ни причины, и все же, это

Существование не лишено грозных предчувствий и коварного горя.

Ничто сказанное не может изменить это; напротив,

Ты — жертва отсутствия последствий,

Подталкиваемых невидимыми ветрами, либо воспламеняешься

Бессмысленно, и все же получая удовлетворение

От зазоров в этом ветре, живя

В идеализированных форме и длительности этого огня.

В то время как группируясь, сей черный воздушный змей

Оплетает тебя всего огнем углей: стена и риф

Поглощают его и немыслимое насыщение,

Новые виды развлечений, это — верный залог

Определенного будущего. Однако споры

Различия, так как это — воображаемый цветок

В усложненных цепях для бровей, предопределяют

Призрачное удовлетворение, каким оно будет. На этот раз

Ты преодолеешь порог такого обилия бессмыслицы,

Такого обилия бытия, подготовившись к этому событию, действующему мемориалу.

И еще быстрее непрерывно по вечерам, прозрачные

Штормовые ветры, запятые опускаются, конвенция глазеет,

Простертая перед монументом, исчезающем во мраке.

Не будет добра от исследования этих веков,

Кроме солнечных крапинок, крошечных, на золотом песке,

И явившихся для перерасчета расстояния.

Гостеприимство ошеломляет зной, железные колокола

С грохотом громят прозрачный металл неба,

Каждый день замедляя немного метод мышления,

Пока сочится сок осязаемой смертности, время утраченное и обретенное.

Словно у кровавого апельсина-королька, у нас единый

Словарь — весь из сердца и кожицы и может видеть

Сквозь пыль разрезов центральный периметр

Орбиты нашего воображения. Прочие слова,

Старые пути — всего лишь ловушки и приспособления,

Чтобы установить изменения вокруг нас, как грот.

Ничего нет смешного

В этом. Изолировать ядро

Нашей неустойчивости и в то же время тщательно сохранить;

Его тюльпанная головка в целости, воображаемое добро.

Чувство того дня по направлению к его центру

Перфорировано или перекрещено вознаграждениями,

Словно задержка, которая меня здесь опутала, была

Средством некоей спонтанности. Но давление в верхних слоях

Направило преобладающие ветры,

Открыв долгожданный вход там, внизу.

Однако всё это — иная метрическая система,

Трепыхается от изящества до сильного изумления.

Как в корыте. Ни одной свечки. Ни одна теория

Не обнажит ее до зрелости окружения. 

Ее пейзаж водружает на остроконечную крышу

Непрерывное расследование и переоценку всегда новых

Фактов, сбрасывающих в яркий холод,

Словно с общих осей, водопад данных,

Поглощаемых свыше по команде. Истолкован ли

Как свинец или золото, он оставляет кольцо

На принаряженном прислужнике-времени. Фермы

Знали об этом, поэтому они так застыли.

Время может обратить их вновь в поля

Цветущего песка или черного, древнего и близкого.

Вулканический вход в переднюю —

Это не то, на что каждый из нас рассчитывал.

Еще больше снаружи, чем прежде, но что еще хуже, то, что снаружи,

Внутри периферии, мы столкнулись

Друг с другом, и наша встреча спасается бегством во мрак,

Как в колодец.

Нашим привычкам понадобились инструкции.

Новость в том, чтоб вернуться стадиями

Неуверенности, слишком рано или слишком поздно. Это незримые

Формы, суматоха и лепет постели. Поздняя тишина. Вот так это чувствуется.

Картины были настоящими картинами

Любви и мелочей. Была зимняя сцена

И полускрытые наброски остальных трех времен года.

Осень была гигантом в серой шерстяной шапке.

Подле него была весна, девушка в зеленых одеждах,

Полусидела, полу-стояла возле ствола старого дерева.

Лето было бандой невзрачных детей

На границе с картиной зимы, которая была неясной

И серой, как зимний полдень.

Другие картины поведали нам бесконечно крохотными способами

Рассказы о прошлом: разрозненные случаи

С перечислением трогательных деталей либо пространных историй

Сбивчивым лепетом, словно рассказчик, которого

Душили вздохи и слезы, забыл

Зачем он все это рассказывал.

