Часть четвертая
ПОГРЕБАЛЬНАЯ ПЕСНЬ
Трудился для народа он,
Мир укрепляя, скрепляя союз,
Всегда, с тех пор, когда взошел на трон
Спасал страну он миллиарды раз.
Листовка на смерть короля Эдуарда VII[1]
Пока они ехали по полуосвещенным, почти опустевшим улицам, последствия их сна еще не выветрились и продолжали оказывать воздействие на них, что выражалось в общем унынии. Думали ли они о Природе, о ее нескончаемом потоке несущественных событий без структуры и центра, ее безрассудном уничтожении ценностей, о том, что она выглядит то по-идиотски инертной, то безумно яростной, либо о Человеке, o тупом оцепенении его духа, скудной сухости его души, его безграничной доверчивости, его извращенном выборе либо мишурного блеска, либо полной бесцветности, — им казалось, что ни Природа ни Человек не могли бы выжить, когда бы не вмешательство полубожественного пришельца со сверхчеловеческой мощью, какого-нибудь Гильгамеша или Наполеона, Солона или Шерлока Холмса, который являлся время от времени, чтобы спасти обоих, на краткий яркий миг, от их вопиющих ошибок, направленных на самоуничтожение. И такого великого человека, который давно или недавно умер или исчез, они оплакали сейчас так:
Плачь, тяжкий мир,
Кружись и плачь,
Дымкой окутан, далек от счастья:
Рыдали обмывальщицы всю ночь,[2]
Безутешно часы рыдают в унисон
И неумолчен колокольный звон
По Длинному Агриппе, кто достигал небес[3]
Не видеть нам смежившихся очес,
Что просвещали темных, поднимая
Упавших и отпавших, кто плевелы
От злаков отделил в общественных полях
И усмирил быков;
Исчез знак просвещения, печать
И устрашавший глас, расчистивший для нас
Завалы, мир установив. Оплачьте
Великого вождя,
Ушедшего отца.
Подряд семь циклов,
Подряд семь лет,
И добродетель, и порок он превозмог,
Сквозь наводненья, пароксизмы
Дождя и ветра, круговерть жары,
Мертвящий холод,
На старой белой кляче неуклонно
Он с юных лет скакал
Путем тернистым духа по спирали
За черным шаром, что катился вниз,
Той очистительной тропой к покою,
Где отпускает его тоска,
Узрел в тени он золотой алтарь,
Магическое чудо, которого не смел
Коснуться человек,
Меж башен видел он древо жизни,
Родник желаний,
Отрады влагу.
Затем он ад вспахал
И бездну исцелил
От вялости и мелочных наносов,
Отмыл и озарил, и к ней любовь внушил
Соборами, теориями, благодаря ему
Вокруг нас пахнет лучше,
Он честностью наполнил слух,
И стали чище тучи.
Ибо презрел Кошмары, их ярость усмирив,
В холодном погребе Химер когтистых заточил,
Он Сфинкса так разнес, что с ревом тот сбежал,
И в Битве Сплетен победил,
Глупцов он осадил, и штурмом взял
Твердыню Недотеп, Угрюмцев Мрачных
В Канавах сточных заключил,
Воинственных Зануд
Он сбросил в топь болот.
В высоких небесах,
И в вечности местах
Ломают боги свои натруженные руки,
Ибо ушел хранитель, и двигатель миров
Буксует и трещит. Без музыки его
Распалась связь
Со временем у правды среди Объектов Вечных,
Блуждающих оторопело:
О, бродят прокаженные на воле по Ломбард-стрит
И подскочили ренты в бассейнах рек,
Во гневе насекомые: кто выбьет пыль
Теперь из паутинных царств?
Ибо законодатель наш возлег народа ниже,
Сложив большие лакомые кости,
Под весом обнажившиеся, как белый известняк,
Под зеленью травы,
Которая пожухнет.
Но теперь такси остановилось у здания, где Розетта снимала квартиру. Пока они поднимались в лифте, каждый втайне решил изгнать мрачные мысли или, по крайней мере, притвориться беспечным и жизнерадостным.
Часть пятая
МАСКА (РАД)
«О, Небо, помоги мне, — она молилась, —
быть эффектной и поступать верно».
Роберт Фербенк «Цветок под ногами»[4]
Розетта показала мужчинам, где что находилось в квартире, и они ходили между кухней и гостиной, делали сэндвичи и готовили напитки, и чувствуя, что должно произойти нечто волнующее, решили сделать все, что в их силах, чтобы это действительно произошло. Если бы они были честны с самими собой, они бы признались, что устали и хотят пойти домой и лечь спать. Если они этого не сделали, то отчасти, конечно, из-за тщеславия, из-за страха показаться слишком старыми для развлечений либо слишком жалкими для веселья, но также из боязни показаться эгоистичными и испортить праздник другим. Кроме того, только животные, которые ниже цивилизованности, и ангелы, которые выше ее, могут быть искренними. Люди — в силу необходимости актеры, которые не могут стать кем-то, не притворившись сначала таковыми, и их можно разделить не на лицемеров и искренних, но на разумных, которые отдают себе отчет в том, что они играют роли, и на безумцев, которые этого не понимают. И так было теперь, когда Розетта включила радио, которое вещало:
Музыка после полуночи. Для военнослужащих
В отпуске и для их возлюбленных спутниц,
Для тружеников войны и для трудящихся женщин, /в трудах
Для богемных художников и для ночных сов
Мы передаем подборку дикарских произведений,
Выбор зверских рук из диких племен,
Кварокворумы и квароманлики,[5]
Аркасиды и аланиты,
Гузы, гупты, мрачные крымчаки,
Тимуриды и тургуты с ужасными криками
Уволокут вас в свои пристанища мечты
Плясать со смертью, пока не рухнут дамбы.
