V[97]
Громада,
огромный сонм, словник,
Экбатан, ход
часов затухает.[98]
Невеста ждет
прикосновенья бога; Экбатан —
Град размеченных
улиц; и вновь виденье:
По viae
stradae*
толпа в тогах несется
С оружьем в
руках, радея о благе народном,
а с парапета на север —
вид на
Египет,
божественный Нил, голубизна до дна,
рассекает иссохшие долы,
Старики и
верблюды
водяные колеса вращают;
Безмерность
морей и звезд,
Ямвлиха
свет,[99]
возносящий души
Искрами, как куропаток стаю,[100]
Справлюсь с топазом
и с тремя оттенками голубизны;[103]
но — на пику времени вoздев.
Огонь? вечен
и вечно виденье,
Но слух
глух, быть может, из–за видения, что[104]
Своевольно
реет и мреет. Златые нити вплетая,
Желто–златые,
шафранные... Сандалия Аврункулеи,[105]
«Nuces!» —
славят, и Гименей «ведет деву к мужу»
Либо: «Секст
зрел ее здесь».[107]
Смех вокруг меня не смолкает.
и от «Геспера»...[108]
Рокот
старшей песни затих: «Меркнет свет на гребне волны,
И в Лидии
бродит она одиноко, где женщины парами,
Несравненна
меж них, как некогда в Сардах,
Ненасытных в
усладах...
Меркнет в море свет, и утраты
прежних дней,
Уже за
межой, о тебе навеяли думы»,
Виноградники
запустели, молодая пробилась листва,
Северный ветер
глодает ветви, и в сердце
Бьется море
волной ледяной,
И виноградники запустели,
И давно
утраченное навеяло думы
О тебе,
Аттида бесплодная.[109]
Разговоры раздвинули ночь.
И Мoлеоном пожалован титулом новым,[110]
В лабиринте
дождя Пойсибот[111] —
А воздух был
дамами полн, —
И
вот Савайрик Мoлеон[112]
Даровал ему
землю и рыцаря званье, и тот взял жену.
И странствий
страсть им овладела, romerya;*
А из Англии
рыцарь с томным взором[113]
И через
восемь месяцев бросил ее.
«И женщину он возжелал»,
Пойсибот, из
Испании путь на север стремя
(Переменчиво
море, посерела вода)
И в домике на окраине городка
Женщину
взял, перемену найдя в знакомом лице:
Тяжкая ночь
и наутро прощанье навек.[115]
А жребием Пейре песня была, Пейре де Маэнсака.[116]
На кону
земля или песня, и был он dreitz hom***
И у де
Тьерси увел он жену и учинили войну:
Трою в Оверни[117]
Пока Менелай
церковь в порту возводил,[118]
Он овладел
Тиндаридой. На стороне Маэнсака был Дофин.[119]
Джон Борджиа наконец искупался.[120]
(Тик–так пронзает образ)
Тибр
почернел от плаща, мокрый кот мерцает клочками.
По нечистотам
цокот копыт,
Скользок
камень под рукой. “И плащ поплыл”.
Клевета
летит на крыльях.
Но флорентиец Варки
Погрузился в
иное время, размышляя о Бруте,[121]
“Песий
взгляд“! (Об Алессандро)[123]
«Из любви ли к Флоренции, — Варки
обходит это,
Поведав: Я
знал его, в Венецию сопровождал,
Факты ищу,
Не догадки
досужие...Из личной вражды ли?»
И Бенедетто
обходит это,
Но все же:
«Я его знал. Se pia?
Но
сомневался (ибо герцог всегда был с охраной)
И сбросил бы
со стены,
Да опасался,
что не расшибется насмерть, или дабы Алессандро
Не узнал,
кто прикончил его, O se credesse******
Поскользнулся
и насмерть расшибся,
Дабы решил
герцог кузен Алессандро, что сам он упал,
И друга не было рядом в подмогу»
Там, подо
мною озеро из льда.
Все это, — продолжает Варки, — во сне привиделось давно
В Перудже,
Дель Кармине узрел сие в лабиринте созвездий
И описал в
натальной карте с толкованьем,
И все
разъяснил Алессандро, трижды сказал,
Но тот
уповал на судьбу. [126]
В абулии. А
дон Лоренцино[127]
Во имя любви
ли к Флоренции… но
Скьявони был
застигнут на барже,[130]
Послед
извлекает — Джованни Борджиа
Больше не
будет бродить по ночам, где Барабелло[131]
Едет на
папском слоне за ускользнувшей короной, где
Моцарелло по калабрийской едет дороге, чтоб в конце
Смерть найти
под мулом,[132]
смерть поэта,
В затхлом колодце, ох, поэт нашел свою смерть. “Лишь
Санадзарро
был верен ему до конца при дворе“[133]
Слухи о бедах
Неаполя устремились на север,
Al poco giorno ed al gran cerchio d`ombra,[136]
Толкуют с
Навиджеро,[137]
В год
сжигающим по Марциаллу,[138]
(тщетно оплакал крошку–рабыньку)[139]
И следующий свидетель: «Девять ран,[140]
Четверо
было, белая лошадь,. На седле вьюк перед ним...[141]
Цокот и
топот копыт по мостовой.