Эти-то в итоге и произвели самое сильное

Впечатление, они потрясали, как ветер,

Ревущий сквозь ветви, на которых не осталось ни листочка.

Смутность была гигантская с апофеозом

Сияющих инцидентов, цветных или темных, игривых или серьезных.

Но сейчас вести мрачные в

Ожидаемом позднем полдне, неожиданно окунувшемся

В резервуары тревоги и беспокойства, которые послушно

Надули эти поздние вялые паруса, флаги;

Один знак триумфа — вертикальный в черно-белых полосках,

Индикатор погоды, — маленький, означающий

Всеобщие уступки, хартии и дела

Среди пустыни или лесистого моря, корд за кордом

Уравнивая собственность и собственничество,

Мгновенно расширяя твою нерешительность до

Империи, в глуши, чей малонаселенный вид —

Высшее владение. Оно будет разделено на тракты,

И в них будут жить, как теперь в низких

Углах этой комнаты. Нафабренные усы против нечестивости

Слишком большого поветрия перемен, но всегда и нигде —

Пещера. Постепенно старые письма, используемые как закладки,

Информируют соседей; приблизительная версия

Циркулирует, и дело официально закрыто.

И я в этом нашел некую радость, вернувшись к биенью

Застывшего анклава зеркал, черты моего лица заострены и опустошены.

Столь многие пути доросли до этого

Мягкого отрицанья. Могила авторитетности

Сочетает ум с вращающимися вверх лимонными спиралями,

Говорящими о влияниях ночи, о столь многих решениях

Не действовать, копясь во внешних отрезках.

Учтивости дня также ползут

К крайностям, летают на оконном стекле, сметая

Измененный отказ под коврик. Всего один шаг

Уводит тебя так далеко за пределы, но откровенность

Того, что происходит, заставляет тебя немедленно остановиться.

Мешок октября не в силах рассказать об этом

Другим, так что утрачивает молчанье.

Я не выразил ясно, что хочу, чтобы ты все рассказал

В письменной форме, чтобы изучить выражение твоего лица

Одновременно с этим: сомнения, отступления, небо

Твоих планов сквозит со множеством затупленных мыслей.

Только так можно создать настоящую основу

Понимания. Тем временем, если я попробую отвернуться

В поисках собственной тени в излишке,

Как сорящиеся сойки, наши головы склоняются в согласии.

Оно выставило нас на движущейся дорожке.

Свесившись с верхнего этажа,

Мы не должны разъединиться в непонимании.

То, куда ты собрался пойти — ключ к

Субботнему дню, проведенному в покупках и мытье посуды,

Как раз, чтобы укрепленная земля

Эксгумировала из музыкального автомата то, что происходит

С фотографией девочки, переодетой стариком

С длинной седой бородой. Что произойдет после

Очищения, она еще не упомянула.

Это означало (и тон голоса, повторявшего:

«Его и впрямь сильно изувечило», превратил стену сверхскорости

В неразличимую для слуха пену), так что все ныряльщики и все безмолвные

Апострофы солнечной батареи остаются на дне.

Наконец представился случай исследовать лес,

Тень зияющих магнитных полюсов, где зáмок

Был помещен как запоздалая мысль: голые стены,

И где-то в центре или даже чуть подальше — расширение,

Чтобы разместить конечную реакцию, как-то веревки,

Щуки, цепочки памяти, сна и конец панели.

Апофеоз утонул,

Пока ветер воплощает свой стеклянный конус,

Намереваясь, чтобы дальнейшие признаки

Без обработки были получены. Целое —

Это гора переменчивoй доблести для тех, кто

Живет словно под куполом, привлеченные

Словно к обычному величию купола, того, что

Придает им жизни, так что дополнительная милость —

Это вечное промедление, которое не следует принимать во внимание,

Если только это не описание действительного действия.