Эмбл пригласил Розетту танцевать. Остальные сидели, наблюдая. Квант размахивая сигарой в такт музыке, пел стихи из старой баллады старателя:
Когда Лора легла на бочок
И мило открыла щечку северной жилы,
Как мила была складка ее ствола
И богата жила, по которой я шел.[6]
После чего Мэлин пропел стихи из народной баллады Болотного края[7]
Когда с поблекшей надеждой побрел я одинок,
Как заливались птицы, как радовались небеса,
Но печальны были ивы и медленны ручьи,
И как уныл был день, когда танцевал я с милой.
Хорошо двигаясь под музыку, Розетта и Эмбл явно влеклись друг другу. Во время войны даже самые грубые формы влечения между людьми кажутся необыкновенно прекрасными, благородным символом мира и прощения, который так нужен земле. Поэтому и для танцующих, и для зрителей это вполне обычное влечение казалось чрезвычайно важным, каким оно и было на деле.
Розетта и Эмбл пели вдвоем:
Ястребиная тишь
Озер озарена,
В небесных черепах
Сполохи алых роз;
Людей и соли горн
Пьющим металл восхищен,
Отважный смысл знамен
Дней озаряет сонм.[8]
Мэлин сооружал небольшой алтарь из сэндвичей. Теперь он водрузил сверху маслину и воззвал к Царице Любви:
Спеши, Небесная Венера, на восток,
Движения Хозяйка, Мать Любви,
Чьи знаки будоражат время, что
В сумятице порывов светом и листвой
Пространство наполняет. И планктон
В морских лугах раскрыл уж парашюты,
И веселятся горы; стаи птиц
Владельцам лавок крикнут: «Тьфу! Свободны.
Нам подражайте» — вдруг откуда ни возьмись/ из голубизны
Мальчишки с колокольчиками на лодыжках
Придут, чтоб розами дразнить монахов
Картезианских до боли головной, геометры
Ненужной сбиты с толку краснотой. / Излишней
Десницей тронь их жаждущую плоть,
Чтоб их исполнились желанья обещай,
Благослови рожденных друг от друга
Двойной любовью; пусть мечты в дела
Их воплотятся. Своими их признай.
Розетта и Эмбл перестали танцевать и сели на диван. Он обнял ее и сказал:
Со всех путей, ты в цель мою войди,
О дух особый, выраженья чьи —
Моей утеха плоти и забота:
Будь множеством или никем. Случайно
На берегах меня доверья повстречай,
На перекрестке культов иль их встреча
Указана Могилами Гигантов,
Титанов, тех, что в сумерках несут
Весть от обманутых великих мертвецов;
За мной охоться тайно на холмах,
Видна через две пары ног коней,
Пока не выйду на слепящий свет,
Когда тоннель сюрпризы преподаст,
Либо лицом к лицу со мной сразись
С клинком отважным буферной страны,
Глагол мой зримый, самый дорогой,
До смерти, милая.[9]
Розетта положила голову ему на плечо и сказала:
О тиса корни
На перепутье глубоки, длится тишь,
Почуяла тебя издалека,
Я звоном наполняюсь приглушенным
Сейчас. Какие трели зазвенят
В кустах ручья в ответ на яркий звук
Велосипедного звонка! И лай,
Когда перемахнешь через заборы,
Чтобы ошеломить, придя домой,
Сидящую на кухне, милый мой,
Моя судьба.
Они целуются. Потом Эмбл сказал:
Пока не разведет нас смерть,
Четырехликое войдет пусть Чувство[10]
В наши вздохи.
Она сказала:
Щелчок футляра от очков
Трех Мрачных Прях-Сестер поддержит пусть[11]
Нашу честь.
Он сказал:
Божественная двойня[12]
Пусть нас хранит от призрачного зла.
Она сказала:
Владелец Внешний, тот Старейший, с кем
Сей мир, свидетель наших клятв.
Давая обеты, они по очереди клянутся:
Если смутишься, построю волнорезы.[13]
Когда устанешь, приберу со стола.
Если заплачешь, я взберусь на скалы.
Когда заболеешь, буду сидеть у кровати.
Если нахмуришься, огорожу поля.
Когда устыдишься, начищу твои ботинки.
Если засмеешься, освобожу страны.
Когда будешь подавлен, сыграю на рояле.
Если вздохнешь, разграблю города.
Когда потерпишь неудачу, постираю белье.
Если споешь, буду спасать души.
Когда тебе будет больно, возьму твои руки.
Если улыбнешься, расплавлю серебро.
Когда испугаешься, принесу тебе еду.
Если заговоришь, я выслежу троллей.
Когда дойдешь до предела, опорожню пепельницу.
Если шепнешь, начну войну.
Когда разозлишься, вычищу твое пальто.
Если свистнешь, вынесу мусор.