Скьявони... плащ... “Да утопи же этот паршивый труп!“
Всплеск
разбудил парня на барже.
Тибр
задремал, лунный бархат разлит,
Мокрый кот мерцает
клочками.
«Se pia,
—Варки, —
O empia, ma risoluto
Слова брошены на ветер,
Ma se morisse!*****
VI[143]
Что содеял ты, Одиссей?
Нам известно, что ты содеял…
А Гильом продал наделы свои
(Седьмую часть в Пуату, девятую в
Аквитани).[144]
“Tant las fotei com auzirets
Cen e quatre vingt et
veit vetz…” [145]
Камень ожил в моей руке, урожай
будет богат в год моей смерти...
Пока Людовик
женат на Элеоноре[146]
И у него
(Гильома) сын помолвлен
С Герцогиней
Нормандской, дочь коей[147]
Переплыли
море к исходу дня (он, Людовик, с Элеонорой),
Наконец Акры
достигли.[149]
В Акре командовал её дядя,[151]
С девичества знавший ее
(Тезей, сын Эгея)[152]
И ему,
Людовику, было не по себе в этом граде,
Не по себе в
Иордани, [153]
А она
поскакала к пальмовой роще
Расторг с
ней брак в тот год Людовик,
и так с Аквитанью расстался.[155]
И в тот же
год Плантагенет женился на ней,
Et quand lo reis Lois lo entendit
mout er fasché.****
До конца
жизни его и наследников
Будет
владеть Жизором, и Вексисом, и Нешателем,[158]
Но если не
будет потомства, Жизор отойдет…
“Не должен
жениться на Аликс… именем
Святой
неделимой Троицы… брат наш Ричард[159]
Не должен
жениться на Аликс, некогда бывшей под опекой его отца и…
Но кого
изберёт… ибо Аликс и проч…
Тридцатилетняя
(годы спустя)
Мимо затонов
речных, мимо церквей с коллонадами.
Малемор,
Коррез,[161] к
которой:
“Мою госпожу в Вентадорне,
Запер виконт
Эбле[162]
Ни охоты, ни
сокола ей,
ни на вольном воздухе воли,
Ни как рыба
наживку клюет не видать,[163]
Ни
блескокрылых мошек у реки
“Разве что в
мое отсутствие, Мадам“
вы же видели сочинителя
и собирателя
песен в полях,
Дабы дал он
свободу
той, кто воздух светом пронзает”[166]
Бедного
рыцаря сын, сира Эскорта,[168]
Кто
самозабвенно кансоны слагал
И при дворе
был приятен в общенье
И прибыл он
ко двору Ричарда Сен–Бонифаче[169]
И воспылал
любовью к жене его,
Куницце да
Романо,[170]
Однажды в
среду освободившей рабов,
Пикус де
Фаринати
и Дон Элинус
и Дон Липус[172]
сыновья Фаринато де Фаринати[173]
“со свободой личности, воли,
вольны
покупать, свидетельствовать, продавать, завещать”.
A marito substraxit ipsam…
«И летом пою о ней и зимой,[175]
Как роза, сверкает она красой,
Зимою пою и летом о ней,
Ибо лицо ее снега белей».
а Кайрель
был из Сарлата…[176]
из
Трезены Тезей,
И они бы его
отравили,
Когда б не
рукоять его меча.[177]
VII
Элеонора (её здоровье испортилось в английском климате)[178]
бедный
старик Гомер слеп,[180]
слеп, точно
крот —
Внемли,
внемли зыби морской,
бормотанию
старцев.
А затем – призрачный
Рим,[181]
узкие мраморные сиденья[182]
“Si pulvis
nullus”, сказал Овидий,
Пейзаж лишь для
битвы, но все же пейзаж,
Не просто
чередованье мазков, слепое повествованье,
Un peu moisi, plancher plus bas que le jardin.
“Contre le lambris, fauteuil de paille,
Голоса
старцев меж колонн из ложного мрамора,
Темноватые и
модноватые стены,
Более
сдержанная позолота, и панели из дерева
Позволяли
лишь предположить, ибо
Договор на
куплю-аренду был составлен
Неясно —
около трёх площадей;
Дом слишком
массивен, холсты
слишком густо
исписаны маслом.