Стряхивая вечную красоту в углы

Вопросов, заданных и зачастую отвеченных в

Данный период. Все движется медленнее, и все же

Изменение полнее, чем когда бы то ни было:

Пессимистическое освещение, как в осенних лесах,

Требующее, чтобы с ним считались больше, чем когда-либо,

Для полноты вещества. Для измеримого заикания смеха.

Вернувшись поздно, ты не удивился, встретив

Этого серого гостя, перпендикулярного погоде.

Тихое честолюбье ноты, прозвучавшей на разные тона.

Все пространство должно быть заперто. Теперь не было

Никакой земной причины для жизни; одиночество проистекало

Из нужды в деньгах, ее квинонсы[10] установлены,

Для охраны недвижности воздуха. Мрак

Вторгался повсюду. То был первый день

Нового опыта. Знакомые бурые деревья,

Безразлично раскачиваясь до корней, глубоко изменились.

Как парус, ее вопрос исчез

В океане газетных новостей. Чтобы обрушиться

В желание, пока вешали шляпы. Навесы подняли.

Прибыв в фаэтоне к концу

Дня, который прежде служил

Садом, уменьшает и без того крошечное

Понятие абстрактных добрых и дурных свойств —

Стручок тьмы, который идет треща о ранних

Неизменностях, которые в грядущем болоте времени спрятали оружие.

Прошлые водопады деревянные хижины открытые пространства

Атакованы ветром, обычные окрестности стёрли

Предвидение огромного путешествия, пока море

Разглаживается, неопасно, за широкими доками.

Настаивать не пересмотре очень старых

Исследований, словно вставленных в зарядку,

Когда дверь в соседнюю комнату приоткрыта

В позаимствованную плотность, что продолжает происходить

К столь великому тупому удивлению, груз весны.

Запах взрывчатки повис над изменениями,

Теперь достигнувшими апогея. Это предполагает волю

Следоватъ всем инструкциям, поставив точку на последним “i”,

Хотя и отменив одним росчерком пера

Все постановления, исправления и так далее, сделанные до сих пор.

Но почему настоящее кажется таким особенно насущным?

Время пятнистых озер и надо всем звуки

Козодоя? Чтобы выявить важность

Того, что навсегда останется незримым?

Несмотря на близкие и далекие события, счастливо

Построенным? Чтобы сказать, что узлы споров

Развязаны? Огромные тени сметены вниз

К теперешнему часу. Это — помыслы, преступные замыслы

Происходят из необходимости найти его

Во времени дня, у ручья, бесчисленных звезд и пуговиц.

Мы разговаривали, а потом вышли на улицу.

Было прекрасно. Оставалось еще много времени,

И мы всегда могли вернуться к нему и воспользоваться им позже,

Но цветы осыпались в оранжерее,

Ибо это был последний день в году,

Завершение многих взлетов и падений. Он начал готовиться

К тому, чтобы стать предвестием, склоняясь в новизну,

Как в банк дебетований. Ночь,

Тусклая глазурь, заглушившая комическое рвение

Тех первых шагов, остановлена в целой вечности.

В таком случае, счета нужно проверить,

Подвижные веревочки цифр. Выражения надежды

Запоздалой на несколько секунд. Только нормальная

Прозрачная ширина отделила их от более мелких

Огнецветных явлений каждого явленного дня.

Эта информация была похожа на дорогу, которой никто не ходил,

Возможно потому, что конец был всем известен, собрание

Копоти на потолке, инертного любопытства, которые атаковали

Изредка, да и то из угрызений совести миллионеры,

Намеревавшиеся превратить будничные дела в нечто трагическое.

Итак, настало время для всех видов деятельности,

Так как память сожаления еще была не известна,

За исключением незаконной мелкой кражи дальнего

Наброска места в ходе дня,

Которое едва имеет значение даже для озабоченных

Жандармов этих поздних, недавних часов, о которых

Сейчас так часто упоминают. Так, наводнения,

Удивляя нас, кажется, спадают,

Едва начавшись. Однако, еще столько времени для того,

Что произойдет незамеченным нашей разъятой параллельной мыслью.