Когда заскучаешь, вымою твои брови.
Они опять обнялись. Квант вылил из стакана остатки на ковер как жертвенное возлияние и воззвал к местным духам:
Вы, личинки, повелители дома,
Туалет, Пи-Пи, Перцемолка, Абажур,
Водопроводный Кран, Скелетик, Лицо-в-стене,
Вверх-тормашками, Ушиб-во-тьме,
Понос, Брак по-расчету,
Будьте добрыми божками и охраняйте жизни их,
Невинны ваши будут пусть проделки,
Чтобы не овладела паранойя
Или мороки мутной наважденья
Умы безликим страхом не терзали;
Чтоб ни микроб, ни вирус через фильтры
Ни сыпь, ни опухоль не пронесли,
Их ткани атакуя, чтоб врасплох
Предметы, в заговор вступив, их не застали,
Падением, порезом иль увечьем
Грозя ранимой бренной плоти наших
Царицы и царя.
Теперь, повернувшись к Розетте, Мэлин сказал»
О, чистая Принцесса,
От своего героя научись
Любить игру, лелея детство в нем,
Прими его как цель и как игрушку,
Но и предателя, давая, вскоре
Забудет, что и почему; для мира
Своей природе верен: как отец,
В своих поступках он, и словно Бог,
Веселое он порождает эхо
Из легкомыслия — вот и все мысли
Мальчишки-хвастуна. Будь для него
Началом материнским, кто мечту
О том, что времени властитель он,
Поддержит. И став спутницей ему,
Ты в платье красном на его утес,
Мечты и будущее, возложи.
Затем повернувшись к Эмблу, он сказал:
А ты, светлейший Принц,
Изобретательней, разнообразней
Исследуй прелести ее, что рады
Отраде, твердо стой на пенеплене,[14]
Ее равнины холм, пасись спокойно
Меж фартука разрывов, жеребец,
Пляши, олень, в ее чащобах темных;
Рекой теки, долины омывая.
Алкоголь, вожделение, усталость и стремление быть добрыми, вызвало в них всех эйфорическое состояние, в котором им показалось, что лишь какие-то якобы мелкие и легко поправимые ошибки, как неправильное питание, плохое образование или устаревшая мораль, мешали человечеству установить Тысячелетний Земной Рай. Еще немного усилий, быть может, найти верные термины, чтобы определить его, и наверняка всепоглощающее удовольствие сойдет на изумленные армии этого мира и навеки отменит ненависть и страдания. И такое усилие, на которое они были способны в этот момент, они предприняли, и Розетта вскричала:
Пусть замолчат оркестры духовые
И песни станут мирными, ведь снята
Осада, и начальница спортзала
Уволилась — шпынять не будет больше.
Эмбл вскричал:
Приказы растеряв, экс-эскадроны
В горах резвятся, визы и границы
Упразднены — всем визы выдают.
Потом Розетта:
В витринах магазинов заменили
Оружье, детективы на фарфор
И пасторальные стихи повсюду.
Потом Эмбл:
Законы о военном положенье
И деньги, колдовство и фокус покус,
Жестокосердье не нужны отныне
На обновленной молодой земле.
Розетта:
Ни ужасы, приливы, ни заразы
Опустошать ее конюшен впредь
Не будут: все запреты подчинятся
Игре и танцу.
Эмбл:
В роскоши купаясь,
Где правили рвачи, за руки взявшись,
В прекрасном танце Грации пройдут.
Розетта:
Где злые и холодные из окон
Глазели лица, херувимы-путти,
Шаля, устроят ливень из цветов.
Эмбл:
Где часовые на границе мрачно
Стояли, юные пройдут девицы
В экстравагантных платьях мимо них.
Розетта:
Где от рубцов карающих машин
Равнины вздрагивали в горе, воздух
Впредь будут только крылья ветряков,
Даря стадам коров прохладу, навевать.
Эмбл:
Охоты гон загнал в болото сотни,
Там всадники теперь, сдержав коней,
На лебедей любуются с улыбкой.
Остальные присоединились к хору. Мэлин вскричал:
Теперь все можно вынести без риска:
Порок здесь явный тень нашел, чтоб скрыться,
У каждой цели есть предмет желанья,
Соотнесенность обретет основу
Неизменяемую, раз Венера /Инвариантную
Столь радостно пообещала ныне
В избытке воду всем растеньям, помощь
Животным, исполнение желаний
Всем людям, обновив структуры все
В районах важных./ жизненных
Квант вскричал:
Отчая любовь
И слово доброе совсем уж рядом
Для городских сирот.
Затем Розетта вновь:
Синхронные часы
И длинный путь со множеством извивов
Для двух полов.
И Эмбл:
Амбары и кустарник
Для игр ватаг ребячьих.
Квант:
Поленницы полны,
Дома для старых пар в глубинке сельской
И для проконсулов в отставке.
Эмбл:
Место,
Где тишина для тех, кто любит чтенье.
Розетта:
Вид из окна прекрасный для затворниц.
Мэлин:
Тенистая аллея для прогулок
Мыслителя иль двух.
Эмбл:
В тиши прогулка
У теплых вод, коль расшатались нервы.
Розетта:
И необузданные вечеринки
Для тех, кто каждый день готов гулять.
Мэлин:
И длинный монолог, чтоб наизусть
Учили те, кто любит слово.