Движется
предо мною тяжёлою поступью призрак,
И возвысившись,
старческий голос
ткёт бесконечное предложенье.[190]
Мы также
нанесли призрачные визиты, и лестница,
Узнавшая
нас, вновь смотрела,
Как мы
взбираясь, стучали в пустые покои в поисках красоты погребённой;
А загорелые, изящные, тонкие пальцы
Не отпирали
засовы из гнутой бронзы, имперские ручки дверей
Не
выворачивались под рукою входившего, не отвечали голоса.
Странный
привратник на месте того подагрика.
Скептичен к
тому, что ищет живущий,
Упрямо не
признает факты. Увядшие цветы
Тщетно
седьмой год протирают.
К чёрту
перегородки! Натянутый лист бурой бумаги ‑
Хрупкая и
проклятая перегородка.
Иона долгий год мертва.[191]
Мой порог и
порог Лю Ши.[192]
Время
вытерто ластиком.
Вывеска над «Элизе»,[193]
И автобус
позади меня назначает мне время для выпивки;
Низкий потолок,
и Эрар,[194] и
серебро,
Эти – «уместны
во времени». Четыре стула, пузатый буфет,
Сукно
письменного стола покрыто засаленной скатертью.
«Пивная бутылка на
постаменте!»
«Такова,
Фритц,[195] эта
эпоха, сегодня против вчера»,
«Современность».
Но страсть остаётся.
Благоуханья
против их делишек. Покои против хроник.
И – «Морские
горы породили войска». [198]
пивные бутылки разных форм.
Но мертва ли
она, как Тирская? Семь лет спустя?[200]
Ελέναυs, ἔλονδροs, ἐλέπτολιs?**
Море
набегает на берег, катая гальку,
Элеонора!
Алая занавеска отбрасывает менее
алую тень.[201]
И весь тот день
Никея
танцевала предо мной,[203]
И серый
холодный воздух не тревожил её,
Её нагую красу,
не съёживал южную кожу,
И длинные
стройные ноги озаряли край тротуара,
Высока,
грациозна, она предо мною ступала,
Только одни мы и жили.
Целый тот
день, и назавтра –
Тонкие скорлупки тех, кого я знал
людьми,
Сухие
оболочки вылупившейся саранчи,
их речь ‑ шелуха слов…
Зажатые между столом и стулом…
Слова, как
оболочки саранчи, двигались не по собственной воле, ‑
Засуха, зовущая смерть.[204]
Ещё один
день меж псевдомикенских стен,[205]
Лже-сфинксов,
ложномемфисских колонн,[206]
А под всей мишурой
– каркас, немота, неподвижность,
Остов обветшавшего дома.[207]
Жёлто-бурое
дерево, бесцветная штукатурка,
Бесстрастная
профессорская болтовня…[208]
задавила рваный ритм музыки,
Исторгла ее
из себя.
Широкие гладкие плечи, атласная кожа,
Танцовщицы
впалые щеки,
И мертвечина все той же сухой
болтовни, отравленной газами,
Десять лет
пронеслось, она под стеклом застыла,
Воздух
окаменел.
Старинный помпезный зал отстаивает
свои права –
Юноши, ни за
что!
Всего лишь скорлупки речей.
Дидона,
задыхаясь в рыданьях по своему Сихею,[210]
Лежит
бременем на моих руках, мёртвым грузом,
Тонет в слезах новый Эрос,[211]
А жизнь идёт
дальше, блуждая по голым холмам;
Огонь
выскакивает из рук, дождь слабосилен,
Но всё же
пьет жажду из наших уст,
Цельна, словно эхо,
Страсть к
созданию формы в тусклом мерцанье дождя;
Но Эрос
тонет, полумёртвым грузом идет на дно, тяжелея от слёз,
По Сихею скорбит.
Жизнь над
движеньем глумится –
Шелуха пред
мною несётся,
Слов трескотня – шелуха шелуху порождает.
Живой
человек, прошедший страны и тюрьмы,[212]
Топчет сухие скорлупки,
Проверяя
былые желанья и дружбы, пока громадные оболочки саранчи,
Склонясь над
безвкусным столом,
Подносят
ложки ко рту, вонзают вилки в котлеты
И производят
шум, похожий на звук голосов.
Лоренцаччо[213]
Живей, чем
они, полногласен и полон огня.
Ma se morisse!**
Credesse
caduto da sè, ma se morisse.[251]
А громадное
равнодушие движется,[214]
живой остов,
Плывущий в
воздухе судьбы, иссохший, но невредимый призрак.
О
Алессандро, правитель и трижды упреждённый созерцатель,
Явлений вечный
созерцатель ‑
Людей,
страстей, вещей.
Глаза, плывущие в сухом и мрачном
воздухе,
Жёсткие,
застывшие черты.
Сообщения
Комментариев нет:
Отправить комментарий