Именно это мгновение потопления —

Всегда в прошлом, но всегда под вопросом, на поверхности

Подводных очков памяти. Ничто не устоялось,

Но и не определено; ритм стойки смирно

Держит нас в постоянном равновесии, словно дуга,

Обрамляющая быстро рассеивающиеся тучи,

Никогда не углубляясь. Крики детей

Проникают в это движение вперед, как капля воды

Проскальзывает под линзу. Вскоре все вокруг сияет, заминировано,

Слезы растворяют смех, изолированные тучи иссякли.

Уместно, что это дополнение

Есть, было и будет независимым от

Продуманных опасений относительно будущего статуса

Враждебного обращения друг к другу.

Так как невозможно увидеть путь, очищенный от

Одобрительного восторга, прошлые проекты

Равноценны уничтожению всех этих мифов,

Отертых с губ, как пыль. Такова

Погода была в тот день и зубчатая / фестончатая

Внешность тех, кто шли рядом с тобой

И изменились, как дымка. Видишь ли,

Не порок — ничего не иметь. Однако

Важно, чтобы последнее не было просто

Точками исчезновения, знаками

Сокращения того немного, что осталось, что

Тем быстрее исчезло, потому что его было так мало.

Эта часть игры держит тебя из-за старого остракизма,

Давно перемешанного с морщинами того долгого назойливого дня,

Которого нужно было избежать любой ценой, ибо уже известного,

И, возможно, даже более того, в отличие от небрежности, его можно было избежать.

Эта дыра, нависшая тайна, знакома,

Если копаешься в вечернем мусоре, и все же

Как это все квадратно в зеркале позади тебя, столько авторитетности,

Столько интеллекта со столь жалким результатом.

Может ли это тебя связать из-за простоты

Или ты мог бы в самом деле спастись из этого мягкого переплета,

Когда эти условия летят кувырком, как клубы дыма?

Таким образом, беспорядочный результат часто видится

Как результат застывшей улыбки генерала, штангенциркулей,

Усов и других способов измерения.

Из этой невыносимо роящейся свободы,

Как это называют в вашей прессе, будущее, открытая

Структура, поднимается даже сейчас, чтобы его заполонило

Настоящее, пока прошлое стоит в сторонке, темное и теоретическое,

Но все же важнейшее из всех, ибо его полночное откровение/ толкование

Неожиданно прижимается к тебе мощной рукой,

Как ясной лунной ночью, в которой можно различить

Отдаленные массы с отеческой заботой.

После молчаливых цветных бурь ответ быстро

Пробуждается, уже начав жить, со своим прошлым, целен и солнечен.

Так рассуждал предок, и все произошло,

Как он предсказал, но смешно.

Нельзя было сказать, раскрутилась ли мысль,

Рухнув на груду гальки и золотого песка теперь,

Опережая лишь на шаг, сама по себе и суд,

И возможность свернуть в сторону навсегда. Это была передовица

Сегодня, нависая белизной,

Как дальние горы, и ох, всевозможные вещи,

Попавшие в эти сети, перетряхнули, как зачастую

Люди реагируют на события.

Оно выросло без чьего-либо

Обдумывания или участия, так что теперь

Следовало решить, куда его направить.

Отцы просили, чтобы оно было постоянным,

Судно, рассекающее подземелье волн. / бездну

Все детали были разработаны,

И палубы были очищены для чувств

Радости и пораженья, но не столь тщательно было продумано,

Уничтожить ли возможность того, чтобы игра стала

Когда-либо опасной снова, либо значимой встречей.

Но было нелегко сказать, в какую сторону

Склонялось постоянство, — было ли оно

Простым отрицанием, как ласточки после

Тяжелого трудового дня, либо вечным зависанием

Над пустотой, возможно опасным, но в любом случае,

Не мирным карканьем, о котором так много

Было шума. Я могу вам все рассказать

О свободе, превращенной в живопись;

О другом — труднее, хотя есть подсказка, на самом деле,

Слишком наводящая — в этом вся трудность.

И все еще не удовлетворен старой

Версией: увидеть холст черным как смоль —

Не повод для радости тех, кто окружает

Молодых в ожидании зараженных

Огней, зажжённых заходящим солнцем и затонувшими лодками.