Квант:
Музеи
Большие, чтобы собранными быть.
Мэлин:
Открыть все клапаны для мотов, груша
Железная для тех, кто слишком властен.[15]
Мэлин поймал взгляд Кванта и они поднялись, собираясь уйти. Пока они надевали шляпы и пальто, Квант запел:
Талантливые призраки, уйдите,
Чтоб преданность вам подтвердить свою:
Венеры милость вам преграда,
Веля ускорить то, что хочет.
Пусть ложе будет царственным и в розах,
Благоухает воздух, синий свод
Сопутствует в дороге вам
Да будут ласковы моря.
Мэлин запел:
Искупи ясным
Определеньем
Путей и целей
Столетья тоски
И всех страданий
У подножий
Ужасных крепостей;
Твои деянья
Пусть ублажат
Всех предков их.
Розетта проводила их к лифту. Пока они ждали пока тот поднимался, Квант продолжал петь:
Согрей же чудом мудрости своей,
Пусть радость брака обновит их дни,
Свет само-перевода,
Благой свет изнутри,
И мир вещей ты одухотвори,
Чтобы очистились их очертанья,
Свою расплывчатость утратив,
И детства обрели черты.
Мэлин тоже пел, когда они входили в лифт:
Могущественная,
Иди и претвори
Счастливое грядущее,
Заняв то царство,
Параметрами правя,
Любимом бесконечным
Населеньем
Причин возможных:
Ушли. Прощай.
Затем они спустились, исчезая из вида. Когда она вернулась в свою квартиру, обнаружила, что Эмбл пошел в спальню и уснул. Она посмотрела на него сверху вниз наполовину с грустью, наполовину с облегченьем и подумала о следующем:
На брачном ложе слеп, храпит жених,
Остыл ты для любви. Кураж утратил,
Сознанье помутилось оттого ли,
Что я не в твоем вкусе? Танцевал
Так браво, что твоей стать захотела.
Останешься ли столь приятным принцем?
Возможно нет. Но ты красив, не правда ль?
Теперь вот даже, царственный покойник.
Что ж, погребу, пока ты не восстанешь,
Чтоб царствовать опять. Спи, дорогой,
За нас обоих видя сны. Оденусь,
Когда проснешься ты, готов для кофе.
Ты будешь рад, что не был ты со мной,
Пока болит с похмелья голова,
Под трезвым солнцем я сиять не буду.
Мы столь различны, хоть пересеклись
Пути на вавилонских берегах./ , слова/ 6
Ты будешь строить здесь, доволен будешь,
Я ж соберу нехитрый свой багаж,
Готовясь к новому изгнанью, пусть
С одеждой но без майского шеста.
С сиятельной красавицей создашь
Ты дом, забыв с ней обо всем.
Когда увидишь свару вдалеке,
Полицию и кучку лиц в беде,
Помочь им не пытайся, засмеют,
И устыдишься сам. Доколе жив,
В поэзии лишь лги. Как ненавистно
Тебя язычником представить в шумной
Толпе, Риммона славящей в собранье:[16]
«—Фиговый лист пристегни, Флот у ворот.
Цезарь сидит, обуян мрачной думой,
Не беспокоить. Нынче ночью умру
С поэтами трагическими» —им веришь,
Как дома, будь там, где созданий сонм
Застрелен иль задавлен, лишь удачи
Своим телам бандитским пожелав
И мавзолеям светлым жизни
Их внутренней. Могу ли разделить
Их легкие восторги после
Крушения таких надежд? Итак,
Вступай в игру. Пожни беду, любимый,
А я за лавкой присмотрю. Не скажешь
Детишкам милым, что не на продажу,
Не спрашивай меня. Ты опоздал
Для веры. Ложь твоя видна, а вера
Свернулась. Христианская удача
Однако, да сопутствует тебе.
Рыдал твой Иисус; шути теперь,
С иголочки одет; нравоученья/ [самодовольные]
Пиши на памятниках, выдержку держи,
Подсказки реплик прихвати, приветив
Лишь «Кто есть кто», «Все прочие» отбросив.
Благопристойность —все, а остальное
Лишь скука, но вопрос я слишком грубый.
Научишься ты ненавидеть, ноги
Забудут свой запас пословиц, юмор
Свой лестничный лунатика. Меня,
Ты поскользнувшись, обвинишь. Когда
Не сможешь ты принять надежды без
Божков домашних иль Приют Арфиста
Для альпинистов-карьеристов. Что же,
Иди же наобум средь протрезвевших,
На карте дома отмечая путь:
История пребудет, ибо время —
Ведь наше ремесло, а натяженье
Его — наш дар, а скорбь Его — наш вес,
Поскольку мы — Избранники Его,
Его [зазубренный] обломок с нашей {спелой} плотью
И шляпами на головах из дома
Как мусор, умирающие гранды
И их печальные рабы швырнули;
Пинали в коридорах, ледяной
Прием оказывали на мостах;
На сцене измывались и топили,
Нас в море; просочиться б сквозь границы
Нам, чтобы распылиться, словно выстрел
Ружейный в тех испуганных краях,
Как тему острую, перевели
На двадцать языков им горечь горя,
Пытает время нас, но все же мы—
Его Народ. К Нему стремимся, но
Не покажет Лик, чтоб угрожать
Мышленью их в их пониманье, Он
По пустякам не поразит десницей,
Чтоб защитить, в лицо посмотрим фактам,
Когда избиты, сварены тела,
Или, как мусор, выброшены вон,
Во время, коим властен Он. Мы верим,
Что Он убьет, коль мудрость повелит.
Он не изменит, не подменит фактов.
Пусть побегу на Уолл-стрит, в квартал
Издательский[17] иль музыкой упьюсь,
Напьюсь или удачно выйду замуж, /в богатстве потерявшись,
Он будет там всегда следить за мной.
Пусть скрою тайные свои грехи
Я в кабинетах у врачей, все страхи
Ему открыты; не позволит мне
Скрыть каменную виллу от Него
В Лабурнум Кресент,[18] розовые банты /убожество гостиной
На занавесках иль косилку для травы
Поломанную, делать вид не будет,
Что Он забыл, как начинала, веря
В фантазии о доме, как у них:
Невинный Уголок, куда Его
Закону не проникнуть сквозь листву
Густую. Выдумка, но Мать-Земля —
Его краеугольный камень, их
Величественны рощи здесь,
Которым я хотела бы молиться,
Его лес для меня. Другие парни,
Как этот, могут обнимать меня,
Но не найду ни крова, ни покоя,
Пока я руки беспокойные твои,
Мой бедный толстый папа, наконец,
Не обниму. Все ж отвратительны,
Безвкусны были галстуки твои.
Как радоваться ты хотел, желая
Чобы тебя любили. Верно, лгал
Ты, папа? Куклу я не получила,
Служанка хохотала, когда мама
Так заболела: слышала тебя
На чердаке. Рыдая на могиле
Ее, поник; не потому ль криклив
Стал голос, пуговки-глаза, хотел
Чтоб в дом играла я с тобой? Любил ли
Ты мачеху, мой глупый? Странно грустен
У моря был, когда твою одежду
Она обыскивала. Что ж, не плачь,
Не будь жестоким. Не могла твоей
Малышкой оставаться. Мы искали
Тепла, но не было его. Потом
Друг другу не писали мы. Зачем?
Но будет Моисей бранить нас, если
На следующую мы встречу с Ним
Не явимся — то ли среди руин,
То ль у соленого колодца, даже
Устав, как мы сейчас. Но мы должны
Все постараться превозмочь, пусть толпы
Беснуются и рушатся пусть рынки,
Хотя в участках полицейских свет
Горит всю ночь, хотя y паспортов
Срок истекает и досматривают порты,
Пусть пали тысячи. Их синий свет
Переживет ли львов? Кто выжить сможет,
Чтобы увидеть пораженье их?
Лишусь я дара речи прежде, чем
Бараки запылают, Фараон
Вдруг ярый устыдится. Ш'ма Израиль,/ , оробеет
Часть шестая
ЭПИЛОГ
…Они невольно
Всплакнули — не надолго. Целый мир
Джон Мильтон «Потерянный рай»[20]
Тем временем, выйдя на улицу, Квант и Мэлин, выразив обоюдное удовольствие знакомством, обменявшись адресами и пообещав вскоре друг друга найти, расстались и немедленно забыли о существовании друг друга. Теперь Мэлин ехал на юг в сабвее в то время, как Квант шел пешком на восток, каждый к себе домой. Светало.
Идя по улице, Квант напевал про себя балладу, сочиненную экспромтом:
Когда Победители собрались в Византии,
Светила отказались показать свои лица,
И округа небес явила в изобилье
Грозных чудовищ, неграмотных ужаснув.[21]
Сидя в поезде, Мэлин думал:
Смягчает возраст чувство пораженья
Но и к успеху воли рвение, пока
Невосполнимые утраты детства
И чувства запрещенные свой бунт
Не прекратят, и поутру теперь
Я просыпаюсь, вовсе не встревожен,
Но и не освеженным снами без
Дерзаний, ряд тревожных приключений,
Без горя и кошмаров в завершенье,
Но также без прощающих объятий.
Квант пел:
Но мир обещан был гадальщиками на печени
Пока Министры встречались, чтоб Содружество перекроить
Там, где когда-то был Музей дизайна и ремесел,
И дюжие бродили призраки по коридорам.
Мэлин думал:
Мы извлекаем ли из прошлого уроки?
Полиция, дизайнеры одежды, и т.д.
Кто управляют зеркалами, — нет,
Нам говорят. И через сто веков
Вульгарные, напористые будут
На покровителя святого или
На крепость родовую уповать,
А слабые лекарство принимать
Все то же будут от убогой жизни —/ унылой
Религию, Политику, Любовь.
Квант пел
И ярый спор возник из-за Океана Фетиды,[24]
Комментаторы при спонсорской поддержке крема для бритья,
Передают подробные отчеты о дебатах о Полуостровах.
Мэлин думал:
Профессор и пророк нас угнетают,
Ибо они в грядущем прозревая,
Нам потрясений предрекают день,
Наступит всеобъемлющее зло,
И Общества Холодные схлестнутся
Иль мхи, придя в движенье, захлестнут
Всю землю — и блестящие умы,
Со светлой диалектики начав,
Кончают ужасающим безумьем.
Квант пел:
В подкомитетах были и разумные решенья,
Единогласно приняли двенадцатеричную систему,
На десять лет решили цены заморозить на обсидиан,
На север техников послали добывать азот из ледников.