Казалось, единственный благородный путь и плодородный,

Если тьма пребудет вечно надо всем. Но способ,

Которым эту песню нужно было потреблять, заржавел;

Удивление тянуло за собой знаки того,

Что после этого не будет покоя, в тревогу ранних катастроф.

Голова вопреки всему. Узкая полоска земли,

Совпадающая со всадниками, где

Иллюзия имела значение не больше, чем все прочее. Плоские

Стены лишь окружали только утихшую память.

На этой новой территории идеи держались на том же

Расстоянии, с очертаниями, растраченными на скудную

Неотложность раскопок, чтобы исследовать сушу и заливы.

Настало время сравнить весь круг прошлых впечатлений,

Медленно отшелушивая их прочь, чтобы освоенное впечатление

Рабства и варварства могло бы сжаться до аллегорической человеческой широты.

Мгновение добавления: затем еще один тайный взгляд

На все вокруг, но он рассеян, не контур

Вашей знаменитой открытости, но вроде рукавов

Во время непогоды, когда приветствуешь сомнительное настоящее.

Все, что когда-нибудь вышло из этого, были слова,

Чтобы обозначить любой барьер — с землей,

Простершийся свыше надежды или сомнений, — одновременно и клетка, и вортекс.

Дальше — лес грязных колонн. Решившийся жить,

Чтоб разобраться наконец с собой и своим имуществом, ты забываешь все предыдущие стоянки.

Если бы в этом не было правды, но лишь удовольствие

От рассказа, смогли бы другие отправиться

В плавание по невозможным океанам с этим словом, чья власть

Была благоговением наизнанку тайных божеств

Стыда? Или рассеянность? Ибо первичная память

Ныне, как заплаты, изношена, осталось лишь неполноценное

Воспоминание о том, что никогда бы не случилось? Ее

Аллюзия даже не богохульна, а истинно незначительна,

Возле того озера, разлившегося шире солнца!

Тогда это было безразличием: то, чем всегда оно и было.

Корабль застыл иератично

На непрочитанной странице воды. Луна не пронзала

Идеями величия туч. Всеобщее бесчестье

Стало частью жизни, дыхание —

Свыше рассказа, потому что позабыло

О хаосе, ожидание которого его породило и так далее, через

Разговорную речь народа до внешних проявлений настоящего

Продолженного — незавершённые добронравные картинки, которые

Льстят нам, даже когда позабыты среди карликовых размышлений

О безумном, укрепляя целое, которое они не представляют.

Жертвы были выбраны из-за светлости в смутности.

Твердый обзор земли, старые отказы,

И дело завершилось в снегу, а также

С удовлетворением от контура, очерченного на фоне неба.

Люди были в восторге, просыпаясь утром

С полнотой, которая хоть однажды казалась обещанием

Всего того, что забыто, и здоровье улучшалось

За счет тех, кто умирали, лежа

В маленькой комнатушке, и за ними присматривал лишь ход

Часов, согласно жесткому новому соглашению.

И теперь, казалось, их тоже завоевали, хотя до этого были

Танцоры, которые предчувствовали отсутствие необходимости

В ограничении контактов друг с другом. И все же,

Словно это было суровым предостережением, их шанс

Отменили более ранними требованиями, что, возможно, было жертвой

Собственной честности. Танец продолжается, но мрачнее,

Словно с неожиданной нехваткой воздуха. И как одна

Фигура выживает другую и умирает, так притязание каждого

Изнашивает шаркающий пол лозунгами, рассыпая

Комплименты, учитывающие наши ненасытные интересы.

Одна ласточка лета не делает, но есть то,

Что называется полной противоположностью: клубок смутной тревоги

Сумма всего этого будет когда-нибудь расшифрована

На этой стороне огромной капли воды.

Они дают тебе заснуть без боли, подав все это

Не уроком, не особым способом рассказа,

Но поместив на одну сторону жизни, не обладающей

Особенным иммунитетом среди таинственности происходящего:

Слов, которые пели в комнате по соседству, не избежать,

Но их страстный интеллект будут еще изучать на вас.