Мэлин думал:
Поэтов благородное отчаянье
Иное, но отказываться глупо
Совсем от тех проблем, что ставит время,
И полностью отбросив нашу жизнь,
Кричать: «О, как несчастен и порочен,
Но как же интересен все же я».
Погибнуть лучше нам, чем измениться,
Умрем от страха, не взойдя на крест
Момента настоящего, и тем
Иллюзиям позволим умереть.
Квант пел:
Помимо тех решений, цикл Природы,
Как прежде, обращался: мудрецы речисто
Вещали со скамеек в парке прохожим прелюбодеям
конфуцианство в Обществе Практичном.[25]/ Разумном
Мэлин думал:
Мы в полной тьме, не видя связи между
Часами, коим надо подчиняться,
И чудом, от которого нельзя
Нам приходить в отчаянье; мы просто
Постичь не можем чувствами своими,
Как мог бы рыкающий лев возжечь
Желание к нему единорога,
До полного крушения мы тоже
Не в силах будем от себя отречься.
Квант уже добрался до дома, в котором жил, и когда начал взбираться по ступенькам крыльца, он поскользнулся и едва не упал, приговаривая при этом:
Ну что же ты, Бедняжка Я, в чем дело? Неужто нужно в облаках витать?
Когда-то был я чудом для тебя. Как крылышки подрезали тебе.
Ну, топай, Колокольчик. Притворимся, что ты чистопородный.
Холм перейти, а там прильнешь к груди ты Авраама.
Сказав это, он открыл дверь парадной и исчез за ней. Однако поездка Мэлина еще закончилась. Он думал:
Поскольку локус новый никогда
Не будет в старом скрыт, откуда Разум
Его бы вырыть смог, в горах далеких/ извлечь его бы смог
Не будет под охраною драконов
Скрываться, где могло б Воображенье
Исследовать его; рожденья место
Столь очевидно, что и не заметишь,
Какое-то убогое жилье/ берлога,
За стенами — рукой подать, найти
Которое глазами веры можно.
Теперь поезд выехал на Манхэттенский мост. Взошло солнце. Засияла Ист-ривер. Наступает яркий ясный день для работы и для войны.
Мэлин думал:
А для других, как я, есть только вспышка
Познанья отрицательного — ночью,
Когда напившись, в ванную бредешь,
И в зеркало уставившись, с безумьем
Своим встречаешься: все то, что мама
Однажды говорила милым вздором
Покажется; приличные советы
Изданий либеральных, чужды, как
Крестьянская керамика искусству,
Ведь очевидно, что не о Кресте,
Страстей моленье наших — о тотемах
Лишь примитивных, что абсурдны столь же,
Сколь варварски; с наукой или без, —
Иль Чертово Фортуны Колесо,
Иль наших собственных имен звучанье,
Которое как цель и как основу
Все обожают. Но мечта любая,
Безумнейшая, все ж не хуже культов,
Которые по большей части чушь,
Из знания о ближнем почерпнуть
Все нужды и тщету мирского
И обезумевшего бедолаги,
Животного, хозяйки нашей бедной,
И каждый множит панику своей,
Сливаясь в хоре хищников, пока,
Визжа, бредет она во тьме, наощупь
Потерянный свой ищет леденец.
Принадлежим мы к роду своему,
Других мы судим, как судимы сами,
Ибо все жесты времени и все
Пространства особи нам отвечают
На нашем лицемерном языке
Двусмысленных речей и тел,
В естественных окрестностях, как мы,
Рожденных рядом, что и отрицанье,
Как друг нам превращает в утвержденье,
Которые наш статус отражают
И бренные мольбы о вечной жизни
С тем бесконечным побужденьем духов
Мятущихся, конечным в самом деле,
Но не желающим реальным стать,
Хотим, чтобы по-нашему все было,
Но «Да» сказать Такому-Как-Я- Есть,
Который неизменен, не желаем,
Тот Вечно-Противоположный — есть
Предмет незнанья нашего, и все же
Он брошен в жизнь, сгущен для смертных мук,
И, выставленный на подмостки, он
В семье устроил жизнь средь домочадцев.
Его стремимся в муках избежать,
Солгать Ему, и все ж Его любовь
Следит за исполненьем обещаний
Ужасных, а Его расположенье,
Пока блуждаем и рыдаем мы,
Нас до конца не покидает. Он,
Во все значения вникает, и дела
Пустячные все ж дороги Ему,
Добро Его сопутствует важнейшим
Событиям, предвидит продвиженье
Вперед, ценя и опекая нас,
Тела наши то ль слишком слепы,
То ли исследовать им слишком скучно,
Какого рода их волнуют вещи,
И вот уж омертвели, восклицая / И вот они убиты
Как дети, «Ой», умы же, выбирая,
Сколь многих и как много им любить, / сильно
Настойчиво стремятся беспорядок
Свой выбрать сами, как и наказанье,
Но быстроту всех чувств его Вопрос
Лишает смысла, Правда превращает
Теории в истории грехи,
И лишь когда мы ранены, кричит
Он нашим криком, принимая всех
В неверии безумном, как детей,
В помилованье заключая всех,
Пока они в неведении ждут,
Когда же Мир Его и к ним придет.[27]
Думая таким образом, он вернулся к исполнению своего долга, востребованный реальным миром, в котором время реально и которому, следовательно, поэзия не интересна.
Встречая еще один долгий день службы своевольному начальству и слепому случаю, творение пребывало в боли и усердии, еще раз огражденное от самоуничтожения, а его усыновление, как обычно, было отсрочено.
Июль 1944 — ноябрь 1946
[1] Слушай, Израиль: Б-г наш Господь, Б-г наш един (ивр.) — еврейская молитва, которую обычно читают перед смертью.
[3] Ясность, отчетливость (франц.) — Имеется в виду дух французского века Просвещения.
[1] Погребальная песнь Одена носит шуточный и ироничный характер, что подчеркивается посвящением Эдуарду VII (1841-1910), умершему, когда Одену было 3 года. Эдуард VII (прав. с 1901 по 1910)— король Великобритании и Ирландии, император Индии c 22 января 1901, австрийский фельдмаршал, первый из Саксен-Кобург-Готской династии.
[3] Длинный Агриппа — персонаж из детской книги «Стёпка-растрёпка» (нем. Struwwelpeter, букв. «Неряха Петер») — сборник из десяти назидательных стихотворений, написанных франкфуртским психиатром Генрихом Гофманом (нем. Heinrich Hoffmann, 1809-1894) для своего десятилетнего сына в 1845 г. Книга абсурдистская и садистская, полная черного юмора; например, девочка балуется со спичками, и скоро от неё остаётся только горстка золы; маленький Каспар отказывается есть суп, и на пятый день умирает от истощения; другой мальчик сосет пальцы, которые отрезает ножницами портной. Сборник приобрёл огромную популярность и впоследствии стал источником многих подражаний и пародий. Художественную форму, представленную в книге, позднее обыгрывали в своих произведениях и серьёзные авторы, как, например, Оден в «страшных» балладах Miss Gee и The Two.
Кроме того, Агриппа — Марк Випса́ний Агри́ппа (лат. Marcus Vipsanius Agrippa; 63 до н. э. — 12 до н. э.) — римский государственный деятель и полководец, друг, сподвижник и сначала Юлия Цезаря, а потом Августа.
[4] Роберт Фербенк (англ. Arthur Annesley Ronald Firbank; 1886-1926), английский писатель, поклонник Оскара Уайльда, написал несколько романов и пьес в гротескной, ироничной манере. Оден почитал его настолько, что однажды написал: «У человека, которому не нравится Фербенк, может быть много других достоинств, но я не хочу иметь с ним дело». Эпиграф взят из романа Фербенка «Цветок под нигами» (1923).
[5] Кварокворумы и квароманлики/ Тимуриды и тургуты с ужасными криками — все названия, за исключением первого взяты Оденом из II и III томов 3-х томного труда выдающегося английского историка Арнольда Дж. Тойнби «Исследование истории» (англ. Arnold Joseph Toynbee; 1889— 2 1975; Study of History); иногда переводится на русский как «Постижение истории».
[6] Когда Лора легла на бочок… — Двусмысленность песни Кванта основана на жаргоне шахтеров, добывающих свинец: Laura — рудная жила; лечь на бок (англ. Lay on her ledger side) — залегать горизонтально; мило открыла щечку северной жилы (англ. cheek side of the vein) — открыла сторону стены или жилы или ствола (шахты); богата жила, по которой я шел — имеется в виду «вверх по стволу шахты». Оден с юности увлекался шахтами, которые посещал с отцом; читал он и книги, посвященные геологии, горнодобывающей промышленности и шахтам, как например, книга Томаса Сопвита «Отчет о шахтерских районах Элстонских болот» (Sopwith Thomas. An Account of Mining Districts of Alston Moors, 1833, p. 139–140; цит. по: Fuller John. W. H. Auden. a Commentary. Princeton: Princeton University Press, 1998, p. 384).
[8] Ястребиная тишь / Дней озаряет сонм. — Песня Эмбла и Розетты, по замечанию самого Одена, имитирует древний размер поэзии скальдов дротткветт. Первые четыре кеннинга — соответствуют четырем стихиям: воздуху, земле, воде и огню; последние две строки — символизируют сознание и историю.
Строфа дротткветта состоит из восьми строк. В каждой его строке должно быть шесть слогов, три из которых несут метрическое ударение и две-три аллитерации. Ударные слоги одновременно несут и словесное ударение. Как правило, они долгие, но иногда два кратких слога могут заменить один долгий. Каждая строка заканчивается хорейной стопой. В нечетных строках использовались неполные внутренние рифмы и так называемый скотхендинг (skothending), когда рифма получается одинаковым набором согласных с различными гласными, не обязательно в начале слова.
Чётные строки обязательно начинались с ударного аллитирирующего слога. В них использовались полные внутренние рифмы и так называемый адальхендинг (aðalhending) — рифмовка схожих слогов, не обязательно в конце слова, например:
В рог врезаю руны,
Кровью здесь присловье
Крашу и под крышей
Красных брагодательниц
Пьяной пены волны
Пью из зуба зубра.
Бедно, Бард, обносишь
Брагой наше брашно!
Кровью здесь присловье
Крашу и под крышей
Красных брагодательниц
Пьяной пены волны
Пью из зуба зубра.
Бедно, Бард, обносишь
Брагой наше брашно!