Но какую пользу я могу из этого извлечь? Глазурь

Многих похожих изъятий ипотек, вырванных

Оперативной рукой, как приговор, но все же

В атмосфере понимания? То, что два человека

Могут столкнуться в этой тьме, означает, что время

Беспорядочной добычи пищи  потрачено впустую: пространство

Было величественно и сухо. Плоскими вечерами

В предстоящие месяцы, она будет вспоминать, что та

Аномалия разговаривала с ней —слова, как разъединенные пляжи,

Побуревшие под надвигающимися знамениями воздуха.

---

[1] Bloom Harold. The Anxiety of Influence. A Theory of Poetry.  (London–Oxford-New York: Oxford University Press, 1973), p. 139–155. Само слово “anxiety” в контексте данной работы можно перевести как «страх» или «тревога», но в некоторых случаях, как с Шелли, о котором он пишет в начале как о преодолевшем влияние Вордсворта, и Эшбери — Стивенса, и как «преодоление влияния».

[2] От APOPHRADES HEMERAI (ἀποφράδες ἡμέραι) — несчастливые или неблагоприятные дни в древней Греции, когда в последние дни месяца отменялись все серьезные дела. A Dictionary of Greek and Roman Antiquities (1890) William Smith, LLD, William Wayte, G. E. Marindin, Ed.

[3] Bloom Harold, Ibid., p. 141.

[4] Bloom Harold, Ibid., p. 142.

[5] Монокль моего дяди (франц.), что, возможно, в свою очередь является аллюзией на VI Канто Эзры Паунда, который цитирует языковую игру из знаменитой сестины трубадура Арнаута Даниеля (род. ок. 1180 – 1195) “Lo ferm voler qu`el cor m`intra”: Ongla, oncle (пров.) – “ноготь, дядя”. Неизвестная дама, которой адресована сестина, отвергает трубадура, поддержку в чем ей оказывает ее дядя.

[6] Bloom Harold, Ibid., p. 142.

[7] Bloom Harold, Ibid., p. 143-44.

[8] Bloom Harold, Ibid., p. 144. Под «клинаменом» Блум подразумевает отклонение, от лат. clīnāre, «отклоняться», — название, которое дал Лукреций непредсказуемому отклонению атомов, защищая атомистическую теорию Эпикура.

[9] Джеймс Шайлер (Скайлер, Schuyler, James, 1923–1991), удостоенный Пулитцеровской премии в 1980 г., долгое время работал куратором выставок в Музее Современного искусства в Нью-Йорке и писал для журнала «Арт ньюз». После службы во флоте на эскадренном миноносце во Второй мировой войне, он жил несколько лет в Италии, где был литературным секретарем У. Х. Одена. По возвращении в Нью-Йорк в 1950 г., стал активным участником группы, впоследствии получившей известность как «Нью-Йоркская школа», хотя впоследствии Эшбери заметил, что Шайлер был известен менее других участников группы из-за своей застенчивости. Он редко выступал с чтением своих стихов и не занимался саморекламой.

[10] quincunxes —5/12,  употр. в астрологии (аспект в 150º между планетами), фигура, состоящая из пятерки, вписанной в квадрат, как в домино, геральдике, мера площади (1051 кв. м) и веса (137 гр.) у римлян.

Перевел Ян Пробштейн 

---

[1] Джеймс Шайлер (Скайлер, Schuyler, James, 1923–1991), удостоенный Пулитцеровской премии в 1980 г., долгое время работал куратором выставок в Музее Современного искусства в Нью-Йорке и писал для журнала «Арт ньюз». После службы во флоте на эскадренном миноносце во Второй мировой войне, он жил несколько лет в Италии, где был литературным секретарем У. Х. Одена. По возвращении в Нью-Йорк в 1950 г., стал активным участником группы, получившей впоследствии название «Нью-Йоркская школа», хотя впоследствии Эшбери заметил, что Шайлер был известен менее других участников группы из-за своей застенчивости. Он редко выступал с чтением своих стихов и не занимался саморекламой.