(Эгиль, сын Грима Лысого; перевод С. В. Ппетрова)
[15] железная груша — орудие пытки, состоящее из железной раскрывающейся коробки грушевидной формы и винта. Изобретена в XVI веке французским разбойником Гошеру. Состоит из металлического корпуса, разделённого на сегменты, которые могут раздвигаться поворотом винта. В переносном смысле — саркастическая, отрезвляющая ремарка.
[16] Риммона славящей в собранье. — Риммон ассоциируется с Ваалом, аллюзия на 3 Царств 18, и особенно, на 4 кн. Царств 5:18-19, к которой обращается далее в своей речи Розетта еще раз. В 4 кн. Царств повествуется о том, что пророк Елисей исцелил сирийского военачальника Неемана от проказы, тот уверовал в единого Бога, но испросил у пророка позволения, если его повелитель царь Сирийский заставит Неемана сопровождать в дом Риммона для поклонения. И сказал ему <Елисей>: иди с миром». У Редьярда Киплинга есть стихотворение «Риммон», в котором есть аллюзии на обе книги Царств, упомянутые выше.
[17] Издательский квартал или Ряд (англ. Publisher’s Row) — во время Эдгара По (1840-е гг.) так назывался квартал в нижнем Манхэттене на пересечении Мэйден-Лейн, Либерти и Уильям-Стрит. В 1930- гг. так назывался квартал на Парк-Авеню, где находилось издательство Саймон и Шустер. Издательства Скрибнер находилось по адресу 153-157 Пятая Авеню; Издательство Рэндом-Хаус тогда находилось по адресу 451 Мэдисон Авеню.
[19] Ш'ма Израиль, /Адонай элохейну, Адонай эхад — Слушай, Израиль: Б-г наш Господь, Б-г наш един (ивр.) — еврейская молитва, которую обычно читают перед смертью. Розетта должна была бы читать молитву Кадиш как поминальную молитву по отцу , а также по жертвам Холокоста, так как Аушвиц (Освенцим) был освобожден в январе 1945 г.
[20] Они невольно /Всплакнули — не надолго. Целый мир / Лежал пред ними, где жилье избрать… —Эпиграф из последней строфы, заключительной XII книги «Потерянного рая» Джона Мильтона. За этим следуют строки:
Промыслом Творца
Ведомые, шагая тяжело,
Как странники, они рука в руке,
Эдем пересекая, побрели
Пустынною дорогою своей.
(Перевод Арк. А. Штейнберга).
[21] Когда Победители собрались в Византии / Грозных чудовищ, что неграмотных ужаснули. — Возможно, ироническая аллюзия на эпизод истории Византии, когда во время победы византийских войск под командованием императора Византии Гераклия (правил 610-641) над арабами, как повествуется в “Патрологии” Миня, было грозное знаменье: гигантский образ наподобие меча простёрся в небе от Месембрии (фракийский город на зап. побережье Чёрного моря) до созвездия Арктура, предвещая то, что арабы вскоре завоюют Ближний Восток.
[22] Лаврентский Щит — ироническая историко-географическая аллюзия. Лаврентия— континент, существовавший в палеозойскую эру в восточной и центральной Канаде, который начал формирование 540 млн. л. назад при распаде Паннотии и 335 млн. л. назад объединился с другими континентами в Памгею. Название континенту дало Лаврентийское плато (Канадский Щит), которое, в свою очередь, так названо по реке св. Лаврентия, соединяющую Великие Озера с Атлантическим океаном. Здесь и ниже — ироническое сочетание дарвинизма с современной политикой, так как в виду попытка подогнать научные данные о старейшем плато под учение Дарвина, к которому Оден относился скептически.
[23] Джерриме́ндеринг — произвольная демаркация избирательных округов с целью искусственного изменения соотношения политических сил в них и, как следствие, в целом на территории проведения выборов. Джерримендеринг нарушает равенство избирательных прав граждан. Дана по имени сенатора и вице-президента США Элбриджа Томаса Герри ( англ. Elbridge Thomas Gerry; 1744- 1814), также он известен тем, что по его фамилии назван термин «джерриме́ндеринг» — перераспределение избирательных округов с целью обеспечения результатов выборов, угодных правящей партии (произношение слова gerrymandering в английском со временем стало отличаться от произношения фамилии Gerry).
[25] …мудрецы речисто /Вещали со скамеек в парке проходящим/ Прелюбодеям конфуцианство в Обществе Практичном. — Возможно, ироническая аллюзия на Эзру Паунда, который и в «Кантос», и в прозе проповедовал конфуцианство, а труды Конфуция переводил сначала на итальянский, а затем на английский языки. Как известно, Паунду было заочно вынесено обвинение в измене родины, в 1945 г. он был арестован и заключен в дисциплинарную тюрьму в Пизе, в ноябре 1945 г. он был доставлен в Вашингтон, 25 ноября Паунду было предъявлено официальное обвинение в измене родине. Его адвокату Джулиану Корнеллу удается доказать, что Паунд был невменяемым, и поэта помещают в психиатрическую тюрьму-лечебницу Св. Елизаветы в г. Вашингтоне. В камере не было окон, а через девять глазков в стальной двери психиатры и персонал наблюдали за Паундом.
Сообщения
Комментариев нет:
Отправить комментарий